Председатель. – Были, повидимому, несколько другие причины, о которых вы здесь говорите: «Ночью определилось из целого ряда сведений, что высочайший поезд Временное правительство направляет не в Царское Село, а в Петроград, где государю предложены будут условия о дальнейшем управлении. Я убеждал всех и написал даже письмо С. П. Федорову, доложить Воейкову и государю, что в виду создавшегося положения надо ехать в Псков, где штаб фронта. Это старый губернский город. Отсюда, взявши войска, надо идти на Петроград и восстановить спокойствие. После всяких разговоров и промедления, уже доехавши, в 3 часа ночи, до Малой Вишеры, решено было вернуться и через Бологое тянуться к Пскову. Все больше и больше определяется, насколько правильно было решение ехать в Псков и избегнуть поездки в Петроград, где наверное произошли бы события, во всяком случае неожиданные. Теперь Воейков и другие уже явно одобряют мысль ехать на Псков. Все признают, что этот ночной поворот в Вишере есть историческая ночь в дни нашей революции. Государь попрежнему спокоен и мало говорит о событиях. Для меня совершенно ясно, что вопрос о конституции окончен, она будет введена наверное. Царь и не думает спорить и протестовать. Все его приближенные за это: граф Фредерикс, Нилов и другие, граф Граббе, Федоров, Долгорукий, Лейхтенбергский, – все говорят, что надо только сговориться с ними, с членами Временного правительства. Я, свидетель этих исторических событий, должен сказать по совести, что даже попыток протеста не было. Все говорили одно и то же: надо переговорить с Временным правительством и выработать условия. Уже 1 марта едет к государю Родзянко в Псков для переговоров. Кажется, он выехал экстренным поездом из Петрограда в 3 часа дня; сегодня Царское окружено, но вчера императрица телеграфировала по-английски, что в Царском все спокойно. Старый Псков опять занесет на страницы своей истории великие дни, когда пребывал здесь последний самодержец России, Николай II, и лишился своей власти, как самодержец. После этих слов приходится разговаривать, вернее, рассказывать, вернее, записывать все более грустные и великие события. Поезд государя прибыл в восьмом часу вечера. По прибытии, в вагон государя пришел Рузский и ген. Данилов. Мнение Рузского таково, что надо идти на все уступки и давать полную конституцию. Иначе анархические действия будут продолжаться, и Россия погибнет». На основании чего вы сделали эту запись?
Дубенский. – Просто он пришел в купе Фредерикса; тут Воейков стоял, и все стояли и, когда спрашивали: «Что же делать?» он сказал: «Нужно на все соглашаться, иначе будет плохо». Дальше, кажется, было написано и, если не записано, то я помню эту фразу: «Надо сдаваться на милость победителя».
Председатель. – Да, это дальше есть: «Государь предполагал послать телеграмму Родзянке, смысл такой: «Ради спасения родины и счастья народа, предлагаю вам составить новое министерство во главе с вами, но министр иностранных дел, военный и морской будут назначаться мной».
Дубенский. – Я не видал этой телеграммы, но были такие разговоры.
Председатель. – Но как это объяснить, генерал? Ведь это некоторая торговля. Все пропало, все кончено, и все-таки министр иностранных дел, военный и морской будут назначаться?
Дубенский. – Эта ночь произвела на меня страшное впечатление. Я увидал этот заснувший царский поезд, за час до кончины. Нас бы взорвали в Любани, это вне всякого сомнения, и из этого поезда выходит Воейков. Ведь можно быть и монархистом и республиканцем, но тут уже перемена строя России. Ведь нельзя так оставаться, нужно быть негодяем, чтобы себя так вести. Тогда я начал говорить: «Господа, нельзя же так, пошлем ему письмо, заставим его подумать, вернемся в Псков, переговорим с Рузским, что-нибудь, ведь нужно». Нельзя же было везти прямо в открытую пасть восставших войск. Ведь это самодержец России. Ведь это мы нравственно не имели права. Если бы я был республиканец, я бы и то не повез бывшего императора в возбужденную восставшую толпу. Меня это поражало. А потом Воейков веселый, выходит и говорит: «Мы едем туда, вы теперь довольны?». Я говорю: «Владимир Николаевич, нечего быть довольным. Во-первых, доедем ли мы туда? Что мы с вами доедем, это в высокой степени все равно; но довезем ли мы государя, и что мы ответим России?» Представьте, если бы государь был убит, какая бы была страшная ответственность на всем Временном правительстве!
Председатель. – Генерал, но тут опять что же, выдержка со стороны государя?
