— Верно, это мы, все свои! — успокоил ее Иванов. — Говори же, Тося, что там и почему тебе хлопцы не верят?
Тосино сообщение, в самом деле, могло вызвать сомнение. Казаки–богдановцы легко пропустили Тосю: увидев, что идет какая–то жалкая девчонка, они не очень и заинтересовались куда направляется ночной прохожий. Но Тося уверяла, что двое часовых, стоящих на углу Московской, пропустят в «Арсенал» кого угодно — хотя бы и Данилу с Харитоном. Даром что они с винтовками. Ибо Тося слыхала, как казаки разговаривали между собой.
Один сказал: «А ну его ко всем чертям — пускай себе большевики с Временным правительством ведут потасовку: наша хата с краю».
Другой ответил: «Не буду я стрелять по своим! Ежели команда будет, лучше уж вон туда, в губернаторский дворец, стрельну! А то и по штабу: цель неплохая — губернаторы да генералы, к тому же отсюда и видно хорошо…»
Саша Горовиц даже заплясал на месте:
— Я же говорил! Я же говорил! — Он хватал всех за руки и уговаривал бежать тотчас же. — Я всегда доказывал: Центральная рада — это одно, а те, что идут за Центральной радой, те, которых она обманывает, — это совсем другое. Пошли и призовем богдановцев принять вместе с нами участие и восстании!
Иванову снова пришлось успокаивать разгоряченного Сашу.
— Подожди, Саша, — сказал Иванов. — Дело, может, и не такое простое, как тебе сгоряча сдается. Разговаривало ведь только два человека, а всего богдановцев три тысячи… Но все–таки, братцы, — обратился Иванов ко всем, — попробуем пройти? Осторожно, конечно? Присмотримся, правильно ли Тося рассудила?.. Нет, нет, — сразу взял он Тосю за плечи и привлек к себе, — твои слова, милая моя, у меня сомнения не вызывают, но ведь ты сама, должна понимать; лучше будет, когда посмотрят да поразмыслят мужики? А?
Он засмеялся и оттолкнул девушку от себя — на Данилу.
— Хорошая у тебя жинка, Данько, не зря я вас вокруг кадки окрутил!
Тося застеснялась и спрятала лицо за спиной Данилы.
— Пошли!
Он вынул пузырек из кармана бекеши и прямо из горлышка, глотнул кальция–хлорати. На всякий случай.
Тося приникла к груди Данилы:
— Данилка, Данько… а может… не пойдешь? Может, останешься дома?
У Данилы бессильно опустились руки.
— Ну, дивчина! — пристыдил ее Иванов. — Таким героем была и вдруг… Это уж, брат, не годится. Зачем же ты тогда разведывать ходила? Или это только для других, а свой пускай юбки держится?
Данила осторожно высвободился от Тосиных рук:
— Ну, Тося, ну что ты… да ты не… того…
Тося насупилась и шепнула так, что должен был услышать только Иванов, ее посаженый отец:
— Ребеночек же у меня должен быть, вот я и… боюсь. Опасаюсь — ребенку же отец нужен…
Иванов снова взял ее за плечи и прижал:
— То–то и оно — отец! Вот для того, чтобы отец ребеночку счастливую жизнь обеспечил, и идем мы с Данилой воевать, дивчина дорогая! Ты хорошенько это пойми! За счастливую жизнь наших детей! — Он наклонился к Тосиному уху и прошептал: — У меня, брат, тоже надежда есть. Tcc! Тихо! Секрет! Вот не знаю только, кого желать — дочурку или сына? Девчонку или мальчонку?
— Мальчика… — жарко прошептала Тося.
Вдруг она наклонилась, поцеловала Иванову руку и мигом исчезла — порхнула во тьму ночи, скрывшись за калиткой.
Хотя и темно было и Тосиного порыва никто не увидел. Иванов почувствовал, что краснеет, и почему–то спрятал руку за спину.
— Ну вот, — промолвил он, и голос его звучал обескураженно, — вот и всё. Можем идти…
Когда они, впятером, прошли Рыбальскую до половины и с угла Московской послышались голоса часовых–казаков, Иванов торопливо, шепотом бросил товарищам:
— Значит, так! Данила с Харитоном, с винтовками, — самооборона, и ведут нас, троих подозрительных, задержанных, в район милиции на Московской… Пошли! А вы, Данила с Харитоном, давайте замурлычьте себе под нос какую–нибудь украинскую.
Данила затянул вполголоса, словно бы невзначай и для подбадривания самого себя в ночной темноте:
Ой, ти, Галю, Галя молодая…
Харитон сразу же подхватил втору, только переиначил слова:
Ой, ти, Тосю, Тося молодая…
9
У Данилы с Харитоном были вполне уважительные причины, чтобы в эту минуту никого не пускать в дом.
И комнате, за плотно занавешенными окнами, чтобы не пробивался свет на улицу, в эту минуту сидели друг против друга Иван Антонович Брыль и Максим Родионович Колиберда. На столе перед ними стоял штоф самогонки от пани Капитолины, почти пустой, и Максим с Иваном были уже пьяны в дым.
Потому что они мирились.
Собственно, уже помирились.
И теперь они пели:
Де мир у сімействі, де згода, тишина,
Щасливі там люди, блаженна сторона…
Иван с Максимом снова были сваты, кумы, побратимы и друзья навек. Забыты все свары и перебранки, все споры и раздоры, все взаимные оскорбления и обиды, даже прощены покушения на увечье и пущенная кровь.
