ихся после сенокоса. Заячий след темнеет на светло-голубом пятне снега в тени выкорчеванного пня.
Вереск схвачен морозом.
В голых брусничных зарослях между сосен застрял полиэтиленовый пакет из супермаркета «Ика», белка внезапно замерла посреди своего стремительного вертикального восхождения.
Первый съемочный день, прямая дорога уходит в высокий сосновый лес, что-то находит на Ингмара.
Сердце бьется быстрее, руки холодеют.
Отцовские ноги в брюках прижимаются к нему с обеих сторон. Что-то мелькает, когда велосипед начинает шататься.
Затем неприятные ощущения постепенно отступают и почти исчезают, когда они поворачивают к Финнбаке. Дорога круто уходит вверх, оставляя внизу мерзлую землю. Штабели мокрых бревен угрюмо высятся возле начала лесовозной дороги. В глине застыли следы трактора и лесовоза. По земле волокли бревна и ветки.
Подъезд к красному сельскому домику в течение недели был весь изъезжен машинами «Свенск фильминдустри». Под широкими шинами обочины превратились в месиво грязи, полное мутных глинистых луж и глубоких следов от протекторов, которые успели наполниться новым гравием.
Люди что-то кричат друг другу, протягивая к дому кабели через мокрый, поросший травой склон. Полоса снега пролегает вдоль влажного бетонного фундамента. Треснувшую черепицу прислонили к подвальному окну.
В школьном зале, уткнувшись лбом в затылок Гуннара, сидит Ингмар, усталый и ищущий человеческого тепла. Он поворачивает лицо и говорит, что примерно так ее и представлял.
— Если ты понимаешь, о чем я.
Он ходит между школьными партами, показывает, где должна стоять камера.
— Да потому что сначала будут видны только две спины, а потом уже ты сядешь.
Ингрид кивает.
— Попробуй.
Она садится.
— Ты на нее не смотришь, когда врешь, — объясняет он. — А когда вы переходите к жесткому разговору, Гуннар, то должны быть предельно открыты.
— Что может быть проще, — шутит тот.
— Понимаю.
— Да, раз ты смог написать это за полдня, значит, я запросто это смогу сыграть.
— Предельно открыты.
— Разумеется, — заверяет Гуннар.
Они улыбаются друг другу, но все же невольно чувствуют, что конфликт остался нерешенным. Ингрид садится за орган и играет, Ингмар, остановившись, смотрит на детские рисунки на доске объявлений, на свет, падающий на пол из камина.
— Разожгите завтра камин углями, — говорит он. — С деревом у нас ничего не выйдет, слишком сильно трещит.
— Это точно, — соглашается Стиг.
— Надо бы записать, — добавляет К. А.
— Ну что, пройдемся последний разок по всей сцене? — тихо спрашивает Ингмар.
Все замолкают и встают у стен.
— Я устал от твоей близорукости, — тихо говорит пастор. — От твоих неловких рук, твоего вечного страха, твоих боязливых нежностей. Ты вынуждаешь меня вникать в твои физиологические подробности. Больной желудок, экзема, опасные дни, отмороженные щеки.
Так, все вдруг переросло в театр, замечает Ингмар. Зритель целиком концентрируется на образе актера.
Электрики, монтажники, звукотехники.
Единое дыхание, одни и те же слова.
Под лупой старшего брата вокруг пылающей занозы медленно замыкается блеклый круг.
Пастор грубо хватает учительницу за руку:
— Ты можешь помолчать? Можешь оставить меня в покое? Ты когда-нибудь перестанешь попрошайничать?
Оставив ее за партой, он выходит в переднюю.
Немногочисленные зрители отступают. Они собираются пропустить его и удивляются, когда он останавливается и поворачивается с улыбкой.
Кто-то начинает говорить, понизив голос, кто-то тотчас принимается за свои дела.
Фотограф Леннарт Нильссон из журнала «Се» выглядывает в окно, трет уголок глаза.
В коридоре гостиницы «Сильянсборг», возле гостиной с телевизором, расположена комната номер 605, оборудованная под монтажную мастерскую: светло-серый стальной столик от «Steenbeck & Co», четыре тарелки, матовый темный экран, стопки пронумерованных пленок в желтых блестящих контейнерах из пластмассы.
Из-за белых перчаток кажется, что руки Уллы мелькают еще быстрее, когда укладывают пленку вокруг маленьких колесиков, заправляют и наматывают на катушки.
Опустив шторы, Ингмар видит лицо Ингрид, когда та выступала в последний день в Росунде.
Взгляд умоляющий, в нем все больше и больше мольбы.
Голос и дрожащие губы.
— Отлично, — шепчет Ингмар.
— Да, — отвечает Улла и перематывает пленку обратно.
Он включает лампу.
— Черт, до чего ж она отвратительная, — смеется Ингмар. — Как можно такую любить, просто не представляю. Явилась тут, понимаешь, и требует, чтобы он был с ней нежен… Да после такого хочется только дать ей хорошую оплеуху.
Улла молча меняет катушку.
Лампа выключается, и на экране возникает лицо Гуннара.
Ингмар наклоняется вперед.
Пастор слушает послание учительницы.
Затем снова становится темно, Ингмар трет подбородок.
