Шимп, по идее, мог все сделать и сам, но сборка была большая, важная, и он не хотел рисковать. У мяса и машин есть дополняющие друг друга слабости. У металла рефлексы быстрее и подход деликатнее; зато мы не столь уязвимы для радов и электромагнитных импульсов.
О, конечно, мы – существа ранимые, об этом не забывай. Просто у органической жизни есть своего рода инерция, которая заставляет нас двигаться даже тогда, когда клетки уже пошли в расход. Если какой-нибудь неожиданный выплеск радиации не сожжет нас на месте, то у людей в запасе останутся еще часы или даже дни; а вот металл же заискрит и помрет за секунду. Мы были резервом для резерва, нас разбудили, но тут же отправили на скамью запасных на случай, если какой-нибудь катастрофический сбой пустит на ветер всю машинерию, а мы уцелеем.
Шансы, конечно, были неравные. Но и мы – довольно дешевая страховка.
В теории мы уцелеем, даже если все пойдет прахом; гробы быстренько нас усыпят и подлатают до того, как наши внутренности превратятся в кашу. Конечно, мы пролежим на полке всю оставшуюся сборку, но для ремонта будет куча времени, прежде чем мы снова понадобимся на палубе.
Вот так мы и провели пять лет, припарковавшись в тени левиафана.
Правда, левиафан был маловат: двадцать солнц в одном горизонте длиной всего тысяча двести километров. По космологическим понятиям это даже не пятно.
Но вот руки у него были длинные. И отвратительные.
Приливные градиенты тянулись куда дальше горизонта событий, они могли разорвать нас в любой момент, стоило только подойти слишком близко. А за сценой на рискованном расстоянии от Немезиды шел по своей орбите ее карликовый компаньон: он держался достаточно далеко, чтобы его не проглотили полностью, но все равно в длительной перспективе бедолага был обречен; его атмосфера бесконечной спиралью кружилась в пустоте, кормя ненасытного партнера, который не остановится, пока к херам не высосет пленника досуха.
Кайден назвалу карлика Фафнир. Пришлось смотреть, что это значит.
Все было преодолимо. Можно поставить врата по наклонной орбите, чтобы минимизировать контакт с аккреционным диском. Послать машины прямо в вихрь, выжать оттуда энергию, пока «Эриофора» будет держаться на безопасном расстоянии от скалистого берега гравитации. Решения и обходные пути есть для всего.
И все же.
Тысячи эксаграмм в пылинке? Двадцать четыре солнца в диаметре одного астероида? Динамика уже пугает, а это мы еще не говорим про карлика, истекающего кровью в пустоте, про смертоносный радиоактивный смерч аккреционного диска Немезиды, про целый флот фабрик и плавилен с полумиллионной свитой из жнецов и строительных дронов. Иногда, не в силах заснуть, я наблюдала за тем, как они двигаются. Иногда, просто чтобы помучить себя, меняла спектр и смотрела на живую картину, разворачивающуюся на фоне рентгеновских, гамма-лучей и перегретой плазмы. Я видела, как наши жалкие машинки кружатся и суетятся, словно пылинки, а за ними – слишком близко – живительная кровь Фафнира хлещет сквозь силок в дне вселенной и дико вопит, исчезая.
Я не могла оторваться от этого зрелища. Это была первая трансляция, которую я запускала, когда Шимп меня размораживал, последняя, перед тем как меня снова отправляли на лед; и вид этот подавлял настолько, что я даже не осмеливалась отправить его на панораму, думала, что полное погружение раздавит меня, превратит в ничтожное пятнышко, бормочущую невнятицу в водовороте. Поэтому я открывала трансляцию только в кортикальном окне или отправляла в контур, как зверя в аквариум.
В те дни оперконтур вообще имел над нами извращенную власть. Мы дрейфовали на мостик по одному или по двое, собирались вокруг нашей крохотной, такой игрушечной Немезиды и смотрели на нее как завороженные. Этот смертоносный диск раскаленного газа. Эта маленькая черная пасть в самом его сердце, отдаленные звезды размазаны по краям, словно яркие пятна. Тончайшее ожерелье из гипербриллиантов висело между здесь и там, гравитационный конвейер безостановочно скреб эргосферу и передавал драгоценные аликвоты собранной энергии на наши конденсаторы. Полмиллиона роботов кружились в вальсе с аннигиляцией: целая фабрика пребывала в постоянном движении, каждый процессор, фаб и плавильня собирались в настолько сложные стаи, что от их вида начинала болеть голова. Мы наблюдали за всем этим, не говоря ни слова, иногда стояли так часами, пещерные люди, сгрудившиеся вокруг костра, от которого почему-то веяло холодом.
И дело было не только в унижающем нашу душу масштабе. Было что-то странно знакомое в том, как двигались все части представления, и я все не могла понять, в чем же дело. И только сейчас вспомнила, где же видела нечто подобное раньше: наедине с Шимпом, в пустой пещере внутри еще недостроенной «Эриофоры», так давно, когда мы еще даже не отправились в путь.
Так что кто знает. Может, это был вовсе и не танец.
Впоследние секунды перед закатом ко мне пришел Шимп и попытался все исправить.
