[25] говорить без лишнего драматизма, сдержанней — совсем чуть-чуть. Никакой проблемы тут нет, просто пришло вдруг в голову — может, стоит попробовать?
Но Кульбьорн уже готов к обороне, он кивает, глаза как-то подозрительно сужаются.
— Черт, да я так и знал, — говорит он, скрестив на груди руки.
— Понимаешь, в общем-то и без того все прекрасно, — объясняет Ингмар.
— Но ты беспокоишься, что получится плохо.
— Вовсе нет, не получится.
— Вот в театре…
— Да, ты совершенно прав, — перебивает Ингмар. — Бывает по-разному. Но здесь не театр, а кино. Поэтому лучше сделать так, как делаешь ты. Этого будет вполне достаточно, а может, даже и чересчур — такое тоже вполне возможно. Вот я и прошу тебя попробовать еще немного сбавить обороты.
Заметив скептический взгляд Гуннара, он поворачивается к нему.
— Ты понимаешь, ведь это чертовски важно: если мы в первый же день поймаем нужную интонацию, то дальше все пойдет как по маслу.
— Какую именно? — спрашивает Гуннар.
— Твоя — в самый раз, все прекрасно.
— Хотя не мешает немного сбавить обороты, да?
— Давайте попробуем разные варианты. Хорошо? Время у нас есть.
Гуннар пытается улыбнуться, Ингмар бросает взгляд на Свена, тот кивает в ответ.
Катинка смотрит на часы.
— Хорошо, — вздыхает Ингмар. — Ну что? К первым съемкам готовы?
Взгляд Гуннара просто невыносим.
— Тишина в студии, мотор!
Пелена падает сверху, накрывая все ателье и окутывая зимой. Слышится чье-то учащенное дыхание, но вскоре оно сливается с дыханием остальных.
— Камера, — немного рассеянно произносит Ингмар.
— Камера, поехали! — отзывается Стиг Флудин, сидящий за звукооператорским пультом.
Раздается громкий голос.
Служка высыпает содержимое сачка для сбора пожертвований себе в руку, пастор ставит термос на стол, и вдруг в воздухе над головами проносится какой-то мужчина.
Он беззвучно парит над землей.
Всё происходит в считанные секунды. Однако все успевают его увидеть. Перекошенный, словно отражение в луже. Лицо бледное.
Он пытается приземлиться на ноги, но весьма неудачно, ботинки едва касаются пола, ноги скользят, и главный удар приходится на плечо и бедро.
К нему подбегают люди. Мужчина садится.
— Здорово я приложился, — бормочет он, глядя перед собой невидящими глазами.
— Что с тобой, Калле? Сильно ушибся?
— По-моему, это прожектор, — говорит он, пытаясь встать. — Не припаяли небось.
Кульбьорн стоит в самом центре суматохи и сам с собой репетирует сцену, проклинает свою бездарность и начинает все заново.
Электрики снимают с камеры стальную раму с маленькими лампочками.
Ингмар отходит подальше и садится на пол в стороне от всех. Учащенное биение сердца сказывается дрожью в руках.
Он прислоняется к стене, и легкая тень заполняет морщинку, полукружьем согнувшуюся у рта рядом со старым шрамом, который со временем превратился в ложбинку.
Вокруг ризницы посреди огромного павильона ходят люди, рабочие, не торопясь, протягивают черные кабели. О чем-то беседуя, снова закуривают.
Ингмару вдруг почему-то приходит в голову, что Стриндберг написал пьесу «Лебедь белая» специально для Харриет Боссе[26], но потом сделал все для того, чтобы роль досталась Фанни Фалькнер[27].
Свен Нюквист подает знак, что все готовы начать еще раз. Взглянув на часы, Ингмар встает за камерой в ризнице. Видит, как все занимают свои места, чувствует, как спокойствие разливается по всему телу, и, когда пищит световая хлопушка, мягкие волны проходят по свету.
— Вы неважно выглядите, — говорит служка, и Ингмар тотчас слышит, что звучит это из рук вон плохо. Голос Кульбьорна утратил ту ноту отсутствия, которую они так долго отрабатывали во время репетиций. Он прижимает подбородок к груди, как они и договорились, но все остальное — настоящий театр.
В глазах у Кульбьорна паника. Он чувствует, что играет хуже других.
Слова так и льются из Гуннара:
— Если бы пойти поспать, то…
Кульбьорн протирает очки, разглядывая их на свету.
— Вы могли бы попросить Мэрту Лундберг помочь вам, — говорит он. — Она была бы рада. Могу у нее узнать.
— Спасибо, не стоит, — резко отвечает пастор.
Вдруг оба переводят взгляд на железную дверь.
— Спасибо, — говорит Ингмар, почесывая затылок и подыскивая предлог попросить актеров повторить дубль, не обидев при этом Кульбьорна.
Стиг Флудин за звукооператорским пультом показывает кулак с большим пальцем.
Ингмар видит, что актеры ждут от него какой-то реакции.
Кульбьорн делает вид, что улыбается.
— Отлично, Гуннар, — говорит Ингмар. — Только мне кажется, это твое «спасибо, не стоит» получается слишком резким. Понимаешь, что я имею в виду?
— Нет.
На лбу поблескивают капельки пота.
Гуннар сидит за столом в ризнице и ждет объяснения. Между бровями пролегает двойная морщина, рот подозрительно изогнулся.
