сецело к петроградским слухам. Имейте в виду, что, когда я приехал в Петроград, я держался особняком.
Председатель. – Для меня это совершенно ясно, но 28 декабря генерал Дубенский заносил в свой дневник: «Драматичность положения в том, что императрицу определенно винят в глубочайшем потворстве немцам и немецким интересам» и т. д. Так что это, повидимому, не только мнение улицы, толпы, не только товарищей вашего сына, но и мнение окружающих императора и императрицу.
Дубенский. – Мнение общества. Я отлично понял, что вы спрашивали не к этому моменту, я нарочно говорил о Нилове, я в этот момент не говорил с Ниловым. Все говорили, отличия нет, я передавал настроение всех.
Председатель. – Но и вашей среды?
Дубенский. – Да, да, всех, всех. Я помню, как писал. Я прошел из гостиной к себе в кабинет и с ужасно тяжелым чувством писал, что императрицу обвиняют в шпионстве, и обвиняет кто же? Все мои знакомые.
Председатель. – Вот другое место вашего дневника: «Слабое, плохо организованное правительство наше, с государем во главе, с Протопоповым, жалким стариком кн. Голицыным, начинает бороться, но ничего не выйдет, ибо очень плохи сторонники правительства; а между тем должно уступать требованиям взволнованного общества. Надо беречь престиж царской власти, но едва ли можно сохранить самодержавие. Слишком проявилась глубокая рознь русских интересов с интересами А. Ф. Не следует собирать Госуд. Думу 12 января, ибо ничего не выйдет, кроме скандала. Заседание будет полно протеста и всяких оскорблений; кроме того, такая бунтующая Дума вредна. Сам роспуск, т. е. не открытие ее, пройдет без больших осложнений. Покричат рабочие, напишут грозные статьи газеты, и все; но при условии, чтобы власть была твердая у правительства и понимающая интересы России». Этот факт, который вы отмечаете в результате своего наблюдения о существующей глубокой розни русских интересов с «интересами императрицы», это – как вывод из всего.
Дубенский. – Как результат всего того, что я переживал. Что же мог в декабре Голицын? Ведь это ужас брал. Я желал твердой власти. Я ведь это для себя писал, я искренно говорю, нужно было пойти, нужно было что-нибудь сделать, нельзя же было слушать балаболку эту, Протопопова. Поэтому, если вы будете требовать от меня протокольных сведений, я не могу вам их дать. Я могу сказать только то, что я переживал. Как это было трудно, все эти два с половиной года служить в этом поезде, это такая каторга, которой я не знаю подобной. Все не так. Мой сын пять раз был ранен, я сам побежал бы на войну, я все отдаю войне, я целиком русский человек, и я вижу, что ничего не выходит; ходим мы кругом да около. Не было талантливых людей, не было даже горячих людей, были порядочные люди, но такого … Должен быть в этой войне размах широкий. Как Вильгельм ведет дело, а как мы! Ведь я это видел, вы думаете это легко переживать? Это очень трудно переживать.
Председатель. – Вы отмечаете: «Теперь, все Владимировичи, все Михайловичи в полном протесте императрице; это просто по недоразумению и по желанию прислужиться «обществу»».
Дубенский. – Это мое личное мнение, что люди, которые так были заинтересованы, которых все положение было создано в прежнем царствовании, не думаю, чтобы они искренно желали таких перемен. Просто они испугались.
Председатель. – Да, но они стояли на точке зрения своих интересов, а интересы их подсказывали им невозможность существования с продолжением влияния Распутина и распутинства после его смерти.
Дубенский. – Да, да, их это очень оскорбляло, я это знаю. Я высоко ценю Дмитрия Павловича. Он очень сдержанный и очень умный человек, с огромной волей; но видно было, что его это возмущало, и их это обижало. Всех их отмели, остался этот неудачный человек.
Председатель. – Кто неудачный человек?
Дубенский. – Распутин. Они прежде, как будто, не говорили об этом. Должен сказать, что я их мало знал. Я встречал их только в свитском вагоне.
Председатель. – Какое вы имели отношение к Секретеву, вы с ним были знакомы?
Дубенский. – Я с Петром Ивановичем был знаком. У меня были с ним простые отношения, он очень любезный человек, очень неглупый, я не помню, где я с ним познакомился.
Председатель. – Вы не знали про эти его дела со всякими поставками?
Дубенский. – Очень много о нем говорили, но я этому не верил. Про него ужасно много гадостей говорили. Когда бывало я приезжал, товарищи мне говорили: «Охота вам с Петром Ивановичем?». Но я не верил. Во-первых, когда я у него бывал, я видел, что он жил очень бедно, жена его очень скромная женщина, он с утра до ночи был занят, но так как он действительно крутил громадные дела, то всегда ему это и приписывали. Я его не оправдываю, но я рассказываю, почему я с ним знаком. Он интересный человек, умный, но я с ним никаких дел не вел, так что, например, я так и не мог получить от него автомобиля, когда весь Петроград получал. Он не давал не только никаких потворств, но даже нормального: мне было разрешено приобрести автомобиль, но он давал такую дрянь, что было совершенно невозможно. Он был интересен, иногда устраивал у себя каких-нибудь песенников.
Председатель. – Со слов Чернышева{202} вы говорите о Марии Федоровне (читает): «Императрица Мария Федоровна говорила: «Я верю, что господь помилует Россию, и императрица Александра Федоровна должна удалиться. Как это будет – не знаю; о будет… Может, Александра Федоровна сойдет окончательно с ума, может быть, пойдет в монастырь или вообще пропадет»… Состоящий при Марии Федоровне кн. Шервашидзе сказал: «Я надеюсь, что Николай-угодник спасет Россию; но сохранит ли он династию – я сомневаюсь».
Дубенский. – Совершенно верно. Очень много говорили об этом. Мне сам кн. Орлов говорил, что нужно императрицу куда-нибудь убрать – в Ливадию – куда хотите, но чтобы она там жила, иначе это кончится величайшим крахом. Говорили и про монастырь, говорили все то, что вы, вероятно, знаете. А что Чернышев сказал – это несомненно исторические сведения; потому я их и записал.
Председатель. – Между 15–22 января вы пишете (читает): «Говорят опять о переменах и о враждебности великих князей к царской семье. Государь не решается уехать в ставку, так как боится оставить семью. Сюда вызывается гвардейская кавалерия с фронта, ибо опасаются волнений. Мне кн. Оболенский{203} передал, что распоряжение о переводе гвардейской кавалерии последовало по приказанию государя, который сказал, что для отдыха следует поочередно направлять в Петроград сначала 3-ю гвардейскую конную дивизию, затем 1-ю и потом 2-ю. В Царское Село командируется гвардейский экипаж{204}, так как сводный полк не очень надежен». Что вам давало основание сделать эту запись о боязни государя оставить семью?
Дубенский. – Это все говорили. Когда приезжаешь в канцелярию, то спрашиваешь: «Когда поедем?» – «Неизвестно».
Председатель. – Под 11–12 февраля вы делаете такую запись (читает): «17 февраля вступает в должность генерал-адъютант Алексеев; у него остается Гурко{205}. Говорят, что ставка будет в Царском, т. е. там останется государь и очень ограниченный при нем состав. Если это осуществится, будет неладно. Влияние Александры Федоровны вырастет, а это не на пользу интересам России».
Дубенский. – Опять-таки должен сказать, что когда я это писал, то, я помню, я не хотел сказать, что будет явная измена, но вообще такое влияние женское в таком серьезном деле, как в ставке, где с утра до вечера все должны работать, влияние Александры Федоровны и всей женской компании несомненно имело бы ужасное действие.
Председатель. – Вы в предыдущей записи заносите слова императрицы Марии Федоровны о том, что «Александра Федоровна совсем сойдет с ума». Разве окружающие лица считали, что Александра Федоровна нездорова психически?
Дубенский. – Мы считали, что то, что делается по отношению к Распутину, ее мистическое настроение, совершенно не соответствует духу православной церкви, потому что все эти тайнички – это психоз.
Председатель. – Что значит тайнички?
Дубенский. – Это в соборе маленькие ниши, где она молилась, в старину это называлось тайнички. Это показывало, что у нее крайне потревожены нервы. Это не мои слова, это слова Марии Федоровны, которая считала, что она ненормальная и сумасшедшая, и думала, что она совсем сойдет с ума. Лично я, например, в этом отношении не согласен с Марией Федоровной. Я нахожу, что императрица Александра Федоровна в высшей степени нервный человек, но твердый, и до сумасшествия далеко.
Председатель. – 22 февраля, в среду, вы начинаете свою запись словами (читает): «Отъезд государя в ставку. Этот отъезд был неожиданный, многие думали, что государь не оставит императрицу в эти тревожные дни. Вчера прибывший из Ялты ген. Спиридович говорил, что слухи идут о намерении убить Вырубову и даже Александру Федоровну, что ничего не делается, дабы изменить настроение в царской семье, и эти слова верны». Почему вы делаете эту запись? Как вы объясняете этот неожиданный отъезд в эти тревожные дни?
Дубенский. – У меня 21-го был Спиридович, который только что приехал из Ялты; он часа полтора сидел и рассказывал то, что я записал. Он признавал, что уезжать из Петрограда невозможно, потому что тут накопляются такие события, которые, по его мнению, должны были бы государя остановить. Простите, я не совсем понял ваш вопрос.
Председатель. – Эта запись состоит из двух частей; вы изволили сейчас повторить вторую запись, а меня интересовала первая – почему вы и другие думали, что государь не оставит императрицу в эти тревожные дни, и чем вы объясните неожиданность этого отъезда?