Я успеваю отойти совсем недалеко, когда он кричит мне вслед:
— Я выдам тебе гитару моего крестного.
Ого. Тяжелая артиллерия. Крестный Ника — не кто-нибудь, а сам Кит Ричардс.
Я поворачиваюсь.
— Ник, чего тебе от меня нужно, а?
Это звучит почти по-хамски.
— Она офигительная, — продолжает Ник. — Он на ней сочинил «Angie»[19].
— Серьезно, вот что тебе нужно? Секс? Вряд ли, тебе и так все дают. Колеса? У тебя у самого таблеток больше, чем в аптеке. О, может, тебе просто надо помочь с французским?
— Он подарил мне ее месяц назад, когда я был в Англии, — не унимается Ник. Теперь в его голосе сквозит мольба.
И я чуть не срываюсь. Я хочу бросить ему в лицо — что ему так сильно от меня нужно. Прощение. На секунду марево дури рассеивается, и я вижу в его глазах боль. Поэтому я молчу и терплю его. Этого ему мало, но на большее меня не хватит.
— Да врешь ты все, — говорю я. — Это не дяди Кита гитара. Ты ее в интернете купил.
Он улыбается.
— Не. Она правда его.
— Да? А что за марка? — спрашиваю я сощурившись.
— Ну… Фендер-фигендер какой-то… Не, стоп, это Пол Гибсон, кажется… Стратобластер или как бишь его. Блин, да не помню я, что там за марка! Но это его гитара, клянусь. Хочешь, я ему позвоню, он сам тебе скажет. Реально, он мне ее подарил. Приходи — дам поиграть.
— Окей. Приду.
Я беру свои пакеты, прощаюсь и спешу мимо Арден. Если бы взгляды могли испепелять, от меня бы уже остался один пшик.
— Спасибо за приглашение, — говорю я, обращаясь к ней. Но Арден не снисходит до ответа. Она бережет слова для Ника.
— Чего ж ты не завалил ее прямо на тротуаре, Ник? Тебе же так хотелось. Думаешь, я слепая?
— Отвянь, Арден. Башка от тебя трещит.
Ах. Милые бранятся.
Я улыбаюсь, сворачивая на свою улицу. Перспектива зимних каникул уже не кажется такой унылой. Я решаю набрать Виджея — спросить, не пойдет ли он со мной к Нику. Помимо гитары, которую я очень хочу подержать в руках, на вечеринке будет куча других прекрасных соблазнов: скучающие мальчики-мажоры, ревнивые девочки-мажорки, прорва нелегальных веществ. Может, даже заряженный пистолет.
Это если мне повезет.
7
Увы. Мне не повезло. Совсем. Вечеринка — дерьмо. В прямом смысле слова. Я и десяти минут не провела в доме Ника, а жидкая белая струйка уже шлепнулась мне на плечо. Я поднимаю голову. На люстре сидит огромный зеленый попугай и чистит перышки.
Руперт Гуд, отец Ника, подхрамывает ко мне с кухонным полотенцем в руке.
— Яго, разбойник! — восклицает он, потрясая костылем. — Я сверну тебе шею! Общиплю, выпотрошу и запеку в духовке!
— Глупый господин! — кудахчет Яго и улетает портить вечер кому-то еще.
— Прости, дорогая, — произносит Руперт. — Эта птица — настоящая дрянь. Позволь-ка…
Руперт — актер. Он играл всех мыслимых шекспировских героев, снялся в куче авторских фильмов, а после четырех или пяти «Гарри Поттеров» стал звездой. Он больше не может играть, потому что весь трясется. Но голос у него по-прежнему завораживающий. До его голосовых связок болезнь Паркинсона еще не добралась.
Он вытирает с моего плеча помет, а я озираюсь. Обои в потеках, потолок в трещинах. На стене — выцветшая картина в потрепанной раме. На чьей-то куртке дрыхнет терьер, от него разит псиной. Повсюду разложены стопки сценариев. Если бы этот дом принадлежал кому-то другому, его отправили бы под снос. Но здесь живет сам Руперт Гуд, поэтому про дом пишут в «Воге».
— Что-то ты пропала, — говорит Руперт. — Раньше я часто видел вас с Марианной в кафешке на Крэнберри. Вы всегда заказывали кофе на вынос.
Он дружит с моей матерью. Точнее, дружил. Когда она еще была способна на дружбу.
— Просто куча дел навалилась. Выпускной проект, заявки в колледж, сами понимаете.
Руперт знает, что я вру.
— А по-честному, Анди? Как ты? — спрашивает он и пытливо смотрит на меня.
— Да нормально. — Я отвожу взгляд. Ему правда не все равно. И именно поэтому я не буду с ним откровенничать.
— Нормально? Позволь тебе не поверить, — произносит он. — Я, знаешь, когда думаю про тот день, всякий раз вспоминаю монолог Лира над мертвой Корделией. «Зачем живут собаки, лошадь, крыса — в тебе ж дыханья нет? Ты не вернешься!..»[20] Я нахожу большое утешение в работах мастера. А ты не пробовала? Шекспир задается такими глубокими экзистенциальными вопросами…
— Губка Боб Квадратные Штаны тоже ими задается. Но что-то у обоих напряг с глубокими экзистенциальными ответами.
Руперт смеется, хотя глаза у него грустные.
— Ник по тебе скучает. И я скучаю, — говорит он и обнимает меня. Люди часто меня обнимают. Видимо, это должно как-то помогать. По крайней мере им.
— Ладно, беги веселись, — улыбается Руперт и протягивает мне розовый бумажный зонт.
— Руперт, здесь не то чтобы солнечно.
