человеческого общества к лошадям.
Как лошадь возникла не для кареты, так и глаза — не для газеты. Ваши глаза, читающие сейчас эту книгу, — дикие глаза, те же самые глаза и та же самая зрительная система, какие имелись и у ваших не знавших письменности предков. Однако хотя ваша зрительная система родилась без “уздечки”, теперь она “оседлана” чтением. Наше умение читать представляет собой не большую загадку, чем объезженная лошадь. Но как древней зрительной системе удалось приспособиться к жизни в современном, интенсивно читающем обществе?
Глаза могут показаться естественным средством для считывания информации. В самом деле, зрение, вероятно, подходит для этой цели лучше осязания или вкуса, точно так же, как лошади годятся для верховой езды больше, чем носороги. Но лошадь не способна вписаться в человеческую культуру, пока сама культура не изменится, пока она не приспособится к лошадям. И наша зрительная система не смогла бы быть “укрощена” и приспособлена для чтения, если бы культура не сформировала такую письменность, которая соответствует требованиям зрительной системы. Культура приложила все усилия для создания иллюзии, будто эволюция сделала нас умеющими читать, хотя в действительности это не так.
Вы, возможно, думаете, что девочка в возрасте двух с половиной лет мало чего может сказать. В самом деле, если бы меня ударило чем-нибудь по голове так, чтобы мой интеллект вернулся к уровню двухлетнего ребенка, вряд ли это сделало бы меня блистательным рассказчиком. Если бы я и смог поведать какую-нибудь историю, то разве что в сильно упрощенном виде. Но вот у меня появилась дочь, производящая настоящий словесный ураган. Она мало говорит о тех немногочисленных вещах, которые успели с ней произойти, предпочитая болтать о том, чего никогда не случалось и не случится: о принцессах, драконах, губке Бобе, стегозаврах. Сейчас ей уже пять, а этот поток все не прекращается. Она говорит со мной даже сейчас, когда я пишу эти строки!
Только что я дал ей лист бумаги и цветные карандаши. Несмотря на то, что она едва начала осваивать письмо (“кошка”, “сабака”, “смия”, то есть “змея”, “цвиток”), ей довольно давно удается излагать мысли и слова на бумаге — при помощи рисования. Изобретая собственную письменность в виде картинок, дети тем самым дают нам возможность лучше понять, каким путем шло развитие письменной речи. Из исследований Роды Келлог, проведенных в середине XX века, известно, что дети всего мира рисуют практически одни и те же очертания и следуют одной и той же схеме развития. Поскольку дети почти наверняка не формировались эволюцией, чтобы рисовать, это сходство является в некотором смысле параллельными открытиями, касающимися того, как можно эффективнее общаться на бумаге — как писать. Сэр Герберт Э. Рид, профессор литературы и гуманитарных наук, чей пик деятельности пришелся на первую половину XX века, познакомившись на склоне своих лет с работой Келлог, написал:
Многими исследователями, но лучше всего миссис Келлог, было показано, что детские способы самовыражения, начиная с того момента, как они могут быть зафиксированы при помощи карандаша, претерпевают видоизменения от некоей исходной мазни в сторону осмысленных символов. После нескольких лет развития эти основные формы постепенно превращаются в осознанное отображение воспринимаемых объектов: замещающий понятие значок становится зрительным образом... Согласно этой гипотезе, каждый ребенок, открывая для себя способ символического изображения предметов, следует одному и тому же плану графической эволюции... Я хочу обратить ваше внимание на то, что этот принцип универсален и обнаруживается не только в детских каракулях, но всюду, где изображаемые значки должны были символизировать что-либо, начиная с неолита[9].
Однако не являются ли детские рисунки всего лишь рисунками? Безусловно, иногда дети просто пытаются изобразить то, что видят. Это “лишь” рисунки. Но зачастую цель их рисования состоит в том, чтобы сообщить что-либо — рассказать историю. Если дочь приносит мне очередную картинку, то обычно не затем, чтобы похвастаться реализмом изображения (также она ни слова не говорит по поводу композиции и перспективы). Конечно, иногда она просит меня сосчитать, сколько получилось ножек у паучка, но обычно я получаю историю. Длинную историю. Приведу для примера один из таких рассказов, лежащий в основе рис. 1, “в кратком изложении для начинающих”. Дело происходит в доме, у которого есть руки и глаза. У окон есть лица. Это волшебный дом. Там есть девочка, она держит блюдо пирожных со взбитыми сливками. Двое людей за столом играют в игрушки, но помидор лопнул и забрызгал всю игрушку, с которой они играли. В доме есть бабочки... Данный рисунок сделан с намерением рассказать историю, а это уже чертовски похоже на письменность.
Рис. 1.
Рисунок моей пятилетней дочери.
