Из канцелярии и обратно беспрестанно ходили писаря, вызывая по спискам то одного, то другого. Йожефа Гиршфельда, бывшего начальника хозяйственной части интернационального батальона, вызвали и под конвоем перевели в штрафной барак.
– Здесь знают обращение с людьми! – невесело шутили в бараке. – А кто без грешка?
Тоска и тревога гнали Габора подальше от людей. Он целыми днями торчал во дворе, на сыром, холодном ветру. Он бродил по утоптанной сотнями ног грязи, стоял на пригорке у последнего барака и глядел через забор на заштатную провинциальную улицу, обсаженную деревьями. Деревья были голы, унылый грязно-синий цвет неба напоминал плохо написанную жестяную вывеску. По небу гонялись друг за другом серые клочья облаков.
До деревни Габора отсюда было восемь часов езды. Если бы он уехал сегодня с четырехчасовым поездом, то к ночи был бы дома. Что-то там? Габорка уже ходит в школу. Хозяйство, наверное, развалилось. Впрочем, при урожае можно будет все поправить! Потом вместе с Петером Гере – он уже давно вернулся – хорошо было бы сорганизовать бедняков, а там будет видно! Ведь не может быть, чтобы это не началось в самом скором времени…
– Здравствуйте, товарищ Киш! – раздался чей-то голос у самого уха Габора.
Габор оглянулся. Возле него стоял жандарм – чистый, строгий, гладко выбритый, с лаковым ремешком под подбородком и со знакомым шрамом на нижней губе.
– Здравствуйте, господин фельдфебель, – ответил Габор, скрывая испуг.
– Господин фельдфебель? Почему господин фельдфебель? Мы же товарищи, Габор, не правда ли?
– Какие товарищи? – спокойно спросил Габор.
– Ка-а-акие?! – протянул жандарм. – Мы же вместе служили у красных и вместе изучали марксизм!
– Давно это было, господин фельдфебель.
– Давно, но это было!
– Ну да!
Жандарм подошел к Габору вплотную и мутными серыми глазами впился в лицо солдата.
– Ну как? Приехали-с?
– Пора уже!
– Да! Пора! Кто же еще приехал с вашим транспортом?
– Йожеф Гиршфельд приехал.
– Этот уже сидит. Ну, а еще кто?
– Больше никого не знаю.
– Ну, не важно. Потихоньку и все приедут. Дома ведь все-таки лучше, чем в Ресефесере, правда?
– Что и говорить!
– В каком ты бараке?
– Там, с краю. Номера не знаю.
– В девятом, значит. Ну, хорошо! Будь здоров, Габор!
– До свидания, господин фельдфебель!
Жандарм скрылся за бараком. Первой мыслью Габора было бежать. Он смерил глазами забор, потом посмотрел на колючую проволоку, на сторожевую вышку и заметил на ней часового:
«Не выйдет!»
Он еще раз огляделся, потом тоскливо побрел к своему бараку.
После вечерней молитвы, перед ужином, за Табором пришел жандарм. Он повел его в «канцелярию господина барона», которая помещалась в кирпичном доме возле ворот. Когда они вошли в помещение, было еще светло. Когда-то белые стены канцелярии теперь были грязны и закопчены. На стене у подоконника Габор заметил большое пятно засохшей крови. Пахло сыростью и карболкой. Комната была почти пуста, только по стенам стояли скамейки и стулья. Жандарм поставил Габора посредине комнаты.
– Сидеть, – сказал он, – полагается только с особого разрешения господина обер-лейтенанта.
После этих слов он сел и закурил трубку, лениво выпуская дым. Габор смотрел в окно, но, кроме забора, ничего не видел.
«Разговаривать, вероятно, нельзя», – подумал он.
Тоскливо тянулись минуты. В комнате постепенно темнело. У Габора затекли ноги, в ушах стоял звон, все тело стало деревенеть. Он понимал, что его вызвали по доносу Тота, но предполагать худшее ему не хотелось. Где-то хлопнули дверьми, послышался говор и затих.
Жандарм спокойно курил и вертел в руках хорошо вычищенный карабин.
Запах табака мучил Габора. Он вспомнил, что с утра ничего не ел, и почувствовал тошноту. В комнате стало совершенно темно, жандарм кашлял и плевал на пол.
– Долго не идут! – сказал он неожиданно.
Габор встрепенулся, но сразу не нашелся что ответить. Жандарм замолчал и переменил место, отыскивая что-то в кармане. Габор хотел ответить, но, упустив момент, уже не решался заговорить. И молчание стало еще тяжелее, оно давило как камень.
Габор ждал. На высоком заборе против окна зажегся электрический фонарь и осветил комнату, но углы канцелярии тонули во мраке. Время тянулось. Габор едва стоял. Иногда ему казалось, что он падает. Рана в боку ныла. Горло пересохло, временами душила спазма.
Габор переминался, сначала переставляя ноги изредка, потом все чаще и чаще. Временами он переставал чувствовать свое тело, а потом ему казалось, что он превратился в камень и не может двинуться от тяжести.
Мысли мелькали с мучительной быстротой. Ожили в его воспоминаниях первые годы действительной службы, муштровка, карцер, издевательства унтер-офицеров, – все проходило перед глазами с мельчайшими подробностями. Короткими, ясными и простыми показались ему последние годы – война и плен.
