— Телеграфист! — встрепенулся Петлюра. — Вы кончили? Добавьте еще… вот так: головной атаман войск Украины, командующий фронтами Юго–Западным и Румынским, которые отныне объединяются в один Украинский. Теперь — точка.
Как это сказал Наполеон?.. Нет, Кажется, Людовик… надцатый?
Л–эта сэ муа? Государство это — я!
Гм! Не начать ли с сегодняшнего дня ему, Симону Петлюре писать свою биографию?
Биографию… вождя нации.
А все, что было до этих пор, раньше, — Семка–голоштанник на Кобыштанах в Полтаве, зависть к власть и деньги имущим, мечты о прибыльном поповском приходе, хождения по делам столыпинских хуторян–кулаков, мытарства театрального рецензента, прозябание в социал–демократических кругах и так далее, и тому подобное, и прочее — обойти, вычеркнуть, забыть?
Петлюра опустил веки. Телеграфист, Наркис Введенский, барон Нольде почтительно молчали: великим человеком овладело великое раздумье. Ведь человеку этому отныне… вершить судьбы, творить историю!
Петлюра открыл глаза. За окном аппаратной было темно, еще ночь не миновала. Но тучи побледнели — скоро рассвет. В предутренних сумерках уже можно было различить цвета. На вокзале, на Думе и почтамте развевались флаги. Желто–голубые.
— Прибавьте еще, — устало сказал Петлюра телеграфисту. — Ставка — Киев. Прямой провод — штаб Киевского военного округа… — потом, все так же устало и небрежно, бросил барону Нольде: — Передайте немедленно Андрею Мельнику: пускай займет со своими сечевиками помещение штаба под мою ставку. Я поеду прямо туда.
4
А Флегонт Босняцкий шагал со своей, Куреневской, сотней «вильных козаков» и был безмерно счастлив.
Наконец все стало ясно как день: все дилеммы, проблемы и философемы разрешены! Как хорошо, когда приходит, наконец, ясность!
Но вокруг стояла еще глубокая ночь — кроме затылка казака, впереди Флегонт ничегошеньки не видел. Сотня шла через Подол — в районе Михайловского монастыря должны собраться все сотни Киевского куреня: поговаривали, что атаман Тютюнник собирается освятить боевое знамя всего Левобережного вильнокозацкого коша.
Темно было так, что даже не распознать улиц, по которым двигалась сотня, — и это было досадно: в своем дневнике Флегонт не сможет записать, по каким переулкам шествовал он, начиная свой путь в широкую и волнующую, хотя и с не совсем ясными горизонтами жизнь. И тихо было так, что грохот казацких сапог по мостовой казался Флегонту могучим шумом морского прибоя. Это наполняло грудь Флегонта восторгом: он не один! Каждому, делающему первые шаги своей сознательной жизни, знакомо это чувство: не быть одному, быть вместе с людьми.
Теперь, наконец, все стало ясно. Пускай Марина говорила так, а Лия — этак! Что скажут теперь они обе, когда встретятся и увидят, что шагают плечом к плечу! К черту все эти хитроумные дискуссии: кто прав — Центральная рада или большевики? И большевики и Центральная рада — против этого паршивого, украинофобского, великодержавнического и вообще контрреволюционного, ничем не лучше царского — Временного правительста! И выступают — с оружием!
Правда, Флегонт, хотя и шагал в колонне вооруженных казаков, сам винтовки не имел: культурно–политическому организатору от «Просвиты» не полагалось носить винтовку. У культуртрегера было другое оружие: слово — печатное и живое. В ранце — книжечки для пестования национального сознания казаков: выступления Грушевского и Винниченко, исторические романы Кащенко и повесть Гринченко «Под тихими вербами». Живым словом он должен был разъяснять нынешнюю политическую ситуацию: нейтралитет вовсе не означает, что мы против восстания, но — ждите военного приказа!
И вот ночью наконец, получен и приказ. На Печерских холмах уже дали чёсу контрреволюции, теперь надо завладеть правительственными учреждениями, окончательно парализовать врага и установить власть. Какую? Да побойтесь бога, что за вопрос! Везде будут Рады — Советы. А над ними — самая главная, так сказать, Центральная рада…
В груди у Флегонта бушевала радость: украинцы и большевики вместе! И сейчас он увидит Марину. Ведь Марина — организатор от «Просвиты» при сотне Старо–Киевского района.
Вот и святой Андрей — трудный подъем остался позади, вот и Десятинная церковь — начало Старого города. Ночь уже подходила к концу, небо светлело, горизонт над днепровской излучиной зарумянился — близок рассвет. Сразу за углом Житомирской стояла под каланчой четко построенная колонна. Не Старо–киевская ли сотня?
— Марина!
5
Марина стояла крайней в шеренге. Но как одета!
Марина была в сапожках с высокими голенищами, на плечах жупанчик синего сукна со сборками, на голове серая смушковая шапка, заломленная набекрень. Боже мой — как на картинке! Настоящий молоденький казачок — прямо–таки джура самого гетмана Богдана! Бронзовый гетман на фоне стен древней Софии как раз и вздымался прямо над головой Марины. Заря обливала багрянцем гетмана и вздыбленного коня под ним.
Флегонт взволновался: он увидел в этом добрый знак — символ, если хотите.
