Не глядя, я почувствовал, как помрачнел Хлыст. Мой друг и ликтор хорошо знал, как проводят время палатины-декаденты. Еще ребенком его продали на мандарийский корабль-бордель, где он стал катамитом и обслуживал мужчин и женщин, что вели дела с хозяевами. Он с презрением относился к аристократам, прекрасно понимая, какими мерзавцами те могут быть. Многие из них получали выгоду из бед других людей, продавали или проливали их кровь, как вино. Безусловно, не все аристократы такие, но в целом я разделял мнение Хлыста.
– Может, лучше притворимся, что хотим продать Бледного? – предложила Сиран, имея в виду Танарана. – Экстрасоларианцы ведь промышляют работорговлей?
– Покупатели найдутся прямо здесь, – ответил я, мрачно обводя взглядом унылый город. – Не пойдет.
– Можно поспрашивать, – сказал Хлыст, складывая руки так, чтобы ладонь была прямо под рукоятью дисраптора, прицепленного под курткой. – Кто-нибудь наверняка летает на Воргоссос.
– Можно, – кивнула Сиран.
Стиснув зубы, я помотал головой:
– Вряд ли это будет легко. Иначе о Воргоссосе не ходили бы легенды.
Я старался не думать о словах Крашеного о том, что Воргоссос могут найти лишь те, кого пригласит правитель. Было в этом что-то от заклинания или молитвы. Звучало как обет. Отряхнув шинель от капель, оставшихся на водонепроницаемой ткани, я вдруг почувствовал, что продрог.
– С чего-то надо начинать, – заметил Бандит.
Глава 20Косторез
На клинику это было похоже не больше, чем тот клоповник, в котором я давным-давно спал на Эмеше. Над угловой дверью горела неоновая вывеска: «Биотехника Ченто» – с красными галстанскими буквами и сине-зелеными лотрианскими. Окон не было, как и в большинстве зданий на нижнем уровне этого мрачного города, а вокруг двери и вдоль стен тянулись трубы и широкие воздуховоды. Эта клиника стала четвертым или пятым местом подобного рода, что мы посетили сегодня, и найти ее не составило труда. Косторезы здесь были повсюду: кто продавал тоники для изменения цвета кожи, глаз или волос, кто обещал улучшить слух и зрение выше нормы, кто предлагал имплантируемые терминалы и еще более удивительные устройства. Один торгаш утверждал, что может помочь заново отрастить пальцы или вырастить дополнительные. Большинство, впрочем, работало исключительно с гениталиями, с помощью наглядных танцующих голограмм рекламируя операции по смене пола и перестройке всего тела из новых клеток.
Все это вызывало во мне отвращение, наполняло тем же презрением, какое я чувствовал к Криспину и матери за то, как те обходились с наложницами. Даже к Валке я испытывал схожие чувства, ведь она, несмотря на разговоры о равенстве и достоинстве всех живых существ, без зазрения совести эксплуатировала прислугу в замке Боросево. Меркантилизация плоти. Использовать человеческую жизнь и тело в качестве платежного средства я считал преступлением, равным работорговле. Хуже всего в этом было то, что человек был сам себе работорговцем. «Вы – тело, – кричало все это. – Ничего более, но мне этого мало»[11].
«Защити нас, о Мать, от извращения плоти».
Но мы не тела. Мы лишь обладаем телами. И несмотря на то что эта животная материя является нашей основой, мы возвышаемся над ней, тянемся, как дерево к небу. Для меня утверждение, что мы лишь мясо, – величайшее зло. Сколько жизней было разрушено, уничтожено из-за этого постулата? Сколько миллионов? Этот город с его услугами буквально говорил тебе, что ты не более чем тело, и торговцы плотью, предлагающие операции, терапию, трансплантацию, представляли людям ви́дение их улучшенного «я». Как будто личность – суть переменная. Как будто мы ни в коей мере себе не принадлежим. Я видел вывески, предлагающие новые воспоминания и мечты, переживания и эмоции. Покупавшие их считали, что благодаря этому стали лучше, но на самом деле теряли себя. Свои души. Обменивали их по крупицам на незнакомые, как мифический Тесей перестраивал по кусочкам корабль, пока тот не стал полностью другим[12]. В конечном итоге они меняли себя целиком, и те, кем они родились, оказывались мертвы.
Человек, перенесший инсульт, уже не будет прежним. Так и здесь, новые руки, улучшенное зрение и полная трансфигурация тела были не очищением или воплощением идеала – они были своего рода смертью. Не превращением гусеницы в бабочку, а пожиранием пауком собственного потомства. Невозможно, чтобы разум после таких изменений тела оставался прежним, равно как выкорчеванное дерево не приживается на чужой земле.
Тем не менее я обратился к такому торговцу плотью, к хирургу душ человеческих. Ибо путь на Воргоссос, как оказалось, был вымощен подобным святотатством. Уложив мокрые волосы, я отряхнул одежду от капель и вошел. Бандит и остальные последовали за мной.
Комната была ослепительно-белой, ярко освещенной, разительно контрастируя с сумрачным городом. Ее возраст выдавали лишь глубокие царапины и сколы на полу и стенах. Вдобавок внутри звучала приятная музыка, тихо журчала вода, хотя никаких фонтанов поблизости не было. Типичная дыра, прикидывающаяся уютным местом, но мои тревоги о повседневной уличной бесчеловечности здесь все равно улеглись.