Я думала, что неукоснительно исполняла свой долг: пристыковав скакуна, отправилась в склеп пешком, а по пути болтала о племенной политике, используя свое особое влияние, доказывала, что лучше вызвать на палубу Гхору, а не Дханьяту («Именно, Дханьята и Кайден не ладят – у них была какая-то серьезная размолвка еще до нашего отлета, а ты должен помнить, что для нас, троглодитов, прошло лет двадцать максимум»). Склеп разверзся, зияя от моего присутствия; я вошла внутрь, отправилась по тускло освещенной, высокой усыпальнице к яркому алтарю, светящемуся в ее сердце, и…
И там что-то двигалось, то появляясь из тени, то исчезая в ней; оно ждало меня.
И оно парило не в одиночестве. Целая флотилия: штук шесть скакунов поворачивались и крутились на своих электрических колесах. Примерно столько же дронов на воздушной подушке сновали по синусоидам вокруг моего гроба. Из тьмы спустился пучок телеопов – углеродных щупалец с аккуратными суставчатыми пальцами, предусмотренных для экстренных ситуаций во время реанимации (а иногда и для утилизации тел), – теперь же в них вселился какой-то дух, и они ныряли, изгибались и вибрировали так, как я никогда не видела.
Все перемещалось с комплексной точностью, каждое устройство было частью сложного целого; словно компоненты изощренного часового механизма разлетелись в невесомости, но равно продолжали работать в правильном отношении друг к другу. Все было таким четким и определенным, наверное, во всем этом даже чувствовалось своего рода изящество. Но оно было… стерильным. Именно такого представления ждешь от аналитического алгоритма,
…я видела, как ты танцуешь…
который не понимает, что такое танец, не помнит то время, когда он вдыхал жизнь и чудо в тысячи сверкающих граней самого себя. Время, когда, возможно, у него было что-то вроде души.
А сейчас ничего подобного не осталось. Я смотрела на собрание безжизненных объектов, дергающихся на ниточках, и у меня сердце разрывалось, когда я поняла, зачем он это делает.
Шимп хотел помириться.
– Тебе нравится? – раздался его голос из тьмы.
– Я… – горло перехватило. – Я оценила жест.
– Я бы хотел восстановить наши отношения, – произнес механизм.
– Восстановить.
– Мы теперь не так часто разговариваем, как прежде. А когда говорим, в наших беседах меньше близости.
– Ну да, – я не смогла сдержаться. – А есть у тебя какие-нибудь догадки, почему так случилось?
Он словно ничего не заметил:
– Наши отношения изменились, когда ты нашла архив оборудования.
– Когда я выяснила, что ты убил три тысячи человек, ты это имеешь в виду?
– Как скажешь. – Он даже не грубил, а действительно не помнил. – Я принимаю то, что ты считаешь меня виновным. Но я верю в тебя, Сандей. Я знаю, что ты крайне заинтересована в миссии и что ты крайне важна для ее успеха. Мы по-прежнему работаем вместе, несмотря ни на что. И с того открытия наши отношения все равно улучшились.
Я тщательно выбирала слова:
– Такое… для этого нужно время.
– До недавних пор наши отношения исцелялись естественным путем, я мог это позволить. И ты быстрее вступала в разговор. Я очень это ценю. Но сейчас мне придется ускорить процесс, так как мне нужна помощь.
– И с чем же?
– За прошедшие сто гигасекунд я заметил активность, которая может указывать на попытки саботажа. И я бы хотел, чтобы она прекратилась.
Я закусила губу. Надеялась, что неожиданно участившийся пульс меня не выдаст, что Шимп примет его за понятную реакцию на новость о Враге в нашем стане. Боты, скакуны и телеопы по-прежнему кружились в вальсе, абсурдном и сюрреалистичном.
– Какого рода активность? – Мой голос был выдержанным, интонации предельно выверенными.
– Время от времени исчезает инвентарь. Работают фабрикаторы, но я не могу найти записей о том, что на них производили.
– Опиши пропавший инвентарь.
– Не могу. Контрольные суммы массового баланса указывают на то, что чего-то не хватает, но все запасы находятся на ожидаемом уровне.
– А это не очередной приказ из ЦУПа, о котором тебе сказали забыть?
– Если я выполнял подобные распоряжения в прошлом, от них не осталось заметных несоответствий в записях. Я полагаю, что кто-то активно скрывает свою активность. И наиболее вероятная причина подобной деятельности в том, что она ведется не в интересах миссии.
Я перевела дыхание и решила рискнуть:
– А почему ты думаешь, что я ни при чем?
– Я не думаю. Но это маловероятно. Ты никогда мне не лгала.
– А для чего я тебе нужна? Разве у тебя недостаточно глаз и ушей на корабле?
– Мои глаза и уши могут быть дискредитированы. А твои – нет.
– Ты хочешь, чтобы я шпионила за собственными друзьями.
– Я верю тебе, Сандей. И надеюсь, ты знаешь, что можешь верить мне.
– А зачем?
– Чтобы поступить в интересах миссии.
Я могла отказаться. Шимп все равно бы не остановился, стал бы искать неприятностей, а его подозрительность только усилилась бы из-за моего отказа сыграть роль информатора.