Старо–киевские казаки стояли «смирно»; куреневские, проходя мимо, лихо печатали шаг. До Марины оставалось шагов двадцать.
Но сотник уже подал команду: «Стой, вольно, можно перекурить!» — и все казаки Куреневской сотни тоже разом загомонили.
Флегонт подбежал к Марине.
— Марина! — кричал он. — Победа! Как жаль, что нас, «вильных козаков», держали в резерве! Но все равно: мы победили, вот что важно! Какая же ты красивая, Маринка…
Марина встретила Флегонта безучастным взглядом — в ее глазах Флегонт не увидел отклика на его восторженные чувства.
— Кто это — мы?
— Вот тебе и раз!.. — Флегонта взяла досада. — Ты всерьез? Или только дразнишься?
— Я лишь спрашиваю: кто и кого победил? Без шуток.
— Ну… революция… вообще… контрреволюцию…
— Победить, — сказала Марина мрачно, — или быть побежденным может только тот, кто воевал… Воевали восставшие большевики и Временное правительство между собой…
— Конечно! Я и говорю: мы победили Временное правительство…
— Большевики и Временное правительство воевали, а ты празднуешь победу?
Флегонт заторопился:
— Я ж и говорю: как жаль, что наши сотни не были в бою. Но ведь таков был общий план боевых действий, и мы не успели. Я уже объяснял казакам… Но важно не это, важно, что мы наконец вместе: Центральная рада и большевики…
— Не вместе! — даже крикнула Марина. — Ну неужто ты, в самом деле, не понимаешь? Это же подло! А!
Она отвернулась.
Флегонт стоял растерянный. А ведь правда… Недаром же все время у него что–то скребло на душе…
Вокруг шумели «вильные козаки» из Куреневской сотни — гимназисты, ученики городского училища, отпрыски огородников с Плоской и Оболони; «вильные козаки» из Старо–киевской сотни — семинаристы, канцелярские служащие присутственных мест и приказчики из лавок Сенного базара.
Сердце Флегонта стиснула тоска. Он тоже отвернулся, сердитый.
Вокруг бронзового гетмана бурлила толпа «вильных козаков», и все задирали головы вверх: какой–то шустрый мальчонка забрался на бронзового коня и прикреплял к булаве бронзового гетмана желто–голубой стяг.
Флегонт совсем расстроился. Опять — проблемы, дилеммы… А–а!.. Счастливые Данила и Харитон — они–то были в бою…
6
Данила с Харитоном лежали в сухой полыни на пригорке в Аносовском парке — там, где центральная аллея выбегает на небольшую площадку, спускающуюся затем террасками прямо в Провал. Как раз тут, на той вон скамеечке под ветвистой липой, Флегонт сказал Марине: люблю…
Перед Данилой и Харитоном была широкая и глубокая впадина, по правую руку — лавра, по левую — Никольский монастырь над Аскольдовой могилой, а прямо внизу — стальная лента Днепра и просторы–приволья заднепровских далей: Дарницкие пески и Броварский бор.
Данила и Харитон лежали у пулемета. Стрелял, первым номером, Харитон. Данила, вторым, тянул ленту из цинки.
Они стреляли прямо по Цепному мосту, что ровным настилом, висящим на причудливых витках чугунных цепей, выбегал из–под Провала, из самой земли, и, перекинувшись через днепровскую быстрину, исчезал в зарослях лозняка на левом берегу. Из кустов все появлялись и появлялись, вперебежку, фигурки в серых шинелях, и все рвались и рвались на мост — чтоб добраться сюда, на правый берег. Трамвайные рельсы на мостy поблескивали в сумерках рассвета четырьмя туго натянутыми струнами.
— Кончается! — крикнул Данила Харитону в самое ухо.
— Давай другую! Не копайся, дурило!..
Юнкера печерских школ, вчера вечером прекратившие сопротивление, утром снова поднялись и теперь пытались захватить авиапарк и «Арсенал». Связь между «Арсеналом» и авиапарком они уже прервали. А с Левобережья — по железной дороге от Полтавы — как раз прибыл эшелон «вильных козаков» Лубянского коша. Киевские железнодорожники не пропустили состав через железнодорожный мост. Тогда «вильные козаки» решили пробиться в Киев через Цепной.
Авиапарковцы пошли на юнкеров штурмом. Красногвардейцев бросили на берег, чтобы отбить идущее к юнкерам подкрепление еще на подступах.
Лента кончилась, пулемет на минутку замолк — серые точки сразу же хлынули на настил моста. Данила спешил заправить в магазин новую ленту. Пальцы его путались, не попадали куда надо, сердце замирало —ведь пулемет здесь был только один.
— Скорее! Недотепа! — ругался Харитон. — Видишь: катятся уже к середине? А ну, давай!
— Пар идет — испуганным шепотом откликнулся Данила.
— Ты о чем?
— Пулемет сейчас закипит!
— Что он тебе — самовар? — Харитон нажал спуск, и тело пулемета снова затряслось как в лихорадке, и снова загремело эхо в Провале. — Глянь, глянь! — заорал Харитон. — Тикают–таки, чтобы мне больше «Марии–бис» не видать!.. Подтяните ремешки, а то штаны потеряете! — кричал он, как будто «вильные козаки», в полуверсте отсюда за грохотом пулемета, могли его услышать.
— Уже кипит! — охнул Данила.
— A!.. Тоська! Беги, принеси холодной воды!