8
Петлюра сидел в кабинете командующего Киевским военным округом и поглядывал вокруг.
В кабинете было уютно. Яркий, но смягченный матовым абажуром свет источала сверху, из–под потолка, огромная и массивная, как церковное паникадило, хрустально–бронзовая люстра. На стене, в тяжелой, золоченой багетной раме, добротная копия репинского шедевра: запорожцы пишут письмо турецкому султану.
Генерал–лейтенант Квецинский утонул в тяжелом кожаном кресле за таким же тяжеленным, мореного дуба с инкрустациями, письменным столом. В кресле перед столом — справа и слева — разместились неразлучные советники командующего, комиссары Временного правительства: комиссар штаба Кириенко, русский эсер, и комиссар губернии, украинский социал–демократ Василенко.
Петлюра сидел против генерала, на стуле перед приставным, для посетителей, столом. Впрочем, здесь, в штабе, он и был только посетителем.
Старший офицер для особо важных поручений, штабс–капитан Боголепов–Южин — согласно субординации — держался на расстоянии, у окна. В руке у него был блокнот — для несложных записей, но смотрел он в окно. За окном он не видел ничего — ночь, но окно выходило на Банковую улицу, глядело мимо причудливого дома архитектора Городецкого вниз, на скверик перед театром Соловцова и на фонарь возле шлейферовского фонтана в стиле неогрек; а с этим фонарем у штабс–капитана были связаны совершенно свежие и уж никак не приятные воспоминания. Начинались они острым зудом ниже поясницы, обдавали морозом спину, холодили хребет до самого верха и тогда лишь достигали сознания. А в сознании штабс–капитана жила сейчас одна мысль: поймать шулявскую красотку анархистку, брошенную им любовницу, заголить прекрасные белые ягодицы и отхлестать плетью–свинчаткой. Еще жило в сознании офицера: так же расправиться вообще со всей чернью и залить большевистской кровью матушку Русь.
— Штабс–капитан! — окликнул Квецинский.
Боголепов–Южин вытянулся — его точно колом поставило, потому что от резкого движения обожгло болью всю спину.
— Пишите! — приказал генерал. — Пишите так…
— Открытый текст? Или шифровка?
— М… м… м?.. — генерал бросил вопросительный взгляд на Петлюру.
— Лучше будет шифровать, господин генерал, — поспешно ответил Петлюра.
Генерал посмотрел на комиссара Кириенко справа и комиссара Василенко слева. Те пожали плечами.
— Шифруйте! — согласился генерал.
Петлюра облегченно вздохнул. Шифром лучше: зачем прежде времени звонить о том, что пока должно оставаться… военной тайной? Пускай уж потомки сами разбираются впоследствии.
В самом деле, правильно или неправильно решил он действовать?
Ведь ситуация создалась весьма запутанная. В Петрограде — восстание, и, что греха таить, Симон Васильевич ничуть не возражал, раз восстание направлено против ненавистного централистского, русопятского Временного правительства… Однако как же быть теперь, если точно такое же восстание началось и здесь, в Киеве, и вообще — по всей Украине? Логика говорит, что в таком случае надо быть с тем, кто тоже против этого восстания, то есть с Временным правительством!
Идя сюда, в штаб, по приглашению командующего военном округом, Симон Васильевич подбадривал себя только одним: и генерал Квецинский, и комиссары Кириенко и Василенко были… украинцы. Неужто четверо украинцев не поймут друг друга и не найдут общего языка?
Однако домогания Петлюры, изложенные им далее: признать провозглашение украинской государственности и объявить армию Юго–Западного фронта украинской, — все трое дружно и без колебаний отклонили.
Как же поддерживать Временное правительство и его защитников, если ни Временное правительство, ни его защитники тебя не признают?
И Симон Васильевич растерялся. Ведь не поддержать их означает поддержать тех, кто против них, то есть большевиков. А как же поддерживать большевиков, если Центральная рада осудила большевистское восстание?
И тогда Петлюра предложил нейтралитет. Нейтралитет, знаете, весьма тонкая штука — когда ты не уверен, кто возьмет верх. Тем паче, что нейтралитет всегда, при надобности, можно нарушить и в ходе самого сражения пристать к тому, кто окажется сильнее.
Однако предложение о нейтралитете тоже не вызвало энтузиазма ни у генерала, ни у комиссаров. Они уже сражение начали — и теперь им предстояло либо победить, либо быть побежденными. Им нужен был соратник, а не сторонний наблюдатель и не уманский дурень, что с чужого воза берет, а на свой кладет.
Комиссар Василенко произнес только «Гм! ”
Комиссар Кириенко выругался: «К чертям собачьим!»
Генерал кашлянул и сказал:
— Должен все же напомнить вам, что власть в городе принадлежит мне. То есть, я хотел сказать, — вежливо поправился он, — штабу округа…
Петлюра похолодел. Черт побери! Это похоже было на… объявление диктатуры. А Центральная рада? А вообще Украина?.. Мог ли он пойти на это?.. Нет! Выходит, что надо рвать со штабом и… объявлять ему войну?.. Иначе говоря, — вместе с большевиками? А Центральная рада?
