Дубенский. – Насколько я припоминаю, кажется, было так: государь ехал на короткое время, 1 марта он должен был вернуться сюда, и решено было, что он поедет, а 1 марта вернется, и уже тут были разговоры о создании нового ответственного министерства, был целый ряд соображений; но, очевидно, что-то произошло, что мне, вероятно, было неизвестно, почему мы вдруг, внезапно уехали. Какие были соображения, я не могу вам объяснить. Вероятно, Алексеев его вызвал или были какие-нибудь события, о которых я не знаю.
Председатель. – Как вам объяснял ген. Спиридович свой приезд в Петроград?
Дубенский. – Когда Спиридович приехал ко мне утром, он говорил, что у нас идет полное падение императорской фамилии, и ничего ровно не делается для того, чтобы поднять ее престиж. Что в Ялте можно многое сделать, в смысле призрения раненых и больных, и он многое сделал, но все это по личному своему почину, и никто даже не подумал присоединить к этому имя государя и государыни, о них совершенно забыли, и это в самой резиденции государя, а вместо того идут разговоры, что хотят Вырубову и государыню убить. Он приехал хлопотать о создании каких-то новых учреждений в Ялте.
Председатель. – Генерал, что предпринималось в связи с ожидавшимися волнениями в Петрограде? Кое-что вы занесли в свой дневник – это перемена частей гарнизона, замена одних другими, а еще что?
Дубенский. – Положительно не помню. Я потом узнал о пулеметах. Должен сказать, что я оказался очень не прозорливым: я думал, что никакого восстания не будет, это было мое искреннее мнение. Поэтому, когда я уезжал, жена и дети волновались, а я говорил: «Не стоит волноваться, ничего не будет». Оказалось, что я ошибся.
Председатель. – Я пропустил одну запись, более раннюю, на которой мне хотелось бы остановить ваше внимание; она относится к 4–6 января. Вы пишете: «Определилось, что Государственная Дума и государственный совет соберутся не 12 января, а 14 февраля. Это очень мудрое решение, ибо собрать Государственную Думу в дни, когда ждут и жаждут всероссийского скандала, немыслимо. В этот месяц многое успокоится, забудется, произойдут события, и Государственная Дума может начать свою деятельность».
Дубенский. – Вас, вероятно, интересует выражение «произойдут события»?
Председатель. – Да.
Дубенский. – Я помню, это события на фронте, т. е. то, что заставит Думу немножко спокойнее отнестись к политическим событиям. Я ничего не знал и не мог намекать на что-нибудь другое.
Председатель. – Вы не знали о вызове Маклакова ко двору и о проекте манифеста, который он писал, о предложении не прерывать занятий Думы, а распустить ее?
Дубенский. – Эти разговоры были в обществе, а о вызове Маклакова я не слышал. Если бы я слышал, я бы наверное занес это.
Председатель. – Я пропустил еще другое место, относящееся к тому же времени. Вы отмечаете в дневнике 5 января: «Назначен военным министром ген. М. А. Беляев, а Шуваев{206} ушел в государственный совет. Шуваев был очень ограниченный и лукавый человек, улыбавшийся Думе». Вы не знаете об обстоятельствах назначения Беляева, и почему у вас составилось представление о Шуваеве, как о человеке, улыбавшемся Думе?
Дубенский. – Я видел его в Думе и видал в ставке. Я слышал его различные мнения, и в ставке он говорил совсем не то, что говорил в Думе. Когда он бывал в Думе, он всегда шел с открытыми объятиями. Шуваев честный человек, безусловно, в смысле материальном.
Председатель. – К 29 января относится такая запись: «Узнал, что захворал наследник. Сергей Петрович Федоров бывает ежедневно в Царском Селе. У наследника кровоизлияние внутрь около почек или в почки. Состояние тревожное. Императрица мрачна, красна лицом, молчалива и грозна. Государь – ничего, как всегда».
Дубенский. – Это со слов Сергея Петровича.
Председатель (читает дальше): «Катенин{207} мне сказал, что Протопопов ненормален, и убеждается в этом ежедневно. Показывал мне записку, где набросаны отдельные слова». Что это за записка?
Дубенский. – Я ее видел. Это прямо записка сумасшедшего. Просто клочок бумажки, четвертушка, и там слова: «Москва», «Поддержать», еще что-то, какие-то отрывки.
Председатель. – Это вам показывал Катенин?
Дубенский. – Да, показывал и говорил с возмущением. Он приехал с доклада, вынул из портфеля и показал; было написано синим и красным карандашом.
Председатель. – Зачем ему передал Протопопов эту бумажку?
Дубенский. – Как руководящее основание к деятельности. Катенин говорит: «Я взял и сказал: хорошо, хорошо, я все сделаю».
Председатель. – Т. е. ответил так, как отвечают сумасшедшим?
Дубенский. – Нет, просто успокаивающе: «Хорошо, хорошо, я все сделаю». Эта записка была настолько любопытна, что я об этом занес. Он мне показал, как образец.