— Иван! Друг мой единственный! — вскрикивал фальцетом, срываясь на слишком высокой ноте восторга, Максим Колиберда и вдруг заливался слезами. — Нет у меня на свете никого, кроме тебя одного.
Он заливался слезали, и Иван клал ему на плечо свою тяжелую руку:
— Максим! Вот чтоб ты знал, и для меня нет на снеге никого, кроме тебя!
Максим шумно сморкался, и они снова начинали петь сначала:
Де мир у сімействі…
Меланья с Мартой стояли у порога, скрестив руки, Меланья все вздыхала и вздыхал, Марта грозно жмурилась, продвигалась пядь за пядью ближе столу — и Максим, хотя и был сильно пьян, настороженно, искоса посматривал на нее.
Но Иван тяжело стучал кулаком по столу и рычал:
— А ну, бабы! Знайте свой шесток! Чтоб было тихо!
И Марта с Меланье остались на месте.
— Держитесь, бабы своего шестка, — уже бушевал Иван Антонович, когда между мужчинами душевный и политический… — он торжественно поднимал палец вверх, стараясь поймать его в фокус своего собственного, после штофа водки уже бесфокусного, взгляда, — по–ли–ти–ческий разговор идет! Да здравствует единая и неделимая социал–демократия! Ура! И да здравствует мир во всем мире! Долой войну! Никакого кровопролития! Верно я говорю, кум–сват?
— Верно, кум–сват! — вопил Максим и заливался слезами. — Долой кровопролитие!
На вопросе о кровопролитии друзья как раз и примирились.
И примирение его, нужно думать, было крепкое, ибо имело и теоретические и практические предпосылки — основывалось, так сказать, и на прямых доказательствах и на доказательствах «от противного»: старик Брыль со стариком Колибердой горой стояли за то, чтобы во всем мире не проливалось ни единой капли крови, но не далее как позавчера друг другу пустили кроив. Доказательства этому были, что называется, налицо; ссадила на щеке у Ивана и содранная кожа на ухе Максима…
10
Когда наутро после драки в приемном покое Александровской больницы доктор Драгомирецкий делал им перевязки и все бубнил и бубнил о безобразии, хулиганстве и бесчеловечности подобного факта в жизни людей, Максим с Иваном прятали глаза и от доктора, и друг от друга. У калитки они тоже не сказали друг другу «будь здоров!».
Но на следующий день — вчера утром — все на свете вдруг перевернулось. В Петрограде вспыхнуло восстание — и кровью борцов за революцию и защитников контрреволюции обагрило камни мостовой петроградских улиц. А в Киеве «Комитет спасения революции», который пытался примирить всех между собой и в котором с большевиком Пятаковым были меньшевики и даже сама Центральная рада, вдруг лопнул и вместо него возник ревком. И сразу же пошли слухи среди людей, что и от ревкома напрасно ждать толку, потому что одна половина ревкомовцев за восстание и кровопролитие, а другая — за революцию бескровную.
Иван с Максимом, встретившись после того на тропинке к маленькой будке на меже, только заглянули друг на друга и потупили глаза.
— Гм! — кашлянул Иван Брыль.
— Кхе! — откашлялся и Максим Колиберда.
И заперлись и будке — каждый со своей стороны.
Выйдя, снова посмотрели друг на друга.
— Такие вот дела, — буркнул Иван Брыль и сплюнул.
Максим тоже плюнул себе под ноги.
— Такие, сосед, дела, — сказал и он.
И разошлись.
Но сегодня утром случилось уже и вовсе черт знает что: и Максима и Ивана позвали вдруг… брать винтовки.
Только вызывали их в разные места.
Максима позвала «Просвита» «Ридный курень», ибо на собрание печерских рабочих украинского происхождении, любящих родное слово, песню и драматическое искусство, прибыл вдруг из самой Центральной рады украинский социал–демократ добродий Порш, произнес речь о том, что украинскому пролетариату нужно спасать неньку Украину, и потому объявил всех членов «Ридного куреня» отныне «вильными козаками».
A Ивана позвал завком, потому что на митинге арсенальских рабочих под председательством Андрея Иванова принято решение: всем арсенальцам взять в руки оружие и защищать революцию.
Сегодня утром они снова встретились на тропинке, и Иван таки отважился заговорить с Максимом:
— То как будете… сосед? А?.. Я к тому, что призывают, значит, к вооруженному восстанию?
Максим хмыкнул и затянул ремешок на последнюю дырочку:
— А вы как будете, сосед?
Слово сказано, и теперь уже можно было и к разговору приступить.
Иван вдруг разъярился:
— А черт бы их всех побрал, чтобы я, старый сторонник социализма и демократии, проливал человеческую кровь!
Тогда, повысил голос и Максим:
— А я так сегодня же выписываюсь из «Ридного куреня», потому как закладывали мы его для просвещения и родной культуры и европейской цивилизации, а не для того, чтобы человеческую кровь проливать!
— Так, значит… не пойдете брать себе эту… хлопушку?
— А вы?
— Не пойду! — завопил Иван, разъяряясь еще сильнее. — Вот крест святой, то есть — тьфу: без креста, идеалами социал–демократии клянусь, — не пойду!
— И я не пойду. Объявляю политическую забастовку протеста.