и обратно, — закончил он сурово, уже без улыбки.
Шура сразу же встала и закуталась в свой изорванный платок.
— Через час буду здесь. Можете мне верить.
— А я и верю, Шурок! Ибо вижу, что ты в революцию веришь. — Иванов говорил с девушкой, как со взрослой, но под конец снова не удержался от улыбки: — Гляди же, дивчина, теперь революция в Киеве от тебя зависит.
Когда хрупкая девушка скрылась за дверью, Иванов некоторое время еле поглядывал на темный, еле приметный в густых сумерках квадрат дверного косяка, словно старался увидеть сквозь дверь как девчонка с острыми плечиками и длинными и худыми, как у подростка, ногами вприпрыжку перебегает дворик, прыгает через заборчик, ныряет в чащу шиповника и сухой полыни на круче, исчезает в ночной темноте, а потом карабкается, садня голые коленки, через высокую каменную ограду губернаторского дома, чтобы поскорее проскочить на Александровскую и к царскому дворцу.
Дверь скрипнула — Мария внесла холодное молоко со льда. Видение девочки на каменной ограде, утыканной поверху битым стеклом, исчезло.
— Мария! — попросил Иванов. — Подай мне, пожалуйста, вон ту книжку в синей обложке с золотом: справочник скорой помощи.
Мария побледнела, Всплеснула руками;
— Тебе хуже? Ты хочешь вызывать скорую помощь?
Иванов виновато оправдался:
— Прости, и тебя напугал? Нет мне лучше. Но там, в справочнике, есть план нашего Киева.
Оправившись от испуга, Мария подала ему книгу.
Иванов развернул огромный лист схематического плана города. Расстелив лист на коленях, он минутку рассматривал карту, щуря глаза, чтобы прочесть мелкие надписи на улицах города. Потом взял карандаш и начал чертить.
Против царского дворца он вычертил дугу — со стороны Александровской улицы. Эта дуга своими концами упиралась в крутой обрыв над Днепром. Такую дугу практически можно считать кольцом: Совет и ревком были зажаты со всех сторон… Вторую дугу Иванов вычертил против «Арсенала» — со стороны Московской: казаки и «ударники» заходили с этой стороны. Немного подумав, он нарисовал и третью дугу — против «Арсенала» же, от Косого капонира, там стояли два военных училища: юнкера. Поколебавшись, Иванов вычертил еще одну дугу против «Арсенала» — от Бутышева переулка: пятая школа прапорщиков. Эти три дуги своими концами почти сходились, оставались лишь узкие щелочки против арсенальской «задней линии» — с Собачьей тропы, вдоль ипподрома, до авиапарка, да еще с Никольской на казармы понтонеров.
Иванов задумался надолго, грыз кончик карандаша, посматривал в потолок: проходы или… ловушка? Ведь по Александровской, Московской и Кловскому спуску казаки, «ударники» и юнкера могли соединиться. Наконец неясными точками — через Александровскую, Московскую и Кловский спуск — Иванов поставил пунктир. Потом тремя решительными движениями начертил три широкие стрелы: поперек Александровской, поперек Московской и в стык Кловского спуска и Собачьей тропы. В эти три пункта надо было направить удары, удары боевых групп прорыва: рассечь силы противника и открыть «Арсеналу» сообщение с авиапарком, а затем открыть путь для фронтального наступления — Мариинским парком справа и через губернаторскую усадьбу на дворец.
Итак… война дворцам?
Тогда, точно так же сразу и решительно, одним движением, Иванов вычертил жирный круг, пересекающий Левашевскую, Банковую, Софийский сквер, Лютеранскую и снова Левашевскую: штаб! От Виноградной, почти от своего дома, от Кругло–Университетской, Николаевской и Институтской Иванов нацелил на это кольцо четыре быстрые, короткие стрелки: так должны бы ударить на штаб красногвардейские отряды.
За мир — хижинам!
Боже мой! Все это нужно было проделать еще вчера! Пока штаб не стянул своих сил. Только наступление, а никакая там «активная оборона» по стратегии председателя Совета и председателя ревкома Юрия Пятакова!.. А теперь вот уже поздно…
Нет, не поздно! Поздно было бы на фронте, в позиционной войне — так действуют непреложные законы полевой тактики и военной стратегии, а делать революцию никогда не поздно!
Резким движением Иванов поставил точку в центре круга на штабе, и острие карандаша, пробило жесткую бумагу карты насквозь.
Именно в эту минуту дверь резко открылась и в комнату ввалился Затонский.
Владимир Петрович тяжело дышал, запыхавшись, и вид у него был странный. На голове «мономашка» — поповская бобровая шапка с изостренным бархатным верхом, на плечах купеческая шуба с таким же бобровым воротником, на ногах глубокие, профессорские калоши. В такой одежде разгуливали по Крещатику в лютые январские морозы премьеры оперного театра. Вчера был осенний холодный, промозглый, однако бобры и шуба были никак не по сезону. По лицу Владимира Петровича катился обильный пот, стеклышки очков густо запотели. Затонский сорвал очки, близоруко прищурился на керосиновую лампу и закричал:
— Катастрофа, а ты валяешься! Тоже мне — нашел врем отлеживаться!
Он снова напялил очки — они быстро отпотевали в нетопленной комнате — и грозно взглянул своим тигриным взглядом. Но взгляд его сразу наткнулся на капли засохшей крови на рубашке Иванова.