— Это твой щит от пернатых, дорогая. Эдмунд, наш новичок, — сволочь похлеще Яго.
Я раскрываю зонт и брожу из комнаты в комнату, чувствуя себя как Чио-Чио-сан в поисках Пинкертона. Половина моих одноклассников торчат на кухне. Кругом пустые бутылки, смятые сигаретные пачки, попугаи и бумажные зонтики. Ника нигде не видно.
Кто-то протягивает мне бокал вина, я отказываюсь. Алкоголь плохо сочетается с моими таблетками. Смешивать то и другое — значит нарываться на побочки.
Я села на таблетки год назад. Меня отправили к психиатру, доктору Беккеру, потому что я не могла есть, спать и ходить в школу. Психиатра посоветовала Бизи, а отец заставил меня записаться на прием, пригрозив, что запретит заниматься с Натаном, если я откажусь. Предполагалось, что я буду обсуждать с доктором Беккером свои переживания, но я едва сказала ему пару слов, точнее три слова: «Пустая трата времени». Спустя несколько недель таких сеансов доктор Беккер прописал мне паксил. Потом золофт. Они не помогли, и тогда он посадил меня на трициклик, который я принимаю до сих пор. Если и это не сработает, придется пить антипсихотики.
Я продолжаю бродить по дому Гудов в поисках Ника. Мне жалко, что Виджей не пришел, — без него не с кем поговорить. Но сегодня субботний вечер и начало зимних каникул, самое время поработать над выпускным проектом. Он у него называется «Атом и Ева: технология, религия и битва за XXI век». Виджей уже умудрился взять интервью у пяти мировых лидеров.
Заглядываю в гостиную. Грохочет музыка. Кто-то обжимается на диване, кто-то на стуле, кто-то на полу. Над каминной полкой висит огромное черно-белое ню авторства Стивена Мейзела[21]. На снимке — леди Гуд IV. Ей двадцать три года. Она фотомодель. И ее почти никогда не бывает дома. Руперт это объясняет так: «Женщине с такой грудью дозволено вести себя, как ей заблагорассудится».
Отправляюсь в библиотеку. Здесь Шива Мендес показывает слайды своей последней концептуальной инсталляции. Она называется «Пустота»: шестьдесят пять бутылок слабительного и какой-то непередаваемый видеоряд. Это часть ее выпускного проекта. Инсталляция будет демонстрироваться в музее Уитни, в рамках выставки молодых художников. Бендер Курц, который второй раз за год выписался из наркологической клиники, рассказывает о своем проекте — книге мемуаров о зависимости. У него уже наклюнулся издатель. Теперь он пытается протолкнуть это дело киношникам. Он сидит и хвастается какой-то девице:
— Мой агент весь в предвкушении, сам Уэс заинтересовался!
Одноклассники меня страшно утомляют. До боли, до тошноты, до безумия. Когда я их слушаю, хочется лечь на пол и отрубиться лет на двадцать, но это не вариант — ковер весь заляпан птичьим дерьмом. Тогда я решаю свалить. Ника по-прежнему нигде не видно. По крайней мере на первом этаже. Может, он наверху, но я, пожалуй, не решусь соваться в спальни этого дома. Я выхожу в коридор, и кто-то внезапно обнимает меня за талию, а к моему затылку прижимаются чьи-то губы. Вкрадчивый голос произносит:
— Я знал, что ты появишься. Только к кому ты пришла на самом деле? Ко мне? Или к моей гитаре?
— Разумеется, к гитаре.
— Жестоковыйная сирена! — мурлычет он, шутливо дергая меня за сережку, и протягивает мне гитару. Вот так, буднично — как люди делятся сигаретой или жвачкой.
— И что, прямо можно поиграть? — спрашиваю я. Шепотом.
— Да легко, — отвечает он, не обращая на гитару никакого внимания. Подлетает Арден, что-то щебечет ему на ухо и тычет пальцем в сторону кухни. Через секунду они исчезают, а я остаюсь с гитарой Кита Ричардса. Держать ее в руках — ощущение одновременно потрясающее и жутковатое, словно это мешок с алмазами. Или живая кобра. Или бомба.
Я перебираю струны. Пальцы на грифе складываются в ля минор, затем в мисептаккорд, затем соль — начало «Angie», — но я почти не слышу звука, потому что вокруг все шумят. Я бегу наверх, на второй этаж, потом на третий. Люди повсюду, и я продолжаю бежать, пока не добираюсь до крыши.
Здесь свалена в кучу старая садовая мебель. И ни души. Усевшись на колченогий стул, я накидываю на себя гитарный ремень. Я недостойна этой чести, совсем недостойна, но это соображение останавливает только лучших из нас. Так что я начинаю играть. Сначала «Angie», потом другое из «роллингов» — «Wild Horses» и «Waiting on a Friend».
Мои пальцы уже синеют от холода, но я играю, пока музыка не накрывает меня с головой, играю, пока не превращаюсь в музыку сама — в ноты, аккорды, мелодию, гармонию. Мне больно, но это ничего. Зато когда я — музыка, я — не я. Нет тоски. Нет страха. Нет отчаяния. Нет вины.
Спустя час с лишним я засовываю руки в карманы и решаю пройтись по крыше, глядя в ночное небо. Звезд не видно. В Бруклине их почти не бывает. Их пожирает иллюминация. Зато отсюда виден Темплтон. Темный и уродливый. Окна новеньких квартир на верхних этажах радостно горят. Кое-где мигают наряженные елки. Трумен погиб как раз перед Рождеством. Было холодно. Витрины переливались цветными огнями. На углу мужик продавал елки. Где-то пели рождественские хоралы. Макс стоял на тротуаре и кричал.