— Вы сами должны понять, что ваши требования безрассудны. Безрассудны по существу, но это уже сфера межпартийных дискуссий. Безрассудны и практически… Начать хотя бы с первого пункта вашего… гм… ультиматума. Освободить членов ревкома? Да они сами отказываются выйти на волю!.. Да, да! — повторил он, отвечая на удивленный взгляд Иванова. — Боятся, чтобы при выходе их не растерзала возмущенная толпа… народа, который… гм… ненавидит бунтовщиков–большевиков…
— Вы говорите чепуху, господин… комиссар, — сказал Иванов, — и о намерении толпы растерзать ревкомовцев–большевиков: об этом свидетельствует восстание и тот факт, что вот я пришел к вам парламентером, и о нежелании товарищей выйти на волю. Это…
— Вы хотите сказать — неправда? — ехидно подсказал меньшевистский комиссар.
— Нет, я хочу сказать: ложь! — отрубил Иванов. Кириенко даже качнуло, но он сдержался, только побарабанил пальцами по столу.
— Пожалуйста, пожалуйста! Я думаю, что мы даже могли бы доставить вам… гм… удовольствие — убедиться в этом лично. — Он повернулся к генералу. — Если господин командующий не возражает, мы могли бы пригласить сюда председателя ревкома… товарища Пятакова, и он лично изложил бы свои… мысли и чувства…
Генерал все еще хлопал глазами — он еще не пришел в себя. Но и это время на столике у окна загудел зуммер телефона. Боголепов–Южин поднял трубку. Послушав минутку, он молча опустил трубку и, щелкнув шпорами, обратился к генералу:
— Вас, ваше превосходительство… лично.
— Что ж, — кивнул генерал комиссару Кириенко, беря трубку, — пожалуйста, пожалуйста. Не возражаю. Прекрасный случай. Даю вам десять минут на свидание. Только затем этого… — он сделал гримасу, — Пятакова сюда? Господин парламентер может туда пройти. Пожалуйста, проводите господина парламентера в комнату арестованных.
Иванов какое–то мгновение стоял в нерешительности. Что такое? Быть того не может! Или… вынудили под пытками? Нет, нет, нет… Или Пятаков снова пошел на компромисс со своими друзьями–меньшевиками?
Иванов сделал шаг к двери. — Кириенко сразу подбежал нему и даже взял под руку:
— Прошу, прошу, товарищ… Сюда…
Когда дверь за Ивановым и комиссаром Кириенко закрылась, генерал сказал в трубку:
— Добрий вечір, Михайле Сергійовичу, слухаю вас!
Генерал Квецинский — ополяченный хохол с берегов Немана — приветствовал председателя Центральной рады по–украински.
Но ответа на свой «добрий вечір» генерал не получил. И вообще не сразу разобрал, что говорит ему Грушевский. Профессор пыхтел и заикался. Наконец генерал понял: Грушевский просил, молил, заклинал генерала… как можно скорее выпустить арестованных ревкомовцев!
Генерал оторопел: неужто Центральная рада снова помирилась с большевиками и поддерживает их наглые требования? Ах, эти чертовы мазепинцы–сепаратисты! Генерал всегда знал им цену — недаром, еще будучи жандармским ротмистром, в тысяча девятьсот пятом году он шомполами расправлялся с демонстрантами, шедшими с портретом Шевченко, а нескольких закатал в Сибирь! Да, да, только так надо со всеми этими подрывателями основ! В тюрьму, на каторгу, на виселицу!
Уже не прибегая из вежливости к украинскому языку, генерал раздраженно спросил:
— Что случилось, Михаил Сергеевич? В своем ли вы уме? Почему мы должны потакать головорезам?..
7
А случилось вот что.
Полчаса назад в Центральную раду явился парламентер от ревкома — Затонский.
Городской штаб восстания, расположившийся в университете, теперь уже установил живую связь с ревкомом — через Бессарабку и Собачью тропу. Саша Горовиц опять, как он ни ругался, как ни молил, вынужден был сидеть в помещении «Арсенала», где разместился ревком, — для связи и неотложных решений. Он и передал Затонскому приказ ревкома отправиться в Центральную раду и спросить: с нами или против нас? Либо пусть признают все решения ревкома, либо вооруженные силы восстания будут считать себя в состоянии войны с Центральной радой. Именно с Центральной радой, а не с ее вооруженными силами, ибо эти вооруженные силы уже и сами разлагаются и целыми частями откалываются от Центральной рады. Так вот — война Центральной раде, но не ее солдатам!..
Затонский выругался не злым, тихим словом — дипломатия с Центральной радой ему уже осточертела — и пошел. В конце концов, сбегать в Педагогический музей было делом пяти минут: лишь пересечь Бибиковский бульвар и пройти полквартала по Владимирской.
На углу Бибиковского и Владимирской стояла застава: гвардия Центральной рады, сечевики полковника Коновальца.
Узнав, что идет парламентер от восставших, молодчики в мазепинках решили тут же на месте его расстрелять — во славу неньки Украины и на страх всем ее вороженькам.
— Московский холуй!.. Руби ему, хлопцы, ноги и руки… На кол его!.. Наматывай кишки на штык!.. Пся его мать…
— Я парламентер и иду к председателю Центральной рады. Прошу вызвать вашего начальника.
