Дубенский. – Самым искренним образом и откровенно могу сказать: я понимаю, что произошли такие страшные события в Петрограде, но раз был царь, даже в то время самодержавный, нельзя же было передать всю власть – это значило расписаться в полной бездеятельности, что и случилось. Вместо царя начали распоряжаться Родзянко и Керенский; вот, что приводило меня в ужас, потому что я чувствовал, что вследствие этого произойдет. Конечно, я с государем не говорил. Не знаю, отчего не говорили Воейков, Фредерикс, Алексеев или говорили, но не произвели никакого впечатления. Как вы недоумеваете, так и я недоумеваю.
Председатель. – Конечно, имеется некоторое объяснение этому факту, но мне хотелось бы знать, как вы это освещаете. Такая пассивность к происходившему не находилась ли в связи с некоторой общей чертой окружающих, в той среде, в которой вы находились?
Дубенский. – Безусловно, государь был пассивен, потому что не хотел усугублять положения. Предполагали, что он делал это нарочно, чтобы развились события, но этого никогда не было. Я лично, если бы и был там, я бы сделал скандал, я бы сказал: «Ваше величество, или вы меня увольте, или повесьте, но так нельзя делать». Вот мое убеждение. Я Фредерикса выделяю, это человек безусловно чистый, он старый, конечно, не очень, может быть, бойкий в соображении, но на самом деле не такой глупый, очень тактичный, преисполнен долгом службы царю и родине, и будь он поживее, помоложе, а главное имей он хоть малейшее значение, он только это и мог сделать. Алексеева я хорошо знал, но не знаю, в какой области он соприкасался с государем.
Председатель. – Вы не изволили меня понять в первой части вашего ответа. Я думал, что вы объясните такое пассивное отношение окружающих в такие грозные для личности царя и для династии дни некоторыми общими свойствами этих людей, окружающих его с одной стороны, а с другой стороны, некоторой чертой общепринятого в этой среде. Может быть, как историограф, вы наблюдали, что в среде, окружавшей царя, считалось признаком дурного тона говорить на политические темы?
Дубенский. – Совсем нельзя было говорить.
Председатель. – Можно было говорить о шахматной игре, о чем угодно, но не о политике?
Дубенский. – Можно было только отвечать на вопросы. По истории он со мной говорил, он великолепно историю знает, и очень интересовался, но притти и что-нибудь сказать тому, кто не имел права – было нельзя. Характерной чертой Николая II было то, что он верил только тому, кто им поставлен. Характерный про него анекдот был. Про него говорили, что, если он кушает суп, и ему Долгорукий-гофмаршал скажет: «Ваше величество, суп невкусный», он оставит и не будет есть, если же я ему скажу: «Ваше величество, это суп невкусный», он на меня посмотрит, и будет продолжать есть. Он совершенно отдавался тому лицу, которое он поставил; мы все считали, что это идеальный конституционный монарх: он поставит министров, министры будут приходить, он все будет утверждать. Вот мое искреннее мнение.
Председатель. – Но как это ваше мнение, несомненно, искреннее, вяжется в вашем сознании с громадным влиянием на государственные дела этих безответственных сил? Ведь вы знаете, что многие события большого государственного значения были внушаемы тем же Распутиным, может быть, правда, через посредство Александры Федоровны, – это смягчает положение, но внушались лицом, которое не занимало положения?
Дубенский. – Я объясняю это тем, что он всецело доверял своей супруге; он считал, что она человек искренний, добрый, желающей добра и т. д. Поэтому, когда она к нему приходила и говорила: «Ты, Никс, должен сделать то, другое, третье», – он подчинялся.
Председатель. – Но это уже неконституционно?
Дубенский. – Тогда конституции не было. Если бы она была, он бы совершенно устранился.
Председатель. – Будьте добры припомнить (хотелось бы это установить, так как это имеет некоторое значение), каким образом у вас в ставке узнали о роспуске Государственной Думы и государственного совета?
Дубенский. – Лично я узнал из телеграмм. Кажется, 26-го (февраля) Дума была распущена?
Председатель. – 25-го подписан указ, т. е. не подписан, а был датирован кн. Голицыным.
Дубенский. – Я получил телеграмму «Распущена Дума», и на меня это произвело очень большое впечатление. Я думал, что из-за этого произойдут большие события; затем, что этот роспуск не имеет никакого смысла, так как никто не разойдется, судя по настроению. Так и случилось.
Председатель. – Дальше у вас такая запись: «В вечерних телеграммах стало известно, что именным высочайшим указом распущена Дума и государственный совет, но это уже поздно…» и т. д. Вы были там в довольно тесном кружке, – значит тоже, из телеграмм, узнали о роспуске Государственной Думы?
