«Выставка, демонстрирующая произведения трех заключенных из Сохтонской тюрьмы в Эдинбурге, представляет ряд убедительных и впечатляющих работ, выполненных под попечительством и присмотром арт-терапевта Мелани Фрэнсис. Эта уроженка Калифорнии работает с особо опасными преступниками у себя на родине и считает, что миссия искусства в подобной среде заключается, „попросту говоря, в том, чтобы перенаправить энергию, а это, в свою очередь, ведет к пересмотру личного поведения и жизненных целей. Здесь так много самородков, у которых никогда не было возможности заблистать“.
Это касается в первую очередь рецидивиста Фрэнсиса Бегби. Его потрясающие портреты и скульптуры голливудских и британских телевизионных звезд, жестоко обезображенные, обращаются к нашему подсознательному желанию сначала создавать, а затем уничтожать знаменитостей…»
– Потом его бывшая, эта актриска, от которой он ходил налево, – Франко смеется, – она дофига заплатила за эту скульптуру. Так зародилось художественное направление «Злорадство». – В его тоне сквозит угрюмое презрение. – Приносите мне ваших знаменитостей. Я их почикаю, состарю, испохаблю, изображу, как у них принимают первые роды Фред и Розмари Уэст[3]. Искажу болью их симпатичные мордашки. Покажу всем, что они точно такие же, как мы.
– Не важно, откуда это взялось. – Джон Дик возвращает ему газетную вырезку. (Теперь Франко понимает, как Джон поднялся по службе, выкроив пространство для своих прогрессивных экспериментов. Его осторожная, располагающая манера – лишь фасад, за которым скрывается разрушительно острый ум. Люди всегда его недооценивают, а потом не могут взять в толк, как этот скромный улыбака неизменно добивается своего.) – Искусство стоит столько, сколько люди готовы за него платить. Ты попал в жилу. У тебя талант.
– Мой талант – увечить людей. Вот чему я давал выход – желанию увечить ближнего. – Франко подносит кофе к губам. Тот горячий и обжигает, поэтому Фрэнк дует. – Обществу пиздец, и я просто даю прибабаханным людям то, что им нужно. Я не самородок, а просто подмечаю слабости и извращенные желания в других.
– У всех у нас есть эти импульсы, но только слабаки и психи им потакают. – Джон Дик улыбается, поджав губы. – Другие сублимируют их в искусстве и бизнесе. И зарабатывают кучу денег. Ты просто одумался, научился немного себя контролировать и перешел в более прибыльный клуб.
– Ну, за самоконтроль и прибыльные клубы. – Фрэнк Бегби проворно поднимает свою чашку.
Джон Дик присоединяется к этому трезвому тосту, а потом смотрит на часы.
– Мне пора возвращаться на работу. Подбросить тебя куда-нибудь?
– Не, я малехо прошвырнусь к докам. Там стока всякого новья: океанский терминал, казино…
– Угу, – кивает Джон Дик, – в тех палестинах, конечно, все поменялось.
15Курьер 3
Свежие фрукты и овощи никогда не бывали такими уж свежими, потому что заказы обычно готовились накануне вечером. Я схватил коробку с надписью «Администрация Форт-порта, Литские доки, Джок Бегби». Дата на ярлыке напоминала 3 ноября, но почему-то размазалась, да и вообще читака из меня был еще тот. На самом деле там стояло 4 ноября, но я случайно погрузил его на курьерский велик.
Когда я добрался до доков, дешманские электронные часы, которые я купил на гаражке, показывали 16:20, но уже стемнело, моросило, и погодка была говняная, как обычно в Шотландии в это время года. Уже включили оранжевые натриевые лампы, и они отражались в мокрых тротуарах и мостовых. Первой странной неожиданностью стало то, что у ворот не было охранника – идиота Джона. Я свободно прокатился по тряской полоске брусчатки, а потом пересек железные рейки решетки от скота. Я крутил педали в полутьме, направляясь к нехилой кирпичной хибаре. Старый сухой док слабо освещали фонари. Подъехав ближе, я услыхал голоса – резкие и грозные в ночной тишине. Я остановился и осторожно слез с велика. Медленно, бесшумно толкнул его вперед и прислонил к стенке хибары. Сперва показалось, что голоса доносились изнутри, но потом я врубился, что они раздавались у входа.
Я прокрался вокруг хибары и увидел их: они стояли на краю дока. Красавчик Джонни – чуть поодаль от дедули Джока и двух других, Карми и Лоузи. Их слабо освещал фонарь, изо рта у них драконами вылетали клубы пара, а на брусчатку падали тени. Я заметил, что Джонни перепуган. Он протягивал руки и умолял:
– Та бросьте вы, пацаны… Джок… это ж я…
– Если сиганешь ногами вперед, то поломаешь мослы, – сказал дедуля, глядя в док. – Но есть шанс выжить. Стóит рискнуть!
У Карми в руках был моток веревки, и он двинулся к Джонни:
– Туды или сюды, пацанчик!
Я присел у стенки хибары. Я и сам обосрался от страха. Помню, даже лицо слева задергалось.
– Мы даем тебе шанс, – ехидно сказал дедуля Джок, склонив голову набок. – Мы должны тебе его дать. – И он повернулся к Карми и Лоузи: – Я прав, что мы должны Джонни, а, парни?
