али бы за Царя, за Его власть. Находившиеся здесь иностранцы поражены были состоянием офицеров Царской Ставки; они говорили, что не понимают, как такой подъем, такое сочувствие к Императору не выразились во что-либо реальное и не имели последствий.
Как это случилось так, но это случилось, и мы все только слезами проводили нашего искренно любимого Царя.
Однако надо сказать – мы все знали, что Государь уже отрекся от престола и нарушать Его волю было трудно.
Я переживал все то, что переживали все, расставаясь с Царем, но я не был удивлен этой картиной грусти, охватившей всех нас. За два с половиной года, находясь постоянно при Государе и объехав с Его Величеством Европейскую Россию, Кавказ, все фронты с севера от Риги до Карса и Меджингерта, я видел русский народ в Москве, когда он на морозе простаивал часы, чтобы встретить Царя и Его Семью; был в Киеве, Одессе и множестве других городов нашего юга, когда толпы бежали за царским автомобилем; находился в казачьих городах Новочеркасске, Владикавказе, Екатеринодаре и в центре Кавказа Тифлисе, когда пылкий азиатский народ так плотно окружал царский поезд, что он еле мог идти. Всюду был открытый восторг и глубочайшая надежда на Белого Царя. В армиях, на позициях, в госпиталях я был свидетелем таких сцен, о которых раньше даже не читал. Раненые и умирающие солдаты крестились, когда к ним подходил Царь. Некоторые из них говорили: «Не может быть, что это Государь и Наследник», и целовали им руки. Это было в Галиции. Тяжелораненые офицеры ожидая прибытия Государя в госпиталь, боялись умереть до прибытия Царя и Царицы. Это было в Москве и Двинске.
А войска? Пусть припомнят все, что это был восторг при виде Их Величеств.
В Галиции, в Хирове, когда царский автомобиль застрял в лесках у Днестра и Апшеронцы стали его вытаскивать, они хватали руки Царя, целовали их, молились и произносили: «Батюшка наш, Кормилец». А сидевший рядом с Царем великий князь Николай Николаевич не мог при этом удержать слез. И то, что я видел в Царской Ставке при проводах Царя – это то, что я видел раньше и что всегда исповедывал и испытывал к Нему русский народ и русский солдат.
Вот как происходило прощание Государя со Своей Ставкой. В этом прощании, которое никто не подготовлял и не мог создать умышленно ничего подобного, сказалось с очевидностью, что переворот был неожиданный и армия была удивлена им и глубоко опечалена.
Прежде всего не верили в славное будущее революционного переворота ни старшие чины в Ставке, – Клембовский, Лукомский, Кондзеровский и другие, не ожидала от него ничего доблестного и хорошего и вся армия, ее солдатская масса, которая без Царя просто стала постепенно расходиться по домам и по пути производить беспорядки под влиянием погромной агитации революционеров всех партий. Никому, кроме Императора, русский солдат служить не захотел.
Однако были и лица, которые отозвались сейчас же на переворот и примкнули к программе временного правительства. В тот же день, когда Государь прощался со Ставкой или днем раньше через Могилев проезжал генерал Корнилов{156}, принявший назначение уже после переворота, т. е. от временного правительства, командующего войсками Петроградского военного округа{157}, силами которого произведена была Февральская революция. Я встретил генерала Корнилова в Управлении дежурного генерала. Он, не снимая пальто, с Георгием на шее, нетерпеливо ходил по комнате и разговаривал с небольшой группой офицеров генерального штаба, и когда кто-то сказал: «теперь необходимо восстановить порядок в запасных батальонах Петрограда и сократить по возможности засилье солдатских комитетов и оградить офицеров от произвола нижних чинов», – то генерал Корнилов ответил:
«Надо относиться с доверием к нашему солдату, надо понять его восторг по случаю падения «самодержца и царизма», простить некоторые крайности и, поверьте, все уляжется и порядок можно будет держать и «свободная» армия России покажет чудеса».
Генерал Корнилов, небольшого роста, сухой, с голым калмыцким лицом и с быстрыми узкими глазами, говорил все это горячо, живо и видимо верил тому, что он сообщил своим более молодым собеседникам.
Я не ввязался в эту беседу, и мне было странно слушать эти слова от Корнилова, которого несколько месяцев тому назад, кажется после бегства его из плена, я встретил в той же Царской Ставке и я знал наверное, что он хлопотал, чтобы его удостоили приглашения на Высочайший и завтрак и обед, так как он видит Государя редко и ему хотелось бы «иметь счастье» побывать за Царским столом дважды. Кажется, желание Корнилова было удовлетворено.
Теперь, слушая эти пылкие слова генерала Корнилова, я не мог понять, когда же он был искренний, а между тем о нем отзывались как о человеке правдивом и честном, боевом солдате.
После завтрака 6-го марта у Государя, на котором, как и в первые дни, присутствовала Императрица-Мать и только ближайшие из свиты, Их Величества отправились в поезд Государыни Марии Федоровны и Государь оставался там опять до позднего вечера.
