По вечерам добровольцы раздавали одеяла молодым людям, которые, оставшись снаружи, кутались в них по двое – по трое, прижимаясь друг к дружке и поддерживая таким образом тепло человеческого общения.
Во дворе одна из амазонок показывала упражнения тайцзицюань, объясняя, что эта гимнастика, которой уже тысяча лет, воспроизводит повадки животных. Подражая им, человек лучше понимал естество зверей. Танцовщики, вдохновившись этой идеей, принялись изображать поведение муравьев. Они заметили, что движения у этих насекомых очень гибкие. Их диковинная пластика здорово отличается от телодвижений, свойственных кошкам и собакам. Поднимая руки и потирая их, точно усики, танцоры придумывали новые па.
– Хочешь марихуаны? – предложил какой-то паренек из числа зрителей, протягивая самокрутку Жюли.
– Нет, спасибо, я уже пресытилась газообменом, он вредит голосовым связкам. Чтобы почувствовать веселье, мне довольно просто любоваться этим великим праздником.
– Везет же некоторым, если для веселья им хватает такой малости…
– И ты называешь это малостью? – удивилась Жюли. – Такой феерии я еще никогда не видывала.
Жюли понимала: нужно привнести немного порядка в этот кавардак, иначе революция погубит самое себя.
Нужно было придать всему этому смысл.
Девушка целый час наблюдала за муравьями в аквариуме, на которых они собирались проводить опыты по феромональному общению. Эдмонд Уэллс уверял, что, отслеживая поведение муравьев, можно постичь законы совершенного общества и придумать, как его построить.
Что до Жюли, она видела в склянке только ничтожных черных козявок, довольно омерзительных, которые занимались своими «ничтожными» делишками. В конце концов она пришла к заключению, что, возможно, допустила серьезную ошибку. Эдмонд Уэллс, вероятно, изъяснялся символами. Муравьи – это муравьи, а люди – это люди, и людям вряд ли можно навязать правила жизни насекомых, тысячекратно уступающих им в размерах.
Жюли поднялась в кабинет учителя истории, раскрыла «Энциклопедию» и стала искать другие примеры революций, которые можно было бы взять на вооружение.
Она наткнулась на историю футуризма. В 1900–1920-х годах почти повсюду распространились всевозможные художественные направления. В Швейцарии возникли дадаисты, в Германии – экспрессионисты, во Франции – сюрреалисты, в Италии и России – футуристы. К числу последних принадлежали не только художники, но и поэты, а также философы, которых объединяло преклонение перед машинами, скоростью – словом, перед любой передовой технологией. Они считали, что однажды человека спасет машина. Футуристы даже ставили пьесы, в которых актеры, переодетые в роботов, приходили на помощь людям. Однако перед Второй мировой войной итальянские футуристы, последователи Маринетти, примкнули к идеологии, которую исповедовал главный обожатель машин, диктатор Бенито Муссолини. В конце концов, разве он построил что-нибудь, кроме танков и прочих боевых машин? В России некоторые футуристы по тем же причинам вступили в коммунистическую партию Иосифа Сталина. И в обоих случаях их использовали в качестве инструментов политической пропаганды. Ну а кончилось все тем, что Сталин если их и не расстрелял, то сослал в ГУЛАГ.
Следом за тем Жюли заинтересовалась движением сюрреалистов. Луис Бунюэль, кинорежиссер, Макс Эрнст, Сальвадор Дали и Рене Магритт, художники, Андре Бретон, писатель, – все они думали, что смогут изменить мир с помощью своего искусства. В этом смысле они чем-то напоминали ее команду – «восьмерку»: каждый из них занимался тем делом, которое было ему по душе. Однако сюрреалисты были неисправимыми идеалистами, и не случайно они довольно скоро погрязли во внутренних распрях.
Жюли показалось, что она нашла любопытный пример – он имел отношение к французским ситуационистам шестидесятых. Они выступали за распространение революции, что называется, шутя, и, отвергая «общество спектакля», решительно отказывались от поддержки любых средств массовой информации. Однако спустя годы их предводитель Ги Дебор покончил с собой, после того как впервые выступил по телевидению. Потому-то о ситуационистах не знал практически никто из редких специалистов по Майскому движению 68-го года.
Затем Жюли перешла к революциям в собственном смысле слова.
Среди недавних протестных движений примечательным было восстание индейцев в Чьяпасе, штате на юге Мексики. Во главе этого восстания – движения сапатистов – стоял субкоманданте Маркос, еще один герой-революционер, отличавшийся большим чувством юмора. Однако его движение боролось с самыми что ни на есть реальными проблемами: с нищетой мексиканских индейцев и ущемлением прав коренных народов Америки. Но Революция муравьев во главе с Жюли не имела ничего общего с каким бы то ни было общественным возмущением в прямом смысле слова. Любой коммунист назвал бы ее «мелкобуржуазной революцией», и единственным ее движущим стимулом было решительное неприятие косности.