Но если бы моя дочь излагала мысли в письменном виде, она должна была бы использовать символы. Возможно ли, чтобы маленькие дети, прежде чем освоить общепринятое письмо, уже испещряли бумагу символами, как это полагают Рода Келлог и Герберт Рид? Думаю, что да. Обратите внимание: большинство детских рисунков обладает очень слабым сходством с изображаемыми объектами. Взгляните практически на любой из предметов с картинки, представленной на рис. 1. Стремление к реализму? Едва ли. Подобную же символику мы встречаем в мультфильмах, нарисованных взрослыми, которые смогли бы изобразить предметы реалистично, если бы захотели. Эти мультипликационные символы, вроде тех, что показаны на рис. 2 в первом ряду, смехотворно беспомощны в передаче облика объектов. Такие зрительные обозначения можно встретить в любой культуре. И хотя вам, вероятно, не составит труда понять, какие звери изображены на картинке, ваша собака в жизни не догадается, что бы могли означать эти каракули (или рисунки моей дочери). Символы приобретают значение не столько благодаря внешнему сходству с предметами, сколько в силу традиции. Мы так привыкли к этим традиционным знакам, что испытываем иллюзию, будто они в самом деле похожи на обозначаемых животных. Но в других культурах сложились свои собственные, несколько иные, традиции обозначения животных. Например, я с трудом могу различать зверей во многих современных японских детских мультиках (несколько примеров — во втором ряду рис. 2аа). То же самое справедливо и в отношении звуков. Мы в Соединенных Штатах используем для имитации лягушечьего “кваква” слово ribbit. И когда ты вырос, думая, будто лягушки издают именно этот звук, очень трудно думать, что они могут кричать иначе. На самом деле представители различных культур обозначают кваканье лягушек различными звуками, и каждый человек изначально уверен, что его вариант и есть самый похожий на правду. Алжирцы скажут “гар-гар”, китайцы — “гуо-гуо”, англичане — “кроук”, французы — “коа-коа”, корейцы — “ге-гул-ге-гул”, аргентинцы — “берп”, турки — “врак-врак”, и так далее. Звук ribbit — это символ крика лягушки, а не попытка действительно его сымитировать — точно так же, как детские рисунки являются в большей степени символикой, нежели обладают реальным сходством с изображаемыми объектами.
Итак, детские рисунки представляют собой попытки рассказывать истории при помощи символов. Мне это определенно кажется похожим на письменность пускай зачаточную. Ну, раз уж эти карапузы достаточно сообразительны для того, чтобы спонтанно изобретать собственную письменность, то мы, возможно, не уроним своего достоинства, если поинтересуемся, какого рода символами они пользуются. Ответ настолько очевиден, что его трудно обнаружить: в детской письменности предметы обозначаются символами, напоминающими предметы. Может быть, рисунки детей не очень похожи на те объекты, за которые выдаются, но, тем не менее, они похожи на предметы — не на фракталы, не на следы подошв, не на письмена и не на текстуры. То же самое касается и мультфильмов, рисуемых взрослыми, как это можно видеть на рис. 2а. Точно такое же, “слишком очевидное, чтобы быть заметным”, явление мы наблюдаем и в случае с криками животных. Несмотря на то, что для обозначения лягушечьего кваканья используются самые разные звуки, все они напоминают крики животных. Все эти различные “ква-ква” — звуки, которые могло бы издавать какое-то животное. И что же это может сказать нам о письменности?
Является ли рисование похожих на предметы символов исключительно забавой для детишек? Явно нет, ведь такие символы можно встретить не только в детских рисунках и мультиках, но и среди любых визуальных знаков, свойственных человеческой культуре. Большинство наглядных обозначений на протяжении истории человечества были похожи на предметы, где бы они ни использовались: на керамических изделиях, в татуировках, религии, политике, фольклоре, медицине, музыке, архитектуре, в логотипах или дорожных указателях (небольшая подборка — на рис. 2б). А иконки на “рабочем столе” компьютера не только внешне напоминают предметы, но даже могут быть перемещаемы с места на место, подобно объектам реального мира. (Кстати, именно поэтому "рабочий стол” — очень полезная иллюзия, отражающая то, что происходит внутри компьютера.) Многие разновидности письменности как таковой исторически возникли из объектов, обозначавших слова, будь то египетские иероглифы, шумерская клинопись, китайское или мезоамериканское письмо. Современные китайцы по-прежнему пишут таким образом, а китайским языком пользуется почти половина человечества. Во всех этих системах письменности мы видим несложные рисунки, которые используются в качестве символов и служат для обозначения объектов, а также имен прилагательных, наречий, глаголов и так далее (несколько примеров приведено на рис. 2в). Знаки, похожие на предметы и обозначающие предметы, — это игра отнюдь не только для детей.