Григорий Омельяненко презрительно сплюнул сквозь зубы:
— Отмеряют им — по три аршина на душу!.. — Он сердито хмыкнул. — Не зря оглашенный Тимофей трехаршинную мерку с собой прихватил… Словно наперед знал, сколько кому надо…
Дядьки подхихикнули: хоть и страшно было и душа замирала с перепугу, а Омельяненкову шутку без смешка не годилось пропустить — самый крепкий хозяин, голова над всеми, а теперь еще и делегат…
Стрельба у экономии то затихала на миг, то снова вспыхивала — с каждым разом сильнее, с каждым разом гуще. Похоже было, что в экономии гремел уже не один пулемет, а два, а может быть, и три…
В тылу еще более глубоком — в этом конце села, у моста через Здвиж, в горнице хаты Нечипоруков, — сидели Софрон с дедом Маланчуком, окруженные бабами: Софронова Домаха, Демьянова Вивдя, Гречкина Ганна и Маланчукова старуха. Женщины печей сегодня не топили и немели с перепугу — без дела. Дед Маланчук проживал совсем на другом конце, под Дружней, где теперь как раз проходил театр военных действий, но со страху забежал со своей бабкой аж сюда — тут пули не летали, да и стрельба доносилась едва–едва.
Теперь дед Маланчук уже все слышал.
— Пахкают, — говорил он и крестился. — Это с нашей стороны: как раз от хаты Никанора Кривого стрельнули… А это из экономии, аккурат из–под навеса с инвентарем — значит, «ударники смерти»… — При слове «смерть» дед крестился особенно усердно. — А это, тьфу, шомполка Ивана Ганджи! Господи боже мой, сколько его за браконьерство и штрафовали и в полицию таскали, а он опять за свое… А это уже пулемет — не иначе как немецкой марки, потому у нашего «максима» совсем голос другой…
Софрон сидел бледный, крестился каждый раз вслед за дедом и шикал на баб, чтоб голосили не слишком громко, а то ненароком услышат! Кто услышит, о том ведал только он сам.
— Господи, преблагий господи, пресвятая богородица, святая троица, помилуй нас и спаси — шепотом молился Софрон. — Покарал–таки господь за то, что против закона божьего пошли…
Вдруг стрельба стала слышнее — сразу затрещало несколько пулеметов, ударили залпами винтовки, а потом донеслись и голоса.
— Ура! — докатил ветер.
— Не наши кричат! — тут же констатировал дел Маланчук. — Наших голоса я знаю. Противник «ура» орет. Не иначе как в атаку пошел…
Софрон вскочил, опять сел, снова вскочил с места и забегал по горнице:
— Куда ж теперь, куда?!
В атаку и верно вышли «ударники» из экономии. Их было с полсотни, все хорошо вооруженные: что им канителиться с безоружной толпой?
«Ударники» дали длинную очередь из всех пулеметов, а потом вышли за ворота экономии и, постреливая из винтовок, двинулись полем на село — от кагаты к бурту, от бурта к кагате.
Осаждающим — группе прорыва, правому и левому флангу — пришлось показать тыл и броситься наутек.
Тимофей Гречка отходил последним. Выпускал обойму из–за кагаты и перебегал за бурт. Выпускал из–за бурта обойму и отбегал к кагате. И проклинал весь свет. Стоять бы ему сейчас у орудия в башне — хотя бы и против «Гебена» и «Бреслау»! А тут тебе огневой насыщенности ни… Словом, это тебе не на море, а на сухопутье, и Гречке было невдомек, как правильно вести бой против преобладающих сил противника. Он проклинал весь свет, выпускал обойму и отбегал назад, за своими, вооруженными кольями и вилами. Потом пустил длиннейший матросский завертон — и кинулся опрометью: патроны кончились, маузер был бесполезной игрушкой.
Вакула Здвижный лежал прямо на дороге — позиция выгодная, как раз во фланг цепям противника, да и окоп Вакуле был не нужен: все равно безногого видно только наполовину. Лежал и стрелял — спокойно и равномерно: пять пуль выпустит одну за другой, затем остановится лишь на минутку, чтоб вставить новую обойму, и снова одну за другой — пять. Огневого припаса было у Вакулы до черта: патронов полны карманы, за пазухой да еще в шапке. Но хуже обстояло в подначальной ему команде: щомполки уже расстреляли весь порох, пистолетчики тоже истощились вконец — и огневой заслон второго эшелона умолк.
Вакула посмотрел по своей цепи направо и налево:
— Кто отстрелялся — отходи!.. — приказал он. — По одному!.. Перебежкой!.. За хаты и — по хатам!.. Выполняй!
Увечные фронтовики один за другим, кто бегом, кто ползком, если без ноги, оставили позиции: хоть и увечные, а фронтовики и приказ выполняли точно.
Теперь в заслоне Вакула остался один и продолжал стрелять: пять выстрелов — один за другим, потом снова пять.
Хлопцы из Гречкиной группы прорыва — кто с колом, кто с вилами — тоже поспешно пробежали мимо Вакулы.
— Колья кидай, — кричал им Вакула вслед, — чтоб и признака не было! А вилы — в солому.
И продолжал стрелять.
Тимофей подбежал к Вакуле и упал на землю рядом.
— Проиграли мы бой, Вакула! — простонал Гречка, в отчаянии даже всхлипнув. — Матери его из ста двадцати орудий!
Вакула выпустил пятый и, пока вставлял новую обойму, ответил угрюмо:
— Проиграли… Отступай…
И снова дал пять выстрелов.