Председатель. – 26 января вы пишете: «Идет разумный поход на Протопопова. С немцами, говорят, министр юстиции хорошо дело делает и всю ликвидацию ликвидировал. Все уверены во взятках и в высокой поддержке колонистов». Каково происхождение этой записи?
Дубенский. – Это говорили, кажется, про Добровольского. Не помню, кто сказал, но это слух.
Председатель. – Но не можете ли вы определить, тут записано в несколько неопределенной форме: «С немцами, говорят, министр юстиции хорошо дело делает и всю ликвидацию ликвидировал».
Дубенский. – Говорили, что он уничтожил ликвидацию немецкого землевладения, что все это прекратил. Это мне передавали.
Председатель. – «Все уверены во взятках и в высокой поддержке колонистов». Что это значит?
Дубенский. – В высокой поддержке колонистами министра. Но это область слухов; я не знаю, насколько это обвинение верно. Когда пишешь дневник, то все слухи записываешь.
Председатель. – Под 6 января у вас записано: «Стало известно, что в Лондоне, на место скончавшегося Бенкендорфа{208}, назначен бывший министр иностранных дел С. Д. Сазонов{209}, убежденный враг немцев. Интересно, что про него сказал Штакельберг: «Это слишком хорошо для англичан и, очевидно, не очень хорошо для немцев». В этой небольшой фразе все сказано: все для немцев со стороны наших немцев». Какой смысл вы вкладывали в эту фразу: «Это слишком хорошо для англичан»?
Дубенский. – Тот смысл, что он являлся горячим сторонником интересов Англии. Должен оговориться, это сказал барон Штакельберг, он безусловно немецкого происхождения, но я отнюдь никого не мог подозревать, чтобы он мог поддерживать немцев.
Председатель. – Какой это Штакельберг?
Дубенский. – Очень дельный человек, он церемониймейстер императорского двора, о нем в дневнике дальше есть. Но были такие разговоры, что англичане слишком нас третируют, слишком выдвигают собственные интересы, и поэтому, если попадет к ним такой посол, как Сазонов, то они еще больше поднимут голову и будут нас уже совершенно презирать. Вот в каком смысле, а не в смысле измены.
Председатель. – Тут еще вопрос (читает): «Многие начинают говорить о значении немецкой Распутинской организации. Манус – душа всех друзей немцев; он финансист, по имени Игнатий Порфирович». Что вам известно об этой душе всех друзей немцев?
Дубенский. – Я помню, в каком-то банке говорили о значении Распутина. Мне это довольно значительный человек говорил, член правления банка, Азиатского, кажется. Он говорил: «Вы неправильно смотрите на дело. Не Распутин, а Манус ведет всю эту немецкую затею, через него деньги идут, и на эти деньги содержится Распутин». Вот что я слышал, и это записал. Не то, что я не хочу, но действительно не могу сказать, кто это мне сказал; это городской слух.
Председатель. – В январе у вас был разговор с Воейковым, в Царском Селе: «7-го января выехал в Царское Село, в 10 ч. утра. Был у Воейкова. Он бодр, торжественен, но видимо озабочен. Я говорил ему, что надо сообщать народу и армии то, что делается в России, что обеспокоено преимущественно городское петербургское и московское интеллигентное общество, но народ пока спокоен. Надо давать не глупые правые органы, а такие, которые создают спокойное правое настроение. Я сказал Воейкову то, что искренно думал. Случилось политическое убийство, и ничего более. России нет дела до этого, а царскому дому лучше, хотя временно Александра Федоровна огорчена. Нельзя придавать этому значения, и сказал далее, что диктатор продовольствия необходим, без него ничего не выйдет, и хлеб останется нераспределенным. Воейков вполне разделил мою точку зрения и сказал, что скажет Протопопову о снабжении народа вестями». Вот содержание вашей беседы, ясно и точно изложено. Но как же вы представляли себе связь Воейков – Протопопов?
Дубенский. – Я к Протопопову имел очень мало отношения. Мы за последнее время очень много говорили, что действительно народ ровно ничего не знает, и до народа не доходят даже обычные известия с войны. Ведь газеты в толпу народа не идут. Говорили, что нужно непременно сообщать, что происходило. Я думал, что на первое время надо давать раз в месяц: в январе происходило то-то, царь был там-то, мы укрепились там-то, и такие-то законы изданы. Воейков сказал, что собирался сказать Протопопову, но из этого ровно ничего не вышло.
Председатель. – Это все запись, в которой вы сообщаете нечто со слов наших собеседников. Мне бы хотелось, чтобы вы подробнее остановились на событиях, которых вы были очевидцем на-днях, предреволюционных и революционных. Может быть, оторвавшись от дневников, вы расскажете, как доходили до вас сведения о том, что делалось здесь. Вы с 22 февраля в действующей армии. Может быть, вы установите изо дня в день не только как вы, будучи в Могилеве, воспринимали события, но и как они в вашем сознании развивались?