Я входил в роль. Туман стоял перед глазами, и я был в том состоянии, которое можно квалифицировать как необыкновенный экстаз.
Я считаю, что в таком состоянии фанатики шли на священную войну.
Я подошел к окну и сказал:
– Введите!
…В кабинет ввалилась целая толпа монашек. Я этого не видел, но я чувствовал это. Я смотрел на город. Вечерело. Я долго не оборачивался, я смаковал: через два часа их всех не будет! Вечерело. И снова предгрозовые молнии резали пейзаж. На дальнем горизонте за кирпичным заводом поднимались дымки. Версальцы наседали люто и яростно – это передают в телефон. На пустынных трактах изредка вырастают обозы и спешно отступают на север. В степи стоят, как далекие богатыри, кавалерийские сторожевые отряды.
Тревога.
В городе забиты магазины. Город мертв и идет в дикую средневековую даль. На небе вырастают звезды и проливают на землю зеленый болотный цвет. Потом гаснут, исчезая.
Но мне нужно спешить! За моей спиной толпа монашек! Ну да, мне нужно спешить: в подвале битком набито.
Я решительно поворачиваюсь и хочу сказать безвыходное:
– рас-стре-лять!..
но я поворачиваюсь и вижу – прямо передо мной стоит моя мать, моя печальная мать, с глазами Марии.
Я в тревоге метнулся в сторону: что это – галлюцинация? Я в тревоге метнулся в сторону и вскрикнул:
– Ты?
И слышу из толпы женщин горестное:
– Сын! Мой мятежный сын!
Я чувствую, что вот-вот упаду. Мне дурно, я схватился рукой за кресло и пошатнулся.
Но в тот же момент грохотом прокатился хохот, бухнулся о потолок и пропал. Это доктор Табагат:
– «Мама»?! Ах ты, чертова кукла! Сиси захотел? «Мама»?!!
Я мгновенно опомнился и схватился рукой за маузер.
– Черт! – и бросился на доктора.
Но тот холодно посмотрел на меня и сказал:
– Ну-ну, тише, предатель коммуны! Сумей расправиться и с «мамой» (он подчеркнул «с мамой»), как умел расправляться с другими.
И молча отошел.
…Я остолбенел. Бледный, почти мертвый, стоял я перед молчаливой толпой монашек – с растерянными глазами, как затравленный волк. (Это я видел в гигантское трюмо, висевшее напротив.)
– Да! – схватил наконец и другой конец моей души! Уже не пойду я на край города преступно прятать себя. И теперь у меня есть только одно право:
– никому, никогда и ничего не говорить, как раскололось мое собственное «я».
Я не потерял головы.
Мысли резали мой мозг. Что я должен делать? Неужели я, солдат революции, оплошаю в этот ответственный момент? Неужели я покину свой пост и позорно предам коммуну?
…Я сжал челюсти, хмуро посмотрел на мать и сказал резко:
– Всех в подвал. Я остаюсь здесь.
Но не успел я этого произнести, как снова кабинет задрожал от хохота.
Тогда я повернулся к доктору и отчетливо бросил:
– Доктор Табагат! Вы, очевидно, забыли, с кем имеете дело? Не хотите ли и вы в штаб Духонина… с этой сволочью! – Я махнул рукой в ту сторону, где стояла моя мать, и молча вышел из кабинета.
…Я ничего не услышал позади себя.
…От дворца я двинулся, как пьяный, в никуда, по сумеркам предгрозового душного вечера. Канонада росла. Снова вспыхивали дымки над дальним кирпичным заводом. За курганом грохотали панцерники: это шла между ними решительная дуэль. Вражеские полки яростно наседали на инсургентов. Пахло расстрелами.
Я шел в никуда. Мимо меня проходили обозы, пролетали кавалеристы, грохотали по мостовой тачанки. Город стоял в пыли, и вечер не разрядил заряд предгрозья.
Я шел в никуда. Без мысли, с тупой пустотой, с огромной тяжестью на своих сгорбленных плечах.
Я шел в никуда.
…Да, это были невыносимые минуты. Это была мука. Но я уже знал, как поступлю.
Я знал и тогда, когда покинул дворец. Иначе я не вышел бы так быстро из кабинета.
…Ну да, я должен быть последовательным!
…И всю ночь я разбирал дела.
Тогда на протяжении нескольких темных часов периодически вспыхивали короткие и четкие выстрелы:
– я, главковерх черного трибунала коммуны, выполнял свой долг перед революцией.
…И разве это моя вина, что образ моей матери не оставлял меня в эту ночь ни на минуту? Разве это моя вина?
…В обед пришел Андрюша и бросил хмуро:
– Слушай! Разреши ее выпустить!
Я:
– Кого?
– Твою мать!
Я:
(молчу).
Потом чувствую, что мне до боли хочется смеяться. Я не выдерживаю и хохочу на все комнаты.
Андрюша сурово смотрит на меня. Его решительно нельзя узнать.
– Слушай. Зачем эта мелодрама?
На этот раз мой наивный Андрюша хотел быть проницательным. Но он ошибся.
Я (грубо):
– Проваливай!
Андрюша и на этот раз побледнел.
Ах, этот наивный коммунар абсолютно ничего не понимает. Он совершенно не знает, зачем эта бессмысленная звериная жестокость. Он ничего не видит за моим холодным деревянным лицом.