— Куренного сюда!.. Пана чотаря Мельника!.. — закричали отдельные голоса.
Но другие, те, что поближе, наступали и грозили:
— Зачем чотаря или куренного? Сами управимся!.. Большевистский агент! Уж не тот ли, что склонил богдановцев на измену?
Догадка была небезосновательной: как раз Затонский выступал в Богдановском полку на митинге, как раз после того, как он разъяснил им смысл происходящих событий, две сотни богдановцев присоединились к восставшим.
— Пристрелить этого москаля! Нет, канчуками!..
Затонский подумал, что, пока придет начальник, угрозы, чего доброго, будут приведены в исполнение, так что надо, елико возможно, протянуть время.
Он поправил очки и приготовился произнести речь. Или хотя бы завязать дискуссию. Для начала он сказал:
— Вы ошибетесь, панове–товарищи! Я не великоросс, или, как вы презрительно и отнюдь не доброжелательно говорите — москаль, а такой же украинец, как вы…
— Брешет! — крикнул кто–то, хотя украинская речь парламентера уже произвела впечатление: кое–кто примолк.
— И, как видите, я, украинец, являюсь парламентером от революционного комитета. Так что вы, хлопцы, имеете дело с восстанием именно украинского народа. Не без того, что в восстании этом принимают участие люди и другие национальностей, ибо классовая борьба интернациональна, она — против помещиков и буржуазии.
— Да что с ним говорить! Заткнуть ему глотку! Большевистскую агитацию тут разводит!..
В это время среди стрельцов, толпой окруживших Затонского, пробежал шелест, они подтягивались по форме, щелкали каблуками:
— Пан чотарь!
В свете фонаря «летучая мышь», который держал стрелец, Затонский увидел начальника, приближавшегося к их группе. Это был статный худощавый молодой человек — с чудной, точно нарочно приклеенной к юному лицу русой бородкой.
Вокруг Затонского сразу образовалась пустота, и начальник шагнул ближе. Он приложил руку к козырьку — два пальца, как в австрийской армии, и вежливо отрекомендовался:
— Комендант охраны, начальник штаба куреня украинских «сечевых стрельцов» чотарь Андрей Мельник. С кем имею честь?
Затонский ответил.
— У пана–товарища есть легитимация[6]?
— Никакой. — Затонский улыбнулся. — Бой! Какие тут могут быть легитимации?
— Это верно! — вежливо согласился чотарь Мельник и тоже улыбнулся.
— И прошу вас, — настойчиво сказал Затонский, — не мешкать: во время боевых действий важна каждая минута…
— Это верно, — еще раз согласился Мельник и вдруг добавил: — Вы говорите хорошим украинским языком!
— Говорю языком моего народа, как умею, — ответил Затонский. — На этом языке матери учили говорить своих детей — тех самых, что сейчас подняли оружие против эксплуататоров и грабителей…
Мельник какое–то мгновение внимательно разглядывал собеседника, стрелец, стоявший рядом, светил ему фонарем «летучая мышь». Потом Мельник сказал:
— Это хорошо, очень хорошо, что украинцы проявляют себя среди большевиков.
У Затонского забилось сердце: кто он — друг? Если yкраинец радуется, что есть большевики–украинцы…
Мельник между тем продолжал:
— Чем больше украинцев признает себя большевиками, тем легче будет… изъять их и уничтожить большевизм на Украине! Пан–товарищ знает легенду о троянском коне?
О нет! Перед ним был лютый враг. Злобный и коварный.
— Прошу! Проходите! Идите вперед, я пойду сзади!..
В первую минуту Затонский хотел отказаться и не идти: пусть приказывает стрельцам расстрелять на месте… Но сразу же овладел собой: ведь он же шел отнюдь не к друзьям, а… в стан врагов! Разве от врага услышишь что–нибудь хорошее? Горе тебе, если в словах врага тебе почудится благо! И он решительно двинулся вперед. Грушевскому в Центральной раде он сказал:
— Я пришел с ультиматумом: или вы с нами, или против нас. В нашем ультиматуме три пункта, но действовать начинаем сразу, если вы не примите первого. Пункт первый такой: немедленно освободить арестованный ревком…
— Но помилуйте, Владимир Петрович, — воздел руки и взмолился Грушевский. Он никогда не запоминал имени–отчества, а тут вмиг припомнил. — Да ведь ревком арестован штабом, a не Центральной радой!
— Вот и звоните в штаб и требуйте немедленного освобождения арестованных. Только после этого я изложу остальные два пункта. Имейте в виду, тяжелой артиллерии в Дарнице отдан приказ: если через полчаса ревком не будет освобожден, артиллерия начинает обстрел — и штаба и Центральной рады…
— Да вы с ума сошли! — завопил Грушевский. — Владимир Петрович, дорогуша!..
В это время над куполом здания Педагогического музея что–то просвистело, и вдруг совсем близко, где–то в парке Терещенко, грохнул разрыв. Стекла в окнах кабинета Грушевского зазвенели, закачалась темная люстра на потолке, в открытую форточку ворвалась волна воздуха и, казалось, даже вонь динамита: разрыв был совсем близко.
Грушевский вскочил с места и побледнел:
— Что это?.. Это… это… Неужто уже нас обстреливают?