Всех нас уже начинало волновать неполучение ответа от «временного правительства» об отъезде Государя из Могилева{158}. Мы недоумевали, о чем можно так долго вести переговоры, когда Его Величество добровольно согласился отречься от престола, назначил великого князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим и считал себя и Свою Семью, конечно, свободной в том образе жизни, который изберет Его Величество. После того, как желания партии переворота были удовлетворены, казалось бы, следовало ожидать немедленного исполнения желания бывшего Императора. А между тем все тянулось тяжелое кошмарное время. Обидно и горько было смотреть на Государя и Его Матушку, ожидающих решения своей участи.
В те минуты, когда приходилось видеть Его Величество в эти дни, бросалась в глаза его сосредоточенность, его углубленность внутрь себя. Говорил Он мало, но когда обращался к кому-либо из нас, то сказывалась особенная задумчивость. О себе Он не думал, но страшно страдал за Россию и семью свою. Он уже понял, что будет совсем не то, о чем так претенциозно говорили лица, совершившие переворот.
Императрица производила глубокое впечатление на всех. Тяжело было ей переживать весь этот ужас, видеть эту измену сыну, понимать, что Россия погибнет без Царя. Особенно это было ясно ей – Супруге Императора Александра III, того Монарха{159}, который поставил Россию на необычайную высоту и голос Царя-Миротворца уважался всем миром. Но тем не менее Государыня Мария Федоровна поразительно твердо себя держала. У Ее Величества в эти дни великой муки находились добрые слова, приветливая улыбка ко всем, с кем Императрица встречалась в это время. Ничего показного, ничего театрального никогда не являлось ни у Государя, ни у Его Матушки.
Это твердое поведение заметила вся Ставка, и не раз приходилось слышать: «Какая сила воли у людей, какое сознание своего Царского достоинства»…
Да, эта выдержка удивительна, но каковы те минуты и часы, когда Сын – бывший Царь и Мать Его оставались наедине. Что они переживали тогда и как говорили друг с другом. Ведь для них не было сомнений, что единственные их желания были только счастье России и ее народам. Ведь личных целей они не преследовали и их не было. Еще вчера Государь сказал: «Если переворот даст успех родине – мне больше ничего не надо».
Вечер 6-го марта я провел вместе с С. П. Федоровым и К. Д. Ниловым. Заходил к нам также князь Долгорукий. Разговор держался все время на отбытии Государя в Царское к семье и затем через некоторое время за границу через Мурман.
«Сегодня мне иностранцы говорили, – сказал С. П. Федоров, – что необходимо не задерживаться Государю и Семье в России и как можно скорее уезжать за границу. По их предположениям революция не остановится и Бог знает чем все это может разразиться».
«Раз допустили переворот, теперь можно ждать всего, что угодно», – сказал Нилов.
«А разрешат ли сопровождать Государя за границу», – сказал С. П. Федоров. «Если нет, то хоть бы до Мурмана пустили», – добавил он.
«Чего же нас держать, если мы хотим не расставаться с Государем», – сказал князь Долгорукий.
Начался оживленный разговор, и все мы обсуждали подробности переезда, жизни за границей. Все были уверены, что Царская Семья устроится в Англии, и мы мечтали жить с ними.
«Тяжело будет им всем расстаться с Россией. Государь, Императрица, все дети, Наследник, так привязаны к родине, к своему Крыму, Царскому, к Федоровскому собору, ко всем обычаям русским», – заметил кто-то.
В Ставке – Могилев
Вторник, 7-го марта{160}.
Солдатская масса Ставки, спокойная в первые часы революции и совершенно не ожидавшая нагрянувших событий, стала понемногу волноваться. Приехали агитаторы, появились газеты, радостно сообщавшие о «бескровных днях» переворота, наконец ясный переход генерала Алексеева на сторону временного правительства, все это сделало то, что и войска Царской Ставки начали организовывать митинги и собрания, тем более, что еврейский Могилев, конечно, стал идти полным ходом к «свободе».
Утром стало известно, что на базаре соберутся войска Ставки и будет какой-то митинг. Генерал Алексеев, желая сдержать солдат, приказал, чтобы свои части сопровождали офицеры. На этом митинге должны были быть и роты собственного Его Величества железнодорожного полка. Я сидел в комнате моего соседа барона Штакельберга, и туда смущенный и растерянный пришел командир этого полка генерал Цабель. Ему не хотелось быть на этом солдатском митинге. Он не знал, как отнесутся к нему солдаты, до сих пор ведшие себя очень хорошо и вполне дисциплинированно. Полк этот был в блестящем до переворота состоянии, в руках умного, толкового командира и с прекрасным составом офицеров. К тому же генерал Цабель не знал, надо ли быть в погонах с вензелями Государя или их надо снять, как этого хотел генерал Алексеев.