Я:
– Звони в телефон! Узнай, где враг!
Андрюша:
– Слушай!..
Я:
– Звони в телефон! Узнай, где враг!
В этот момент над дворцом с шипением пронесся снаряд и разорвался неподалеку. Зазвенели окна, и эхо двинулось по гулким, пустым княжеским комнатам.
В трубку передают: версальцы наседают, уже близко: в трех верстах. Казачьи разъезды показались возле станции: инсургенты отступают. Кричит далекий вокзальный рожок.
…Андрюша выскочил. За ним я.
…Курились дали. Снова вспыхивали дымки на горизонте. Над городом тучей стояла пыль. Солнце-медь, и неба не видно. Только горняя мутная пыль мчалась над далеким небосклоном. Вздымались с дороги фантастические метели, бежали в высоту, разрезали просторы, перелетали жилища и снова мчались и мчались. Стояло, как зачарованное, предгрозье.
…А здесь бухали пушки. Летели кавалеристы. Отходили на север тачанки, обозы.
…Я забыл обо всем. Я ничего не слышал – и сам не помню, как попал в подвал.
Со звоном разорвалась близ меня шрапнель, и на улице стало пусто. Я подошел к двери и только хотел было глянуть в небольшое оконце, где сидела моя мать, как кто-то взял меня за руку. Я обернулся —
– дегенерат.
– Вот так стража! Все поудирали!.. хи… хи…
Я:
– Вы?
Он:
– Я? О, я! – и постучал пальцем по двери.
Да, это был верный пес революции. Он будет стоять на часах и не под таким огнем! Помню, я подумал тогда:
– «это сторож моей души» – и без мысли побрел на городские пустыри.
…А к вечеру южная часть околицы была захвачена. Вынуждены идти на север, оставлять город. Однако инсургентам отдан приказ задержаться до ночи, и они стойко умирали на валах, на подступах, на развилках дорог и в молчаливых закоулках подворотен.
…Но что же я?
…Шла спешная эвакуация, шла четкая
перестрелка, и я окончательно сбивался
с ног!
Жгли документы. Отправляли партии заложников. Брали остатки контрибуций…
…Я окончательно сбивался с ног!
…Но вдруг всплывало лицо моей матери, и я снова слышал горестный и упрямый голос.
Я откидывал волосы и широко раскрытыми глазами смотрел на городскую башню. И снова вечерело, и снова на юге горели жилища.
…Черный трибунал коммуны готовится к бегству. Грузят подводы, бредут обозы, спешат толпы на север. Только наш одинокий панцерник замирает в глубине бора и задерживает с правого фланга вражеские полки.
…Андрюша куда-то исчез. Доктор Табагат спокойно сидит на диване и пьет вино. Он молча следит за моими приказами и изредка иронически посматривает на портрет князя. Но этот взгляд я ощущаю на себе, и он меня раздражает и беспокоит.
…Солнце зашло. Умирает вечер. Наступает ночь. На валах идут перебежки, и однообразно отстукивает пулемет. Пустынные княжеские комнаты замерли в ожидании.
Я смотрю на доктора и не могу вынести этот взгляд на древний портрет.
Я резко говорю:
– Доктор Табагат! Через час я должен ликвидировать последнюю партию осужденных. Я должен принять отряд.
Тогда он иронически и равнодушно:
– Ну и что же? Хорошо!
Я волнуюсь, однако доктор ехидно смотрит на меня и усмехается. О, он, безусловно, понимает, в чем дело! Ведь в этой же партии осужденных моя мать.
Я:
– Пожалуйста, прошу вас покинуть помещение!
Доктор:
– Ну и что же? Хорошо!
Тогда я не выдерживаю и прихожу в ярость.
– Доктор Табагат! Последний раз предупреждаю: не шутите со мной!
Но голос мой срывается, и у меня булькает в горле. Я порываюсь схватить маузер и тут же покончить с доктором, но вдруг ощущаю себя ничтожеством и чувствую, как меня покидают остатки воли. Я сажусь на диван и жалобно, как побитый обессилевший пес, смотрю на Табагата.
…Но минуты идут. Надо отправляться.
Я снова беру себя в руки и в последний раз смотрю на надменный портрет княгини.
Тьма.
… – Конвой!
Часовой вошел и доложил:
– Партию вывели. Расстрел назначен за городом: начало бора.
…Из-за дальних отрогов всплывал месяц. Потом плыл тихими голубыми потоками, бросая лимонные брызги. В полночь пронзил зенит и остановился над бездной.
…В городе стояла энергичная перестрелка.
…Мы шли по северной дороге.
Я никогда не забуду этой молчаливой процессии – темной толпы на расстрел.
Сзади скрипели тачанки.
Авангардом – конвойные коммунары, дальше – толпа монашек; в арьергарде – я, еще конвойные коммунары и доктор Табагат.
…Но мы столкнулись с настоящими версальцами, за всю дорогу ни одна монашка не произнесла ни единого слова. Это были истинные фанатички.
Я шел по дороге, как тогда – в никуда, а сбоку от меня брели сторожа моей души: доктор и дегенерат. Я смотрел в толпу, но ничего там не видел.
Зато я чувствовал:
– там шла моя мать со склоненной головой. Я чувствовал: пахнет мятой. Я гладил ее родную голову с налетом серебристой седины.