«Ударники» уже оставили позади свекольное поле. Один за другим они перебегали дорогу и пропадали за стволами толщенных столетних лип, посаженных еще Шембековыми прадедами для царицы Екатерины великой. От Вакулиного укрытия цепь «ударников» была уже недалеко, и Вакула спустил прицельную рамку винтовки на двести.
— Тикай! — крикнул он Гречке. — Как раз добежать успеешь!
— Как — тикай? — удивился Тимофей. — Погибать будем врукопашную! Ты же на своем заду до хат не доскачешь!..
— Тикай! — завопил Вакула. — Мое дело — прикрывать огнем!..
— А!.. — Гречка матюкнулся, вскочил на ноги, схватил Вакулу в охапку, чтобы с ношей на руках, согнувшись, податься назад в село. Вакула хоть и полчеловека, а был тяжеленек — далеко с таким грузом не убежишь.
— Дурило!.. Пусти!.. Видно же нас будет; обоих уложат!..
Гречка сделал два шага, но Вакула рванулся, ткнул его культей в живот — Гречка не удержал, и Вакула брякнулся на землю. Он сразу же подполз к своей винтовке и снова принялся стрелять.
— Дурило! — ругался он. — Интервала делать нельзя! Они тогда в два счета проскочат!.. Тикай, матери твоей!.. — уже истерически, вот–вот забьется в припадке, заорал Вакула.
Гречка поднял маузер, сунул за пояс.
— Не пойду! — решительно заявил он. — Вместе будем пропадать.
— Матрос Гречка! — загремел Вакула. — Я здесь принимаю на себя командование, как старший чином на сухопутье: выполняйте мой приказ — бежать!..
В армии Здвижный носил ефрейторское лычко.
Пять выстрелов один за другим выпустил снова Вакула по Шембековым лицам.
Гречка заплакал:
— Пухом тебе земля, Вакула!.. Умер ты за революцию!.. Прощай!
Плача в голос, Тимофей, пригнувшись, побежал к селу.
А в черной хате Нечипоруков, в чулане, сидел сам Авксентий Опанасович. Пленум Центральной рады распустили на каникулы — правила теперь в Киеве Малая рада да генеральный секретариат — и Авксентий Опанасович эти дни хозяйничал у себя. Вот тут его и застала эта напасть, вот так и свалился на него этот бой. Авксентий Опанасович как схватился за голову, когда началось, так и сидел уже битый час — только иногда покачивался и стонал, словно от зубной боли.
— И что ж его на свете божьем делать?.. И что ж оно на свете божьем творится?..
Ведь по правде поступили мужики, когда пошли землю делить — раз такой из самого Петрограда вышел закон… Но в своем праве были и эти «ударники» — раз этот закон тут, под Центральной радой, не признан…
А разве есть такой закон, чтоб в людей стрелять и кровь проливать?
Разве есть такой закон, чтобы была контрреволюция раз теперь революция?
И разве есть такой закон, чтоб мужик так и оставался без земли?
Наговорили же, наболтали невесть чего, такую бучу подняли!.. Пышность и благолепие!.. Такие слова произносили!.. Неведомые раньше революционные слова… И вот тебе на…
Как же оно будет?.. Что ж делать?
Куда ты смотришь, о господи! Почему людей не надоумишь?! Идол ты, господи, прости господи…
А Вакула Здвижный все сидел на своих культяпках, ерзал задом при отдаче после каждого выстрела — и стрелял.
Пять, один за другим, а потом — снова пять. Патронов еще оставалось выстрелов на пятьдесят. Если ствол не раскалится и магазин не заест. «Ударники» перебегали от липы к липе — и Вакула уже спустил рамку на сто. Впрочем, слева и справа выстрелы противника, гремели уже и позади: противник загибал фланги. Полсотни, да еще с пулеметами — против одной винтовки.
Село притихло — позади. Австрийцы уже добежали до своей казармы. Экономические подались в лес. Деревенские разбежались по хатам, спрятали косы и вилы и затаились. Тихо стало в селе. Только — пять, и снова пять — гремели Вакулины выстрелы.
В воздухе, над селом, порхали первые снежинки.
Пуля ударила Вакулу Здвижного в грудь.
Замолкла и его винтовка.
ДЕКАВРЬ
ВОЙНА
1
Огромный зал в две с половиной тысячи глоток ревел, а Затонский стоял перед ним на трибуне и улыбался. То была невеселая улыбка — когда впору заплакать, а губы против воли растягиваются, мускулы лица как будто сводит, и преодолеть такую нервную улыбку, как известно, невозможно.
А смеяться не было оснований.
Ведь Затонский открывал Всеукраинский съезд — долгожданный съезд Советов! — а ему кричали: «Долой!»
И открытию съезда предшествовали события трагические.
Разоружены и высланы были за пределы Украины не только киевские большевизированные части. Разоружены были в большинстве и те вооруженные силы, которые могли бы прийти восставшему Киеву на помощь. В Виннице и под Жмеринкой корпус Скоропадского разоружил и отдельные соединения Второго гвардейского корпуса.
Теперь уже — хочешь не хочешь — конфликт с Центральной радой приводилось разрешать только… мирным путем.
Первым шагом на этом мирном пути была… стачка. Киевские пролетарии, уже который раз за эти месяцы, объявили всеобщую политическую забастовку. Они протестовали против предательского разоружения и высылки солдат–большевиков. И они требовали: «Съезд! Съезд Советов! Немедленно! Завтра же!»