— Боже! — вскрикнул Затонский. — Кровь! Ты ранен? Где? Когда? Куда? Пуля извлечена или навылет?
— Ерунда, — отмахнулся Иванов, — небольшое кровотечение из легких. Ты же знаешь, что такое тбц?.. А чего что ты так нарядился?.. Словно сам Балабуха или тенор Собинов?
Но Затонский вопроса не услышал. Он швырнул проклятую шапку Мономаха в угол, ногой придвинул табурет, плюхнулся на него и сразу ухватил пальцами запястье Иванова. Другой рукой извлек часы из жилетного карманчика, щелкнул крышкой и начал отсчитывать пульс:
— Пятнадцать… двадцать пить…. сорок…
Иванов выдернул руку:
— Да брось ты! Какой из тебя врач? Ты же химик! И вообще — прошло уже. Зажило. Я здоров. Сейчас встаю.
Он решительным движением сел, поджав колени. Карта Киева с тихим шелестом спланировала на пол. Затонский посмотрел на нее. Дуги вокруг дворца, вокруг «Арсенала» сразу же привлекли его внимание:
— А! Тебе уже доложили! И даже вычертили дислокацию их сил! Интересно! — Затонский поднял карту. Кольцо вокруг штаба поразило его. — А это что? Кто окружает? Слушай, это не соответствует действительности! Я прямо оттуда! Из штаба. Пять минут назад. Они выставили круговую оборону, но наших против них… нет! Это фантазия!
Иванов пододвинул карту к себе и начал ее сворачивать.
— Фантазия! — подтвердил он. — Моя! Фантазировал, лежа в постели. Обольстительные мечтании, так сказать. Но ты говоришь — из штаба? Как ты туда попал? Что там? Да говори же скорее!
И Затонский, теребя бороду, свирепо поглядывая вокруг, рассказал. Он и в самом деле только что был в штабе, оплоте контрреволюционных войск, а бобровая шапка, купеческая шуба и «профессорские» калоши — это был только камуфляж для проникновения в лагерь врага: Затонский ходил в разведку.
3
Дело было так.
Когда ревком начал заседать, Затонский выл в большевистском комитете. Когда движение частей штаба к дворцу усилилось, а телефон вдруг перестал действовать и стали невозможным узнавать, что происходит по ту сторону линии осады, дежурный по комитету Лаврентий принес эту шапку, шубу и калоши и сказал Затонскому:
— Владимир! Очки у тебя профессорские, борода купеческая, да и по паспорту ты приват–доцент Киевского политехникума, надворный советник. Эту шапку, шубу и калоши я одолжил, так сказать, на часок у попа — он с перепугу спрятался сюда на случай боя: тоже мне, божий сын, нашел куда прятаться! Но ты в этом облачении будешь выглядеть настоящим недорезанным буржуем, Иди, присмотрись. В такой шубе тебя не могут не пропустить: скажешь, что проживаешь на Печерске. Словом, пока Пятаков будет излагать ревкому свои бредовые теории активной и пассивной обороны, мы сможем получить реальные сведении о положении вещей.
И Затонский пошел. Заслоны и заставы, в самом деле, пропустили его, даже не спросив документов: шапка Мономаха и поповская шуба действовали убедительнее всяких удостоверений. Александровская улица была забита войсками: казаки, «ударники», юнкера, георгиевские кавалеры. От царского дворца до Крещатика стояло самое малое тысяч пять войска. А Липки… В Липках вокруг штаба войск, должно быть, никак не меньше. Затонский свернул на Левашевскую. Тут были возведены баррикады из афишных тумб, фонарных столбов и всякой рухляди. Ого–го! Научились уже и баррикадироваться! Овладевают наукой уличных боев революционеров против царизма… В просветах баррикады выглядывали дула и щитки пулеметов, за баррикадой, до самого угла Лютеранской, видны были большие группы военных: только на улице добрая тысяча штыков. А сколько их еще притаилось во дворах? Затонский пошел прямо на баррикаду. Минуя Институтскую, он посмотрел направо. Вниз, до самого Крещатика, выстроились кони, а при них чубатые казаки. А перед поворотом на Банковую снова баррикады, и за ней жерла орудий. Самое малое — около двух тысяч сабель и… артиллерия.
За баррикаду его пропустили свободно, однако только он прошел, его сразу же схватил десяток рук:
— Ваши документы, папаша?
Шуба и борода и здесь произвели впечатление, но паспорт попросили предъявить. Затонский постарался развернуть паспорт не на первой странице — фамилия Затонского, депутата Сонета, члена большевистского комитета, слишком часто фигурировала в газетах, и юнкерам она могла быть известной. Он развернул паспорт сразу на четвертой странице; там значились: приват–доцент, преподаватель Киевского политехникума, надворный советник.
— Профессор! Господин профессор, вы выбрали совершенно неподходящее время для прогулок по городу. Откуда идете, и куда направляете ваши стопы?
Затонский отвечал солидно:
— Я проживаю на Печерске и направляюсь на лекции в Политехникум.
Это было сказано совершенно неосмотрительно. Толпа юнкеров, вчерашних гимназистов и студентов, разразилась хохотом. Хохот был веселый, и остроты посыпались тоже задиристые: не так уж часто случается посмеяться над вершителями судеб в студенческих матрикулах и гимназических недельных сведениях: