атился, расправил примятые поля и осторожно положил шляпу на место, на книжечку Владимира Винниченко «Ложь».
Марина сидела глубоко взволнованная. Собственно, она не услышала ничего нового — обо всем этом множество раз говорилось уже на митингах, писалось в газетах. Но ведь сейчас говорил ей об этом сам Винниченко. А Винниченко был ее любимым писателем — «властителем сердца и ума», потому что был он не хуторянин, не «просвитянин», а европейского образа мышления, европейского масштаба, вообще — европеизатор! А ей, Марине, также хотелось, чтобы и украинская нация стала наравне со всеми другими европейскими народами!.. Как он сказал? Или — или? Или ультиматум, или вместе с большевиками? То есть вплоть до участия в восстании, о котором в эти дни только и говорят повсюду?..
У Марины перехватило дыхание. Помимо того, что восстание это же так волнующе, так романтично, это означало еще и абсолютную ясность во всей этой путанице противоречий и хитросплетений, из которых никак не могли выпутаться ее… незрелый еще ум несовершеннолетней девушки и ее горячее сердце дочери своего народа!
И пока Винниченко — после душевных взлетов и падений — расправлял свою холеную французскую бородку, раздраженно морщась, пока кололся об острую щетину небритых щек, Марина решилась спросить, запинаясь от волнения:
— Но ведь, Владимир Кириллович… это же будет означать, что Центральная рада станет… большевистской? Разве большевистские настроения… настолько уж сильны в Центральной раде?
— Ах, товарищ! — Винниченко взвел брови чуть ли не под самый лоб. — Да я и сам, дорогая моя, большевик!..
9
Марина смотрела и не знала, что сказать, не знала, что и чувствовать. Ведь в газетах ежедневно появлялись антибольшевистские выступления добродия Винниченко, пана головы генерального секретариата, изо дня в день он огрызался нa большевиков — за их, дескать, сектантство и недооценку украинского национального вопроса. И вдруг он — большевик!.. Правда, в тех же газетах ежедневно излагались и выступления товарища Винниченко, лидера украинской социал–демократии, в которых он набрасывался на все другие партии — эсеров, кадетов, монархистов, русских меньшевиков, — вообще всех, отстаивал лишь одно: необходимость украинской государственности. И в этих выступлениях признавал, что только партия большевиков, хотя бы декларативно, отстаивает стремление украинского народа к национальной самостийности.
— Почему вы так смотрите на меня, товарищ? — спросил Винниченко, и в голосе его зазвучало искреннее возмущение. — Повторяю: я — большевик! И, будьте уверены, более последовательный, чем большевистская партия…
Конечно, это было лишь «мо», — лишь хитроумный трюк в разговоре, но в эту минуту, когда он это говорил, Винниченко, как всегда, искренне верил в те слова, которые произносил. Социальные свободы! Гегемония пролетариата! Социализм! Ведь он за рабоче–крестьянскую революцию! И даже согласен на власть Советов. Пожалуйста! И вообще, чем он хуже, скажем, большевика Пятакова?
Растерявшаяся Марина хотела что–то сказать, но Винниченко снова положил свою ладонь — теперь уже его ладонь была влажной, потной — на горячую, сухую руку взволнованной девушки.
— Не говорите! Я сам за вас скажу. Я знаю, как вы собираетесь возразить! Как же это вы, Владимир Кириллович, говорите, что вы — большевик, а между тем большевики устами их лидера и руководителя Юрия Пятакова украинофобствуют не хуже царского министра Валуева или того же Сашки Керенского? Да, да, вы именно это подумали, а я за вас это сказал! И в то же время, говорите вы мне, большевики во главе с Пятаковым вдруг входят в состав Центральной рады?.. Политический демарш, скажете вы, ибо политика невозможна ведь без дипломатии… А может, отвечу я вам, это вовсе не политика, не дипломатия, никакой не демарш, а признание нашей, украинской силы и правды? — В голосе Винниченко снова зазвенел металл. — Пятаков, конечно, примитивный украиноненавистник. Но он прежде всего дошлый политикан: хитрейший и коварнейший! Но хитрый, да не высокий, как говаривали у нас еще в елизаветградской гимназии! Ибо что такое политика! Борьба партий. А что такое революция? Борьба социальных и национальных групп. Центральная рада стоит во главе всей нации. Мы, украинские социал–демократы, возглавляем и украинский пролетариат. A кого возглавляет товарищ Пятаков?
Марина смотрела, хлопая глазами.
— А? Я вас спрашиваю, кого возглавляет на Украине Пятаков?
— Т… тоже пролетариат…
— Нет! Он возглавляет партийный комитет. Собственно, часть комитета, которая располагает сейчас большинством. Завтра она может оказаться в меньшинстве. Сегодня мы носимся с Пятаковым, а завтра… — Винниченко сделал движение, символизирующее «вон», — и теперешнее меньшинство может стать большинством. Политиканство изменится, а программа партии большевиков останется такой, как была. Да будет вам известно, дорогая моя, программа партии большевиков — лучше всех…
— Правда? — Марина даже вскочила: внесена еще большая ясность в ее путаницу, и кем бы вы думали? Самим Винниченко!
Но Винниченко остановил ее движением руки:
— Но почему она лучше всех? Потому, что она излагает то, к чему стремятся самые широкие массы.
Марина взволнованно слушала, и глаза ее восторженно светились: всегда ее тянуло именно к программе большевиков, но смущает вот этот сакраментальный национальный вопрос! И вот лидер борьбы за национальное освобождение признает целесообразность именно программы большевиков. Сердце Марины учащенно забилось.
А Винниченко тем временем пропагандировал идеи большевизма:
— Большевики объявляют войну войне. А чего более всего жаждут массы? Чтобы осточертевшая война окончилась как можно скорее. Большевики призывают к уничтожению господствующих паразитарных, эксплуататорских классов. А чего нужно тем, кого эксплуатируют (а таких в народе большинство)? Именно этого… Большевики призывают: кто работает, тот сам должен управлять и распоряжаться своей собственной жизнью. Милый товарищ! Да кто же от этого откажется?! Всё, моя милая девушка, говорит за большевиков.
— Боже! — прошептала Марина. — Как я вам благодарна, что вы, наконец, помогли мне понять, как…
Но Винниченко на благодарность только махнул рукой — он был не гордый! — и продолжал дальше, ему еще нужно было заключить:
— Итак, за большевиками, само собой разумеется, идут самые широкие массы. Более широкие, мы должны это признать, — он печально вздохнул, — чем идут за нами, украинскими социал–демократами: это вам известно из газет. А почему? Потому, что едва не в каждой семье происходит то же, что и у вас: отец забыл свою национальность — его русифицировали с деда–прадеда. Возрождение нации еще не произошло. Потому, во–вторых, что на Украине кроме украинского русифицированного пролетариата есть еще больше великорусских пролетариев, гонимых голодом, или же специально завезенных сюда царским правительством: такова была колониальная политика царизма, чтобы ликвидировать нашу национальную самобытность.
— Я знаю! — вскрикнула Марина. — Именно это и мучит больше всего…
Но Винниченко еще не закончил.
— Фактам, — сказал он, — нужно смело смотреть в лицо. У русских большевиков невозможно отнять реальность их программы, но у них можно отнять… реальную почву. Во главе украинских трудящихся масс должны стать не русские, а украинские большевики. Тогда будет гарантировано и национальное, и социальное освобождение. Скажите же, милый товарищ, разве не стоит во имя этого быть нам… украинскими большевиками!
— Но ведь… — пролепетала Марина: недавний разговор с Лией Штерн вдруг возник в ее памяти весь, от первого до последнего слова, — ведь большевизм не вмещается в государственные рамки, он выше идеи борьбы за национальное освобождение…
— Демагогия! — Винниченко хлопнул рукой по своей шляпе, снова сминая ее. — Дело интернационального единения может развиваться только по линии лозунгов социальной борьбы — это вам скажет любой марксист! Да и вообще это… дело более позднее — когда украинский пролетариат будет уже иметь свое национальное государство, следовательно, и обретет возможность бороться против своей собственной, национальной буржуазии и не путать, как сейчас — когда своего государства он не имеет, — идеи социального освобождения с идеями освобождения национального! А тем временем…
10
В эту минуту за дверью, в зале первого класса, зазвенел звонок, первый звонок за всю ночь — повестка об отправлении поезда! Значит, пассажирское движение все–таки возобновилось. Громкий бас вокзального швейцара объявил:
— Поезд на Могилев–Дно–Петроград прибывает на первый путь!..
За дверью, в зале, тотчас же поднялась суматоха — пассажиры вскакивали с мест, и Винниченко тоже поднялся:
— Наконец–то!
Он торопливо начал натягивать пальто, схватил шляпу.
— Милая барышня! — кивнул он. — Мне было очень приятно провести с вами время!
— O! — вскочила Марина. — Я так благодарна вам, так благодарна…
В самом деле, благодарности ее не было границ. К ней пожаловал сам Винниченко, говорил с нею как равный с равной, объяснил сложнейшие вопросы и укрепил ее в ее собственных, для нее самой до этого момента неясных стремлениях. Ведь она интуитивно тянулась именно к большевикам: и люди, которые шли за этой партией, были наиболее близки ей, и программа этой партии более всех прочих отвечала ее убеждениям, а вот отбросить то, что мешало ей, никак не умела. И вот ей помогли — помог самый большой авторитет. Сам Винниченко! Она так благодарна ему…
Винниченко протянул руку — и тонкие пальцы легли в его широкую вспотевшую ладонь. Он тоже был доволен. Время томительного ожидания поезда промелькнуло совершенно незаметно. И такая премилая девчушка — именно из тех, с которыми хочется быть самим собой. Правда, внешность девушки не вышла: эта мальчишеская манера держаться, эта неграциозность, но зато какая искренность, юношеская непосредственность и… нескрываемое выражение пиетета… Винниченко крепко пожал девичьи пальцы… мило улыбнулся и даже заговорщически подмигнул: