Читали его сейчас также гимназист Флегонт Босняцкий и студентка–фармацевт Лия Штерн.
Флегонт и Лия читали текст воззвания, стоя у витрины с правительственными сообщениями на углу Крещатика к Прорезной. Встретились они случайно: Флегонт направлялся на Прорезную, где помещалась центральная «Просвита», Лия спешила из дому на Печерск, в клуб большевиков. И это было действительно случайная встреча — не так, как раньше, когда Флегонт подкарауливал где–нибудь за углом, а потом появлялся перед Лией и, краснея, восклицал: «А, это вы! А я и не ожидал вас встретить…»
Они поздоровались: Лия сдержанно — после разговора с Мариной она твердо решила избегать Флегонта; Флегонт — отводя глаза, он тоже твердо решил: или Лия, или Марина. Но вот увидел Лию — и стало ему как–то не по себе. Словно бы он… изменил. Нет, какая же тут измена? Может быть, просто стыдно? Стыдно оттого, что он теперь ведь уже не такой, каким был раньше, а какой–то иной, Ведь с Мариной он познал любовь а на Лию смотрит теперь… как–то не так… И странно: чего–то и прошлом было как будто… жаль.
И Флегонт поспешил поделиться чувствами, взволновавшими его при чтении воззвания:
— Товарищ Лия! Вы видите? Долой братоубийственную войну! Мир между народами! Вот чего жаждет Центральная рада! А вы говорили…
— Милый Босняцкий, — ответила Лин, тоже стараясь не смотреть на Флегонта. — Но ведь именно этого требовал Совет Народных Комиссаров с первого же дня. На этом, собственно, и стоит советская власть: это ее первый декрет.
— Ну так что? — Флегонт вспыхнул. — Вот и хорошо! Значит, Совет Народных Комиссаров и Центральная рада — заодно! А вы говорили…
Лия положила, руку на рукав его гимназической шинели. С серого хмурого неба порошило, и снежинки пушистыми искристыми мушками садились одна за другой на серое ворсистое сукно. Они цеплялись за ворсинки и словно трепетали крылышками. Из щеке у Флегонта снежинки сразу таяли и стекали мелкими быстрыми сверкающими капельками.
— Босняцкий, — примирительно заговорила Лия, — милый Босняцкий, согласитесь — вы не можете не согласиться, — что все это страшно, все это отвратительно: Центральная рада день за днем все больше и больше скатывается на позиции антинародные, контрреволюционные… — Она повернулась к Флегонту, и речь ее снова зазвенела страстью. — Это наглое игнорирование власти, установленной самим народом в восстании! И вообще — непризнание Советов на местах отказ переизбираться по требованию Советов, наших же украинских Советов! А это преступное разоружение и высылка большевизированных частей! Да где там — большевизированных, просто всех солдат–русских! Подумайте, какой это ужас! Это не просто экономический или политический сепаратизм, это какой–то зоологический национализм, это… И вас это не возмущает? Вы прощаете это? Вы с этим согласны?
Флегонт резко повернулся к Лии. Он еще сильнее побледнел. В глазах у него стояли слезы. А впрочем. возможно, что это скатились, растаяв, снежинки с ресниц. Но голос его срывался, когда он заговорил:
— Я не хочу для Украины главенства ни над одним народом… Ни политического, ни экономического, ни… еще какого–то там зоологического! Но я хочу, чтоб и над моим народом не главенствовал другой — ни экономически, ни политически, ни еще как–нибудь иначе… Неужели это национализм?
— Да при чем же тут народы? Центральная рада — это не народ. Это кучка узурпаторов.
Но Флегонт не слушал, он говорил сам, он почти кричал, — и прохожие оглядывались на юношу и девушку у витрины, споривших так страстно. Впрочем теперь спорили все, — и люди, бросив быстрый взгляд через плечо, спешили дальше по своим делам.
— И я хочу этого для каждого народа! Слышите — для каждого, любого народа на земле! Свободы и независимости для всех народов! Так национализм это или — интернационализм?!
— Но — каким путем… — начала было Лия.
Флегонт не слушал ее. Он все кричал — о любви к отечеству, о том, что социальные свободы нереальны, когда народ под национальным гнетом, обо всем сразу. Он кричал, потому что душа его разрывалась надвое. Потому что он и сам видел: Центральная рада высылала с Украины русских, я в украинские села посылали карателей — чтоб крестьяне не делили помещичьих земель. И в самом деле, это же черт знает что, когда оказывается помощь монархистам на Дону, а красногвардейцев не пускают помочь своим товарищам — только потому, что они другой национальности… Все это он видел, и видела это Марина. И она так же возмущалась. И тяжело страдала. Но — что же делать? Конечно, в Центральную раду набралось разной сволочи, и раду необходимо переизбрать — чтоб была демократической, социалистической. Но что может он, Флегонт, что может Марина, если Центральная рада не хочет переизбираться? Что же тогда делать? Вот так — заклеймить: сепаратизм, национализм, контрреволюция? И все?! И отказаться от национального освобождения только потому, что Центральная рада, плохая?
Он повернулся к Лии, смотрел ей прямо в лицо и кричал:
— Пойдите… скажите это вашему Пятакову, а не мне! Вам не придется его агитировать: он уже объявил национальное освобождение украинцев — контрреволюцией! Такова политика ваших большевиков!..
— Босняцкий! — ужаснулась Лия. — Опомнитесь! Да ведь в Харькове съезд Советов сегодня провозгласил Украинскую советскую республику! Это сделали большевики! И уже создано украинское советское правительство: Народный секретариат.
Глаза Лии повеселели: она первая передает Флегонту это радостное известие искрового телеграфа — в городе еще этого ни знают. Флегонт посмотрел на Лию с недоумением:
— Генеральный секретариат переизбран?
— Нет! Совершенно новый, другой! В противовес генеральному секретариату Винниченко и Петлюры! Его сформировал Центральный исполнительный комитет, избранный на съезде Советов, в противовес Централкой раде! Вот какова политика большевиков, Флегонт.
Флегонт вдруг взорвался:
— Политика! В противовес!.. А на деле? Все — политика? Все — в противовес! А то, что вы говорите со мной по–украински — это тоже только политика? Тоже только в противовес? Можете не насиловать себя! Пускай ваш Пятаков издаст декрет и объявит языком революции эсперанто!
Лия глядела на Флегонта одно лишь мгновенье. На лице еще была радостная улыбка, но глаза уже застилали слезы. Она быстро повернулась и пошла.
— Лия!..
Лия не оглянулась. Ее зеленое пальто, припорошенной на плечах снежком, ринулось в гущу народа. Вот его заслонили фигуры прохожих. Вот оно вынырнуло и мелькнуло еще на миг. И вот оно совсем скрылось в толпе.
— Лия, подождите!
Флегонт стоял. И смотрел, вслед. Грудь его распирало возмущение. Но в сердце — ножом — ударила боль. Зачем она ушла? Однако возмущение еще бурлило в нем. Ну и пускай!.. Правда, он раскричался здесь, как торговка на базаре, и наговорил такого… Но как же она может но понимать? И Данила почему не понял? Почему он тоже ушел!.. Кто–то толкнул Флегонта — он стоял посреди тротуара, Флегонт отступил в сторону, но и там на него наткнулся прохожий и обругал, чтоб не путался под ногами. Флегонт отступил еще. Лииного пальто уже не было видно в толпе на Крещатике.
Флегонт стоял посреди тротуара — его толкали, награждали бранью: люди спешили по своим делам. Трамвай, всползал вверх по Прорезной, гремел тяжелыми чугунными «шорами’”; трамвай, спускавшийся сверху к Крещатику, скрипел железными тормозами и надоедливо трезвонил как на пожар. Люди сновали мимо Флегонта вверх и вниз — прохожим не было до него дела. Тоска сосала сердце Флегонта. Данила свинья, что ушел! И Лии не над было уходит!.. И вообще не надо! Что не надо? А что надо? Марина тоже не знает, что надо… Флегонт чувствовал себя совсем одиноким. Словно все вокруг ненастоящее и он на свете… один…
ВОЙНА HE ОБЪЯВЛЕНА
1
Итак, этот исторический акт свершился.
Первый Всеукраинский съезд Советов в Харькове, состоявший из делегатов разогнанного Центральной радой в Киеве съезда Советов Юго–западного края и делегатов областного съезда Донецко–Криворожского бассейна, провозгласил Украину республикой Советов и избрал Центральный исполнительный комитет.
Положение на Украине теперь стало особенно сложным.
Ведь в каждом украинском городе был гарнизон, и в гарнизоне одни воинские части стояли за власть Советов, другие — поддерживали Центральную раду. Чуть не в каждом городе имелись вооруженные красногвардейские отряды, но так же точно чуть не в каждом городишке и селе действовали и отряды «вильных козаков».
И, быть может, самая сложная ситуация сейчас, когда возникло в Харькове советское украинское правительство — Народный секретдриат, — создалась как раз в Харькове.
Харьковский тридцатитысячный гарнизон состоял в основном из частей, верных Центральной раде, но именно в Харькове собрались и самые надежные советские части: 30–й полк, харьковские отряды Красной гвардии и русские вооруженные отряды, прибывшие из Петрограда, Москвы и Курска, с главнокомандующим Петроградским военным округом Антоновым–Овсиенко.
Но полевой штаб Антонов–Овсеенко, направленного Советом Народных Комиссаров на борьбу с контрреволюцией, имел специальное задание: противостоять выступлению с Дона войск атамана Каледина и генерала Корнилова. Антоновские группирования — под командованием Сиверса, Берзина и Ховрина — вместе с 30–м полком и харьковскими красногвардейскими отрядами Руднева вели военые операции под Курском и под Белгородом, под Чугуевом и Сажным, под Томашевкой и Синельниковом. В Харькове количественный перевес оказался у войск Центральной рады — и это ставило под возможный удар самое центральную украинскую советскую власть: гайдамаки и «вильные козаки» подходили уже к Лозовой, перерезали железнодорожный путь и под Люботином.
Части Центральной рады в Харькове необходимо было обезвредить во что бы то ни стало, и возможно скорей!
2
Руководство военными делами Народный секретариат Центрального исполнительного комитета возложил на Юрия Коцюбинского.