«Ах, собачья жизнь! – думал он. – И почему мы должны так страдать из-за господ? Черт меня дернул уехать из России…»
Но эту мысль он отогнал, старался думать о доме, о том, что сын уже ходит в школу, а Софья, жена…
Вдруг дверь с шумом распахнулась и вошли – один за другим – пять человек. Кто-то зажег свет. Габор с облегчением вздохнул и обернулся. И тотчас почувствовал ошеломляющую боль от удара кулаком в нос. Он осознал этот удар только тогда, когда кулак вторично опустился на его лицо. Габор пошатнулся и упал. Когда он приподнялся, то увидел стоящего перед ним офицера. Багровое, заплывшее от пьянства лицо офицера было страшно, водянистые серые глаза пристально смотрели на Габора. Левая рука, бледная, как у мертвеца, висела на черной перевязке.
Поднявшись, Габор вытер лицо и почувствовал на своей руке теплую кровь.
– Рапортовать! – заорал офицер. – Разучился рапортовать, сволочь!
«Пьяный! Напился для храбрости!» – с презрением подумал Габор. Он заметил в кругу стоящих Тота.
«Не надо рапортовать!» – мелькнуло в мозгу, но рука уже сама машинально поднялась к козырьку.
– Господину обер-лейтенанту имею честь доложить, Габор Киш, рядовой.
Кровь капала с усов и расплывалась на губах. Габор чувствовал во рту солоноватый вкус.
– Вольно! – сказал офицер. – Утрите ему нос, фельдфебель, и расскажите, как было дело.
Тот улыбнулся и, отдав честь, спросил:
– Разрешите допросить?
– Погодите, я сам.
Тот запрокинул голову Габора и крепко зажал ему нос. Кровотечение остановилось. Габор вытер усы. Его лицо горело от пощечин, мускулы начали дрожать, и зубы стучали, Габор никак не мог сладить с ними.
Офицеры и жандармы сели. Обер-лейтенант положил перед собой хлыст, вынул портсигар и закурил.
Габор понял: его будут допрашивать, и крепко допрашивать. Он вспомнил мучительные допросы в жандармерии, которым он подвергался в своей молодости. Первой мыслью было упереться, молчать, но потом зашевелилась какая-то смутная надежда: может быть, отпустят… лучше отвечать.
Обер-лейтенант допрашивал очень тщательно. И надо было отдать ему справедливость, он умел спрашивать. Задавая вопрос, он ударял Габора в лоб серебряной рукояткой хлыста, имевшей форму собачьей головы с длинным острым носом. Он бил умело, все время по одному и тому же месту. Видимо, у господина обер-лейтенанта был большой опыт. Он спрашивал, как расстреляли русского царя. Он называл царя «его величество» и заставлял Габора повторять за собой: «его величество». Но Габор при первом ударе прикусил язык и отвечал невнятно, у него получалось «величество».
Он отвечал осторожно, взвешивая слова, но хлыст не давал задумываться и торопил жестокими двойными ударами. Габору казалось, что блестящая собачья голова скалит зубы, издеваясь над его страданиями. Он не хотел смотреть на нее и все-таки не мог оторвать взгляда от блестящей рукоятки.
«Замучают!» – думал он.
Вдруг допрос оборвался. Жандарм доложил обер-лейтенанту, что четырем отправляемым необходимы непроводительные документы. Говоря это, он цинично усмехнулся.
Офицер вышел, и Габор перевел дух. Допрашивать начал Тот. Но Габор молчал. Обер-лейтенанту он отвечал из чувства самозащиты, обдумывая каждое слово, но Тоту отвечать не мог. Вся его натура взбунтовалась против этого предателя.
«Ни слова не скажу тебе, жандармская гадина!» – думал он.
Тот вышел из себя и осыпал Габора ударами – сначала ладонью по лицу, потом кулаком по шее, а затем по-жандармски стал бить ногой. Габор терпел и молчал. С животной выносливостью он принимал удары, тянул время, но чувствовал, что изнемогает. Тот покрылся потом и, наконец, потеряв терпение, плюнул Габору в лицо и пошел. Со двора донеслись четыре выстрела. Тот погрозил кулаком:
– И тебе то же будет, красная сволочь!
К Габору подскочил маленький офицер с цыганским смуглым лицом. Оскалив зубы, он поднял костлявый кулак, но в эту минуту вошел обер-лейтенант, застегивая кобуру револьвера.
– Позвольте, господа, разрешите мне, – сказал он, тяжело дыша и стараясь подавить возбуждение, принесенное им со двора. Он сел и знаком велел Габору приблизиться.
– Словом, ты в этом деле участвовал. С тобой были еще два мадьяра и три немца.
– Я там не был, господин обер-лейтенант.
– Фамилии этих двух венгерцев?
– Я не знаю, господин обер-лейтенант. Я тогда работал на фабрике, и мне это рассказывали другие.
– Как они рассказывали? Имена бывших там знаешь?
– Не знаю. Имен не называли.
– Ну-ка вспомни, кто тебе рассказывал!
– Какой-то Йожеф Соке из шестьдесят восьмого, я помню, рассказывал. Но он умер.
– Где он умер?
– Казаки его расстреляли.
– Где?
– После боя с красными.
– Ты с ним служил в одной части?
– Нет, господин обер-лейтенант, я с ним не служил. Я служил только в Самаре, вместе с господином фельдфебелем.
– Это мы знаем… Ну, что же он рассказывал, этот Йожеф Соке?
– Он говорил так: в этот дом вошла кучка народу, и русский комиссар велел позвать царя вниз.