Надо было найти что-то другое. Она еще полистала «Энциклопедию», опуская чисто вооруженные революции и останавливаясь на революциях культурных.
Боб Марли с Ямайки. Ближе всего им была раста-революция, поскольку они имели прямое отношение к музыке. Прибавьте к этому пацифистские речи, музыку в такт сердцебиению, поголовное курение марихуаны, мифологию, основанную на корнях и символах древней культуры. Раста верили в библейскую историю о царе Соломоне и царице Савской. Но Боб Марли не пытался изменить общество, ему просто хотелось умиротворить своих последователей, избавить их от агрессивности и забот.
В Соединенных Штатах некоторые квакерские и аманитские общины придумали интересный способ сосуществования, но они добровольно отгородились от мира и жили только по своим законам. В общем и целом из всех светских общин, исправно существующих в течение последнего времени, остались разве что израильские кибуцы. Кибуцизм нравился Жюли, потому что его последователи строили поселения, где они не пользовались деньгами, не запирали двери и помогали друг другу. Кибуцизм, однако, требовал, чтобы каждый член кибуца трудился на земле; а здесь у них не было ни поля, пригодного для вспашки, ни коров, ни виноградников.
Жюли в раздумье грызла ногти, потом посмотрела на свои руки – и ее вдруг осенило.
Она нашла решение. Оно давно лежало у нее под носом – и как только она раньше не догадалась?
Пример, достойный подражания, – это же…
ЖИВОЙ ОРГАНИЗМ. Никто не обязан выставлять напоказ совершенную гармонию, которая царит в разных частях нашего тела. Все наши клетки равны. Правый глаз не завидует левому. А правое легкое – левому. У всех клеток, органов и частей нашего тела одна-единственная цель: служить всему организму в целом, дабы он функционировал как можно лучше.
Клетки нашего тела сосуществуют, и небезуспешно, при коммунизме и анархизме. Они все равны и свободны, но цель у них одна: жить вместе и как можно лучше. Благодаря гормонам и нервным импульсам информация разносится по нашему телу в мгновение ока, но передается она лишь тем его частям, которые в ней нуждаются.
В теле нет ни начальника, ни управляющих, ни денег. Единственные его богатства – углеводы и кислород, но лишь весь организм в целом вправе решать, какой орган нуждается в них больше всего. К примеру, когда холодно, тело человека отбирает часть крови у конечностей и питает ею самые жизненно важные зоны. Потому-то первыми у нас замерзают пальцы рук и ног.
Воспроизводя на макроскопическом уровне все, что происходит у нас в теле в микроскопическом масштабе, мы берем пример с высокоразвитой системы, давно доказавшей свою жизнеспособность.
Революция Пальцев разрастается подобно снежному кому. Насекомых теперь больше пятидесяти тысяч. Улитки загружены всякой ношей и съестными припасами. Это несметное полчище на марше одержимо одной модной высокохудожественной идеей: всем, конечно же, хочется вырезать у себя на груди рисунок в виде огня.
Муравьям сдается, что они подобны пожару, который мало-помалу охватывает лес, только вместо того чтобы уничтожить его, они всего лишь распространяют знание о том, кто такие Пальцы и как они живут.
Муравьи-революционеры выходят на поросшую можжевельником равнину, где безмятежно пасется многочисленная тля. Устроив охоту на тлю, гоняясь за нею и сражая ее кислотными струями, они поражаются одной вещи: вокруг не слышно ни звука.
Хотя муравьи общаются меж собой с помощью обоняния, они не менее чутко ощущают и царящую кругом тишину.
Они замедляют ход. И за травинкой различают величественную тень своей столицы – Бел-о-Кана.
Бел-о-Кан, родной город.
Бел-о-Кан, самый большой муравейник в лесу.
Бел-о-Кан, где рождались и умирали величайшие муравьиные легенды.
Им кажется, что их родной город раздался вширь и ввысь. Как будто, старея, он вдруг стал разрастаться. Из этой живой горы вырываются тысячи обонятельных сигналов.
Даже 103-я не сдерживает волнения при виде родного города. И ради этого стоило покинуть его, а потом вернуться.
Она узнает тысячи знакомых запахов. Среди этих трав она резвилась, когда была еще молодым разведчиком. По этим тропинкам она отправлялась весной на охоту. Она вздрагивает. Ощущение тишины усиливается поразительным наблюдением: на подступах к столице не заметно никакой деятельности.
Прежде 103-я всегда наблюдала, как по широким тропам, что вели туда, тянулись нескончаемые вереницы охотников, которые, раскачиваясь под тяжестью трофеев, запруживали все входы и выходы. Теперь же в муравейнике не видно ни одной муравьиной души. Никакого движения. Родной город будто не рад своей неугомонной обретшей пол дочери, которая вернулась в сопровождении отряда революционеров и улиток, груженных дымящимися жаровнями.