– Типа того, Джок, – сказал Лоузи.
– Карми чё-то не уверен – так да или нет, Карми? – улыбнулся мой дед.
Большая голова Карми казалась уродливой в тусклом свете.
– Я бы сказал, что крысятник, кидала и стукачок ни хрена такого не заслуживает. Стукачок, который закладывает родных братков.
– Добрые старые времена, Карми, добрые старые времена, – веско сказал Джок. – Ну так что ты выбрал, Джонни?
– Но я не могу… ребя… это ж я… – умолял Джонни.
– Та в курсах мы, что это ты! В курсах! – мрачно фыркнул Карми, будто Джонни – малой, которого застукали, когда он тырил конфеты в местном кондитерском.
– Или мы свяжем тебя и кинем, и тебе капец, Джонни. Или повесим тебя он на том кране, как Карми советует. Окстися, – упрашивал дедуля Джок. – Что выберешь? Я считал тебя мужиком азартным. Считал, потому ты весь этот шухер и затеял. Тебя что, азарт оставил? Досадно…
Джонни медленно шагнул на край и заглянул вниз. Я отодвинулся еще дальше в темноту, сердце колотилось в груди. Я еще верил, хотел верить, что все будет хорошо, что они просто его «пужают» (любимое словечко Джока) и что скоро все будут сидеть в пабе «Стрелок», смеяться и прикалываться, а Джонни максимум наложит в штаны. Но что-то в них было странное – пугающее спокойствие.
– На твоем месте я бы так и сделал. Просто повернулся и прыгнул, – сказал мой дед Джок и достал длинный нож. Я заметил, как тот серебристо блеснул в свете фонаря.
Потом Джонни закрыл глаза и просто исчез в темноте. Может, я тоже зажмурился. Это какой-то сюр – то, как память тебя обманывает, ведь я точно знаю, что видел его лицо с закрытыми веками, но как он прыгнул – хоть убей не помню. И не слышно было ни крика, ни удара. Но после этого я больше не видел его вместе с ними на краю сухого дока – а куда еще он мог деться? Дед кивнул Карми и Лоузи, они подошли к краю и глянули вниз.
– Амба. А теперь шнеля, – сказал дед.
– Убился? – спросил Лоузи.
– Бошку себе размозжил. Шнеля, – повторил дедуля Джок, повернулся и зашагал к хибаре.
Если б они пошли направо, увидели бы меня, но они пошли налево, и я успел вырулить на велике с другой стороны.
Я слышал, как они смеялись в темноте, сваливая. Как будто закончили смену или шли домой из паба или с футбола.
Я подошел к сухому доку и заглянул вниз. Свет от фонаря отражался от края, а внизу была такая темень, что хоть глаз выколи. Оттуда не слышалось ни звука.
Поэтому я спустился по железным ступенькам в док. Я слышал, как сердце стучит в груди. Я обсирался со страху и в то же время, помню, был бодр и возбужден. Но я нервничал, потому что было очень темно. Я не видел дна, пока не нащупал его подошвами кед. Посмотрел вверх: я проделал долгий путь, а возвращаться еще дольше. Потом я услышал за спиной негромкие стоны и голос, шептавший что-то нечленораздельное.
Я увидел темную бесформенную груду, которая слабо, еле заметно дышала. Она была похожа на издыхавшего раненого зверя. Стремный монолог продолжался. Помню, мне померещилось, что Джонни просил всех баб, которых обидел, простить его и помочь, но это уже было бесполезно. Когда я подобрался ближе, он поднял на меня остекленевший взгляд и заладил:
– Будь другом… Фрэнк… будь другом…
У него был проломлен затылок, и оттуда вытекала густая кровища. Я отступил, чтобы не замазать кеды. Взгляд у него был безумный, но уже затуманенный. Я понял, что он подыхает.
И быстро догадался, чего он от меня хотел.
Я сделал это, а затем медленно попятился к стене. Посмотрел вверх на ступеньки. Я весь дрожал и был как выжатый лимон. Я понимал: из дока мне ни за что не выкарабкаться – даже пытаться опасно.
Но я не мог там остаться.
16Покровитель искусств
Урчащий лимузин ползет вдоль бордюра и останавливается напротив Франко. Машина кажется неуместной в такое время на Лит-уок: для свадьбы или девичника рановато, да и похоронной процессии не видать. Франко заглядывает в салон, но сквозь тонированные стекла ничего не видно. Потом опускается окно с пассажирской стороны и появляется пухлая рука, инкрустированная золотыми кольцами, а за ней – большая обритая голова.
– Залезай.
Фрэнк Бегби, так и быть, садится, тут же замечая, что Дейви «Тайрон» Пауэр[4] не так уж сильно изменился. Он всегда брился наголо, так что с годами не появилось отчетливой лысины или седины. «Ну и все такой же пиздюк жирный», – думает Бегби, когда его всасывает роскошная обивка. По приемнику негромко играет «Бог подарил тебе рок-н-ролл» в исполнении «Арджентов»[5].
– Слыхал, ты снова в городе, – говорит Тайрон, не глядя на него. – Соболезную утрате. Потерять ребенка – это хреново.