— Давайте попробуем еще раз, — говорит Ингмар. — Может, это вовсе не обязательно, но время-то у нас есть. Ну как? Что скажешь, Гуннар?
Гуннар встает и убирает со стола термос и кофейную чашку.
Тишина.
— Камера! — кричит Ингмар.
— Камера, поехали! — отвечает Стиг Флудин.
Пищит световая хлопушка, покачивается золотая кисть на сачке. Ингмар грызет ноготь большого пальца и вдруг оказывается в Мэстере Олофсгордене после премьеры «Лебедь белая».
Немцы заняли Париж, мать стояла немного поодаль в темном фойе с чашкой кофе в руке, за окнами кружился снег.
— Ты неважно выглядишь, — сказала одна из актрис.
Ингмар провел рукой по губам, не глядя ей в глаза.
Сейчас бы пойти прилечь.
По группе прокатился легкий шорох.
— По-моему, перед нами юное дарование, — сказал какой-то мужчина, понизив голос и кивая на Харриет Боссе. Невысокая женщина чуть старше, чем его собственная мать. Миловидная, подумал он. Гордо посаженная голова и круглые щеки.
Она неторопливо разглядела его, затем, слегка улыбнувшись, спросила:
— Мать с отцом были на представлении?
— Я видел только мать, — ответил он, делая жест матери.
— Ей понравилось?
— Не знаю.
— Могу спросить у нее.
— Нет, спасибо, — отвечает пастор.
Актеры смотрят на кованую железную дверь.
— Спасибо, — говорит Ингмар. — Отлично. Правда, отлично. Вы сами заметили, что на этот раз получилось? Раз — и все. А теперь пора отведать торта.
Он идет за Свеном, но, вспомнив, что надо поговорить с Катинкой, возвращается и сквозь тонкие церковные стенки слышит, как Гуннар говорит:
— Дело тут вовсе не в интонации, он не стремится к стилизации или точности. Ему лишь бы гадость какую-нибудь сказать.
Ингмар краснеет, но сдерживает порыв гнева и не врывается на площадку.
Надо вышвырнуть его со съемок, уходя, думает он. Страх каскадом обрушивается где-то в желудке, скручивая кишки.
Он замирает и ждет, не понимая, что произошло. Мутный свет свисает с арматуры, словно рваная простыня.
Словно застывшие потоки минувшего ливня.
Словно пластиковое покрывало, что тянется с пола до потолка.
В Большом павильоне пустынно и тихо. Кофейная чашка и смятая сигаретная пачка.
Время около трех часов ночи, но он идет дальше.
Посреди пустого пространства на полу лежат черный мужской ботинок и порнографическая газета. Как только он нагибается к ним, что-то проносится у него за спиной. Оборачиваясь, он успевает заметить мелькнувший фрагмент обнаженного тела, который мгновенно исчезает за ризницей. В уголке глаза отпечатываются промелькнувшие ягодицы, мощная ляжка. Кажется, даже бугорки позвоночника.
Слышно, как в ризнице кто-то двигает стол, ножки скребут по полу. Он подходит к двери и прислушивается. Стол волочат дальше, потом раздается стук.
Редкие, но тяжелые удары.
Порывистые вздохи и всхрапывание. На деревянную поверхность сыплется земля.
Стол волочат дальше, он упирается в дверь. Приподнимается кем-то и падает на пол, царапает поверхность двери, упираясь в нее.
Ингмар ложится на пол, пытаясь заглянуть в щель под дверью. Теплый сквозняк, струящийся по полу, приносит с собой едкий и кислый запах.
Он почти погружается в дрему прямо на полу, как вдруг слышит смех Стига Флудина и Бриана Викстрёма[28] у звукооператорского пульта. Ингмар поднимается, щурясь от света люстры, приглаживает волосы.
— Ну что там? — спрашивает К. А. — Хотел приподнять дверь?
— Нет, — отвечает Ингмар.
Спина вспотела, он немного замерз.
К. А. стоит рядом и пьет кофе из блестящей темно-коричневой кружки.
Ингмар заходит в курилку, там стоят актеры вместе со Свеном и Оландом.
— Это просто какое-то сборище клоунов, — говорит Туннель, садясь на стул с табличкой, где написано ее имя.
— Чур я самый смешной, — шутит Макс.
— Пока не дошло до самоубийства, — говорит Туннель. — А потом буду я — у меня самый большой живот.
— Вы-то в этом не виноваты, — вступает Гуннар.
Свен идет к ризнице.
— Ну, если серьезно, то не так уж все плохо, — говорит Ингмар. — Мой отец прочитал сценарий три раза, и он вовсе не показался ему мрачным. Мы ведь и не собирались снимать комедию.
— Хотя получилось чертовски уныло и грустно, — возражает Аллан с улыбкой.
— Кому вообще может быть интересен этот фильм? — спрашивает Гуннар. — Кроме твоего отца. Для кого мы его снимаем?
Ингмар, смеясь, отвечает, что на днях он стоял в пробке, заглядывал в другие автомобили и думал: и ты не посмотришь мой фильм, и ты не посмотришь, и ты и так далее.
— По-моему, над этим стоит задуматься, — бормочет Аллан.
Гуннар отводит взгляд, Макс делает равнодушную мину, а Туннель говорит, что не стоит недооценивать зрителя.