— Все-таки удивительная штука — лицо Гуннара, — говорит он. — Сначала оно просто скучное — это всего лишь актер, который играет свою роль. И вдруг — оно как бы наполняется изнутри. Становится все более открытым, обнажает весь стыд, весь регистр эмоций. Вот это самое превращение чертовски меня потрясает.
Улла перематывает пленку обратно, не глядя на Ингмара.
— Сказал бы ты это Гуннару хоть один-единственный раз.
— Он и так это знает.
— Воля ваша, — бормочет она.
Ингмар пьет кофе в библиотеке вместе с Гуннаром, Максом, Уллой и Свеном. Они только что пообедали; сытые и усталые после долгого рабочего дня, они сидят и обсуждают оговорки и сны на поскрипывающей кожаной мебели.
Напольные лампы с широкими сплющенными абажурами светятся на ослепительно блестящем деревянном столе, стены обшиты панелями, за стеклянными дверцами стоят ряды старых книг.
— Как хорошо, — говорит Ингмар, откидываясь назад. — Знаете, раньше я проводил здесь каждое лето. Здесь или в Дувнесе. Помню, как июньским утром отец взял меня с собой. Он должен был читать проповедь в Гронеской церкви. На нем был летний пиджак, на штанинах — зажимы, чтобы ткань не попала в велосипедную цепь, желто-серый галстук и белая шляпа. Меня посадили спереди, на багажник велосипеда. Я был босой, в синих полосатых шортах и рубашке вот с таким воротником.
Вспоминая мелькание стволов сосен, он вдруг видит, что между ними происходит какое-то странное шевеление, даже скорее за ними — как мультфильмы в стробоскопе, подрагивающее движение перед щелями в вертящемся барабане.
Ингмар делает глоток кофе и смотрит в спокойные глаза Макса. Светлая улыбка на губах Уллы, она прислушивается и выжидает. Гуннар дает ему время, наблюдает сквозь стеклянные двери, как маленькая компания играет в бридж, сидя в деревянных креслах с обивкой в широкую полоску.
Он продолжает живописать пейзажи своего детства, но с каждой минутой все больше растет подспудное чувство, что впереди его ждет какой-то опасный исход.
Быстро или медленно это свершится — сказать сложно.
Такое ноющее ощущение, будто занесенный для удара топор падает вниз, но вдруг меняет свое направление уже возле самого сучка.
Он понимает, этот рассказ надо прервать.
Однако замечает, что вместо этого сам нагнетает грозовое небо над этим воспоминанием, пытаясь совладать с неприятным чувством, будто он не в силах управлять ситуацией..
Он рассказывает о том, как, остановившись возле небольшого паромного причала на реке, они заметили, как над кронами деревьев нечто темно-фиолетовое скирдуют в сторону берега.
— Прямо над рекой натянули стальные тросы, — объясняет он. — От берега к берегу. Эти тросы пробегали под маленькими ржавыми колесами сквозь железные петли парома. Мы поднялись на борт, и отец повесил на воз свой пиджак, пошел к другим мужчинам и взял такой странный инструмент из просмоленного дерева, как же он называется? Они прихватили этим инструментом трос и потянули паром вперед.
Он не стал говорить, что вид у отца был нелепый и жалкий по сравнению с другими мужчинами. Он даже помнит, как некоторые ухмылялись у него за спиной.
Если только они заранее обо всем не договорились. Отец, наверное, немного шутил, преуменьшал свой вклад в общее дело, отсюда и язвительные комментарии.
Чашечка с кофе вздрагивает на блюдце у него в руках, когда бревно вдруг натыкается на паром. Серо-голубой ствол с протяжным вздохом проскальзывает под плоский остов.
Ингмар дрожащими руками ставит чашку на лакированную поверхность стола, поднимает глаза и видит, как стальные тросы поблескивают в утреннем свете на фоне хвойного леса на противоположном берегу.
Металл с сухим скрежетом трется о металл, маленькие колесики жалобно поскрипывают в своих пазах, когда он садится, опуская ноги в ледяную воду реки. Черная поверхность между двумя руслами плоская, как витрина магазина, солнце вдруг опускается глубоко в воду. Ледяной холод, нежно окутывая лодыжки, осторожно пытается увлечь его вниз, под самый паром.
— Я сидел, опустив ноги в воду, не понимая, как это опасно, — продолжает Ингмар, широко улыбаясь. — Тяжелые бревна ударялись о борт парома, проскальзывали под ним. А я сидел и болтал ногами, пока отец не схватил меня за шиворот и за руку и не вытащил на палубу. Он отчитал меня и влепил три крепкие пощечины.
— Ты мог утонуть, — говорит Свен.
— Я-то этого не понимал. Я был зол, каждую деталь как сейчас помню, — лжет он. — Помню, как пахло смоленое дерево, как лоб отца покраснел, а капелька пота блеснула на щеке. Я тогда подумал: «Я убью этого идиота. Вот приеду домой и придумаю ему самую мучительную смерть».
Заметив удивление Уллы, он продолжает:
— Отец должен лежать на полу и молить о помиловании. А я буду качать головой и слушать его стенания.
Макс опускает взгляд.
— Но в конце концов я ограничился тем, что плюнул ему в ботинок.
Улла смеется, а Гуннар, улыбаясь, почесывает затылок.