Дубенский. – Я должен сказать, что, конечно, выдержка, он же рисковал. Когда ему сказали: «Ваше величество, как угодно, туда или сюда?». Он встал и сказал Воейкову: «Как же, говорят что в Псков, – ну что же, поедем в Псков». Это опасный был путь, мы в Псков могли не доехать. Вообще он человек в высшей степени мужественный, и никакой физической опасности он безусловно не боится. Я его видел, когда объезжали войска в Галиции. Его даже тянуло к опасности. Так что он безусловно храбрый человек и поклонник какого-то рока. Я поразился, – мы три ночи не спали, он спал, кушал, занимался даже разговорами ближайших лиц свиты. Я не был в это время в вагоне поезда. Он владел собой совершенно. Знаете, это такая загадка, что не только Мережковскому{219}, а, я думаю, и Толстому{220} трудно описать. Натура в высшей степени сложная. Обстановка была удручающая.
Председатель. – Ваша запись продолжается так: «Эту телеграмму хотели послать за подписью Воейкова, но Рузский сказал, что телеграмму пока посылать не надо, а если послать, то за личной подписью государя, так как имя Воейкова очень непопулярно. После многих переговоров решено, что Рузский по прямому проводу лично переговорит с Родзянкой об условиях конституции, при чем говорил, что надо сдаваться на милость победителя». Это он вам говорил?
Дубенский. – Не мне лично. Это было так. Он в купе налево сидел в уголке. Тут стояли мы все, тут стоял Данилов, начальник штаба, и когда мы говорили: «Николай Константинович, что-нибудь сделайте, придите на помощь, это ужасно, что совершается», он на это сказал: «Ну, господа, поздно, ничего нельзя теперь сделать; теперь нужно сдаваться на милость победителя». Он много говорил, но эту последнюю фразу я записал. Потом тут относительно Фредерикса.
Председатель. – «И согласиться на те условия, кои предложат. Весь вечер шел вызов Петрограда, Родзянко, и разговор окончился только около часа ночи, когда Рузский прошел с докладом к государю. Сейчас я не мог узнать, чем решен этот важнейший вопрос». Относительно Фредерикса?
Дубенский. – Тут дальше сказано, что Фредерикс сказал: «Я много раз предупреждал правительство, и все-таки ничего не делалось», и Рузский сказал: «О вас, граф, никто не говорит». Тут написано очень кратко. Было трудно заставить себя писать, потому что все толкались из одного вагона в другой. Приходил Рузский, приходил Данилов, посылали Воейкова, проходили к государю. Тут в высшей степени было бурливое настроение, и я записал только то, что было необходимо.
Председатель. – Генерал, скажите, пожалуйста, вы, повидимому, хорошо характеризуете Фредерикса. Чем вы объясняете, что ненависть широких кругов на нем так сосредоточилась? Его считали главой центра немецкой партии?
Дубенский. – Это совершенно неверно, просто его фамилия Фредерикс. Он безусловно честный, холодный, если хотите, немного эгоист, но безусловно честный человек, вне всякого сомнения. Это давний проводитель конституции, он сколько раз говорил государю. И должен вам сказать, что среди лиц свиты очень многие были поклонниками, – тот же Нилов, мой большой приятель.
Председатель. – Повидимому, очень равнодушные поклонники… Вы говорите, поклонники конституции. То, что она не осуществлялась, оставляло их равнодушными?
Дубенский. – Что же мы могли? Мы не в силах были сделать. Я должен сказать, я убежден был, что необходимо сделать уступки. Я убедился там на месте, прибывши в феврале, я чувствовал, что без этого мы пропадем. И это было общее мнение всех, до Воейкова включительно.
Председатель. – Генерал, сейчас именно устанавливается стремление некоторых лиц, из числа считающих себя весьма преданными бывшему государю, повернуть обратно, повернуть назад колесо истории и не только не довести положения законодательных учреждений до степени решающего фактора, но повернуть назад и низвести эти законодательные учреждения до степени законосовещательных, при чем имеются указания на то, что и государь в некоторые моменты подымал этот вопрос и даже сам его ставил.
Дубенский. – Я не знаю, поднимал ли он его; но всегда решение было совершенно определенное. Если бы государь обладал большими силами, если бы он проявил известный характер, стремление вести все по своему личному самодержавному указу, к этому многие отнеслись бы сочувственно; но когда мы увидали, что это безнадежно, что от него ничего нельзя ожидать, никаких даже указаний, тогда нужно было идти на это. Без этого мы ничего не могли сделать. Если бы у нас были Петры, если бы был Вильгельм, то я сам до сих пор думал, что лучше строя самодержавного трудно найти, потому что, когда во главе стоит гениальный человек, он может массу сделать. Он накопляет весь тот разум, который может быть распылен в целой палате.
Председатель. – Это общее соображение, неправда ли? Но вы несколько уклонились от вопроса: каким образом, будучи конституционалистом, преданный самодержцу, и будучи поклонником в то же время идеи самодержавия, как можете вы утверждать, зная неудовлетворительность самой личности самодержца, что сам государь был сторонником?
Дубенский. – Этого я не сказал.
Председатель. – Этого вы не сказали, но каким образом появляются попытки законосовещательных учреждений, попытки вернуть самодержавие?