Тонко проникнув в душевное состояние собеседника, генерал поспешил добавить:
— Потому и предлагаю такой текст соглашении… Штабс–капитан, пишите…
Офицер для особо важных поручений писал:
— «Принимая во внимание, что военная власть в Киевском военном округе принадлежит командующему военным округом, и учитывая необходимость теснейшего сотрудничества между военной и… — тут генерал кашлянул и посмотрел вопросительно на своих комиссаров и твердо, императивно на Петлюру, — и краевой гражданской властью, а также, — добавил он после соответствующих взглядов обоих комиссаров, — общественными организациями…»
Петлюру обдало жаром. Значит, его прерогативы как военачальника вооруженных сил Центральной рады тоже не признаются!.. Петлюра сунул руку за борт френча и приготовился решительно встать.
А генерал диктовал дальше. В довольно витиеватой и казуистической форме, с надлежащей, как дань времени, демагогией — генерал кроме специально военного имел еще и юридическое образование — в тексте констатировалась необходимость охраны устоев и поддержания порядка, со скромными ссылками на свободу и революцию. А дальше излагалась практическая, конструктивная часть: военная власть (штаб) и краевая (Центральная рада и Городская дума) создают при командовании войсками округа Временную комиссию, которая и будет информироваться (только информироваться!) обо всех распоряжениях касательно предполагаемого (еще, мол, не осуществленного!) использования вооруженной воинской силы в случае политических (!) и анархических эксцессов. Состав комиссии предполагался такой: представители генерального секретариата Центральной рады, Украинского войскового генерального комитета, Третьего всеукраинского войскового съезда, казачьего съезда, Городской думы военного комиссариата и прокуратуры…
Петлюра вскочил со стула. Черт побери, — так значит, только информативный и, ну, скажем, совещательный орган при… при военном диктаторе! Разве мог он на это пойти? И кто в составе этого органа? Представители одних аристократических, плутократических и вooбще буржуазных организаций, еще и прокуратуры! Нет, согласиться на это Петлюра не мог, — ведь он демократ, даже социал–демократ!..
— Представителя от Совета военных депутатов тоже надо бы включить, — вставил, перебивая генерала, комиссар Кириенко, мигом перехватив движение Петлюры. — Большинство там не большевистское, — поспешил он успокоить генерала.
— И представителя Совета рабочих депутатов — подал голос и комиссар Василенко. — Ведь комиссия должна представлять широкие демократические круги.
У Петлюры отлегло от сердца: ах, все ж таки демократические круги!..
Генерал искоса глянул на Петлюру и передернул бровью:
— Что ж, если они этого пожелают… пожалуйста, я не возражаю. Штабс–капитан, впишите и представителей этих самых… Советов — даже где–нибудь перед военным комиссариатом и… гм… прокуратурой.
Затем генерал посмотрел прямо на Петлюру открытым и ясным взглядом, но где–то там, в глубине его зениц, мерцали огоньки — то ли хитрости, то ли иронии.
— В конце концов… гм, друг мой, если это вам будет… удобнее, вы же можете толковать это и как… этот самый… нейтралитет — я имею в виду позицию Центральной рады и ее этих самых… разных органов, разумеется. Но боевой приказ, — слабые искорки погасли в глазах генерала, — в случае этих самых… эксцессов, будет распространен, разумеется, на все воинские единицы…
Петлюра все–таки вскипел:
— Прошу прощения! Однако же корпус генерала Скоропадского между Жмеринкой и Казатином и корпус генерала Мандрыки под Коростенем — это все–таки мои, то есть украинизированные, войсковые соединения! Сто двадцать тысяч штыков!
Генерал побарабанил пальцами по столу: аргумент был солидный — сто двадцать тысяч штыков! А в городе Киеве у штаба было от силы двадцать тысяч офицеров, юнкеров и «ударников»; по Киевскому округу — еще тысяч двадцать казаков. Правда, комиссар фронта Иорданский, по приказу Савинкова, гнал сейчас к Киеву семнадцать эшелонов с войсками…
Генерал промолвил задумчиво, неохотно отводя взгляд от пасмурного неба за окном, которое ему тоже ничего не сказало:
— Что ж… э–э–э… я… это самое… не буду возражать против того, чтобы вы переместили эти корпуса… гм… на подступы к Киеву… — и сразу встрепенулся под испуганными взглядами обоих комиссаров. — Да, да, пускай переместятся, войдут в зону округа и… выполняют мои приказы. Разумеется, я буду информировать вас, — любезно улыбнулся он Петлюре, — и, на основе… гм… нашего соглашения, — он улыбался совсем по–приятельски, дружелюбно, даже заговорщицки, — ваши советы будут для меня самыми ценными среди… э–э–э… всех прочих советов всех прочих членов комиссии. — Зато вам… гм… гарантирована полная поддержка всей военной силы фронта. Я сейчас же позвоню Иорданскому и Савинкову о нашей с вами договоренности!
Петлюра молчал. Он раздумывал и прикидывал. Но ведь спокон века известно, что молчание — знак согласия, во всяком случае, не отказ, — и генерал совсем развеселился.