Навстречу нам никто не вышел.
– Закрыто, что ли? – напряженно спросил Хлыст.
– Не знаю… – пробормотал Бандит, вытирая голову выуженным из кармана кафтана платком.
– Добро пожаловать! – раздался веселый голос, говоривший на идеальном галстани. – «Биотехника Ченто» – номер один в генетической рекомбинационной терапии и органической имплантации. Мы гордимся…
– Здравствуйте! – Я попытался перекричать искусственный голос, который при звуке моего голоса притих, но продолжил вещать. – Здравствуйте! Есть здесь кто-нибудь?
Вообще-то, мы решили, что от моего лица будет выступать Бандит, но отсутствие в комнате людей сбило меня с толку, и я заговорил сам.
– Вас скоро примут, – так же задорно ответил голос. – Если вы не записывались на прием или пришли за бесплатной консультацией, будьте добры, присядьте у автомата. Вас скоро примут.
Оглянувшись, я заметил автомат с напитками. Но не успели мы дойти до кресел, как раздался другой, более грубый голос:
– Dobra! Dobra dovarishka! Добро пожаловать!
Говорившим был низенький мужичок с крысиным лицом, грудью колесом и круглыми плечами. Не слишком внушительный облик для хирурга-генетика, но о вкусах не спорят. На глазу чудно́го незнакомца пристроилось некое подобие ювелирной лупы, но я не мог сказать, было устройство имплантировано или просто надето. Когда он улыбался – то есть постоянно, – то демонстрировал зубы цвета латуни. Увидев меня, он остановился.
– Solnech? – спросил он вслух. – Имперец, так? Точно. С таким ростом! – Он поднял руку над головой, показывая, насколько я был высоким. – Патриций? Нет-нет. Палатин! – Он вытаращил видимый мне глаз. – Что палатину нужно от Ченто?
Я покосился на Бандита. То, что надо мной потрудились генетики, не было нужды скрывать.
– Вы доктор Ченто?
– Евгений Ченто, генетик.
Он протянул руку, и, лишь пожав ее, я заметил, что кожа на руке была мягче и розовее, чем обветренное сероватое лицо. Моложе.
– Чего изволит палатин? – Он, безусловно, был из лотрианцев и имел типичную для них обескураживающую привычку опускать в речи местоимения. – Есть у палатина имя?
– Гибсон, – без раздумий ответил я. – Просто Гибсон.
Ченто прищурился, но тон не сменил:
– Какая честь! Очень приятно, сэр. Редкие палатины заглядывают так далеко от дома. – Он приблизился, сбиваясь на заговорщицкий шепот. – Но что Ченто может дать человеку, которому доступны все блага Империи?
– Я слышал, – я не упомянул от кого, – что вы можете мне помочь. – Я приблизился к коротышке и склонил голову так, чтобы он видел лишь уголок моего рта. – Есть вещи, которые в Империи не лечат.
– Э? – Сведя брови, Ченто присмотрелся ко мне, и я заметил, как фокусируется линза его монокля. – Неужели палатин – интус? Вылечить можно, но… дорого. Интус… – махнул он рукой. – Сложно.
Стараясь не думать о Гиллиаме Васе и его разных глазах, сутулых плечах и горбатой спине, я подавил в себе дрожь.
– Нет, я не интус.
Интусами звали палатинов-бастардов, рожденных без контроля Имперской Высокой коллегии и обреченных жить с болезнями, мутациями. Их гены были настолько перепутаны, что для обеспечения нормального развития эмбрионы требовали постоянного медицинского вмешательства. Мое же нормальное развитие, как положено истиннорожденному палатину, обеспечили медтехники, пока я рос в отцовском инкубаторе.
– Значит… дети? – Он сделал паузу, потом указал на меня. Я почти видел, как его мозг выдавливает сложное слово. – Ты. Эта женщина? – указал он на Сиран. – Высокая коллегия не позволяет палатинам легко иметь детей? Делает интусов?
– Что? – вырвалось у меня, и я с ужасом поглядел на Сиран. – Нет!
Моя подруга-мирмидонец криво улыбнулась, и мне полегчало.
– Ничего подобного, – заверил я.
Ченто нахмурился:
– Ничего подобного… – Он сбился на монотонное бормотание. – Ченто понимает. Да. Что же Ченто может сделать для палатина? – Он изобразил притворный поклон. – Если, конечно, у палатина есть чем платить.
И его нормальный глаз, и монокль бегали по моей пестрой свите, словно критически оценивая их способность охранять меня. Мне стало любопытно, как часто – если вообще? – имперские лорды заглядывали в его грязную лавчонку. В других клиниках и ранее в порту мы встречали такое же отношение. Я не привык, чтобы во мне сомневались. Здесь же, как оказалось, твой статус по крови ничего не значит. Вес имели лишь деньги. Отношение как к человеку среди равных, а не как к лорду было для меня в новинку. В Империи моя платежеспособность воспринималась как данность – именно так я чуть не купил космический корабль, не имея на это денег, лишь показав перстень.
Мой перстень. Я машинально потрогал левый большой палец в месте окольцевавшего его ожога. Когда отец лишил меня титула и владений, я выбросил старую безделушку. Отправляясь в изгнание, я лег в крионическую фугу, не сняв перстень. Пока я был заморожен, металл сжег мою кожу. В клинике, при ярком освещении, широкий шрам поблескивал, словно натертый воском. Ченто заметил мой жест и подскочил ко мне.