Дубенский. – Я думаю, что Нилов, Федоров, тоже из телеграмм узнали, но Фредерикс, Воейков, Алексеев, имели прямое сношение с государем. Государь слушал только тех, которые имели право говорить, – Воейкова, Фредерикса, Алексеева. Больше никто не мог. Долгоруков мог говорить только о гофмаршальском столе, я мог говорить, когда спросят, об историографической записи.
Председатель. – Неужели вы допускаете мысль, что такое крайней важности событие, как роспуск, в такой момент, законодательных учреждений, если бы оно было известно Воейкову, Федорову и Алексееву, не дошло бы до вас? Ведь вы же общались?
Дубенский. – Очень могло быть. Я думаю, что это по части доклада Алексеева. Такие события большой государственной важности докладывал он, как начальник штаба верховного главнокомандующего, а Воейков этого не касался. Сам Фредерикс не знал, что войска перешли на сторону восставших. Я думаю, что все держал в руках Алексеев, и он все это докладывал государю, но это область моих предположений.
Председатель. – Вот что у вас записано: «27-го февраля, понедельник. Могилев. Из Петрограда вести не лучше. Была, говорят, сильная стрельба у Казанского собора, много убитых со стороны полиции и среди народа. Говорят, по городу ходят броневые автомобили. Слухи стали столь тревожны, что решено завтра, 28-го февраля, отбыть в Петроград. Затем из Харькова телеграфируют: губернское земство обратилось к населению с просьбой – дайте армии хлеба: «Если ослабим армию сейчас, все равно не сохраним достатка, ибо, проигравши войну, сами приготовим порабощение и разорение. Родина не копейками, а великим будущим отплатит вам. В нашей губернии имеется избыток хлеба. Наше население, без вреда себе, может дать хлеб, не ослабив своих сил. Вследствие… великих чувств обиды… наше собственное неустройство. В эти дни, когда решается судьба России, дайте хлеб государству. Это наша святая обязанность перед несущими бранный подвиг нашими братьями, наш гражданский долг перед минувшим и перед грядущим…». Дальше вы пишете: «На меня эта телеграмма произвела плохое впечатление, очевидно, что люди потеряли голову и вместо того, чтобы действовать определенно и решительно, совершают… Как всему этому радуются в Берлине! Помощник начальника штаба Трегубов передал мне, что на его вопрос, что делается в Петрограде – Алексеев ответил: «Петроград в восстании». Трегубов дополнил, что была стрельба по улицам, стреляли пулеметами. Первое, что надо сделать, это – убить Протопопова, он ничего не делает, шарлатан. Перед обедом я с Федоровым был в вагоне у генерал-адъютанта Иванова. Долго беседовали на тему петроградских событий и стали убеждать его сказать государю, что необходимо послать в Петроград несколько хороших полков, внушить действовать решительно, и дело можно еще потушить. Иванов начал говорить, что он не в праве сказать государю, что надо вызвать хорошие полки, например, 23 дивизию{214}, и т. д., но в конце концов согласился и обещал говорить с царем. Перед обедом Алексеев приходил к государю в кабинет докладывать срочное сообщение из Петрограда о том, что некоторые части, кажется, лейб-гвардии Павловский полк, отказались действовать против толпы. На вопрос Фредерикса Алексееву, – что нового из Петрограда, начальник штаба ответил: «Плохие вести, есть новое явление», намекая на войска. За обедом, который прошел тихо, государь был молчалив, Иванов все-таки успел сказать государю о войсках». Какая же была реакция на это?
Дубенский. – Насколько я помню, Иванов сказал, что нужно войска в Петрограде успокоить, что в Харбине, когда он там был, было тоже волнение; но что он пославши туда один или два полка, успокоил волнения и привел все к благополучному концу, не сделавши ни одного выстрела. Вообще, должен сказать, что Николай Иудович Иванов – поклонник мягких действий. Он всегда говорил, что войска должны действовать огнем только в крайности, что если вы ведете часть в полном порядке, то совсем не для того, чтобы она стреляла из пулеметов, а что, когда полк идет в порядке, то это производит впечатление на других, если же открыть огонь, то неизвестно, чем кончится.
Председатель. – «После обеда государь позвал к себе Иванова в кабинет, и около 9 часов стало известно, что Иванов экстренным поездом едет в Петроград». Кому принадлежит мысль этой карательной или успокоительной, вернее, карательной экспедиции в Петроград?
Дубенский. – Нисколько не карательной. Кажется, у него было две роты.
Председатель. – Батальон георгиевских кавалеров.
Дубенский. – Не полный батальон, так как его нельзя было послать, потому что он держал караул, не больше двух рот. Это такая маленькая часть, которая не могла произвести усмирения взбунтовавшегося Петрограда. По приезде туда Иванова, генерала с известным именем, это произвело бы успокоение. Ехать же ему без войска совершенно было невозможно, и он, как приехал в Царское Село, сию же минуту повернул поезд.
Председатель. – Кому же принадлежит мысль об этой поездке?
Дубенский.