Карточные игры, столь популярные в тюрьме, тоже дань божеству. Карточная масть «черви» и игра «солитер» – названия говорят сами за себя.
Дорожник – главный жрец червя. Он пускает символического змея в канализационные тоннели, которые символизируют кровеносную, нервную и пищеварительную систему любого живого организма. Чтобы пустить червя, нужно сильно поклониться. До самой дючки, ощутить глубину и тайну ее недр. Сквозь грязь и вонь струится конь и соединяется с конями других хат, доставляет малявы, непромокаемые пакеты с куревом и чаем. Несет благо в разные хаты. Все замыкается в котловой. Здесь голова тюремного паразита по имени Паша. Его навес Пантус. Он смотрящий за тюрьмой. Фаворит червя и наркоман.
Пантус, почти вантуз. Палка с присоской: инструмент для прочистки унитаза. Модель глиста из дерева и резины. Точнее навеса не придумать для главного на тюрьме. Поменяли пару букв и как бы замаскировались.
Большинство зэков наркоманы, у которых передышка от наркотиков. В тюрьме не хватает кайфа, поэтому они жадные до удовольствий. Находят их в чем попало. В еде, сне, чае, куреве, разговорах. Копят удовольствия, как монетки в копилку.
Много внимания уделяется «базаркам». Считается, что умение правильно «прибазарить», то есть разговором подчинить себе ближнего, пригодится на лагере, где сидят основной срок, а тюрьма только начало. В «базарках» запрещены три слова: «спросить», «просто» и «думать». Без этих слов речь зэка резкая, а для нежного уха страшная. Слабого или непривычного человека она вводит в ступор. Он цепенеет и его можно, как кролика, понемногу поглощать.
Зэки объясняют себе запрет этих слов так: «Спрашивают мусора, когда допрашивают», «Просто – это девяносто (раз в жопу)», «Думают кони, у них голова большая». А на самом деле червь не любит слово «просто», потому что чем сложнее, тем больше суеты и копошения. Не любит «думать», потому что думать – не делать, не суетиться и не копошиться. Не любит слово «спросить», потому что спрашивая можно узнать, а кто не знает, лучше спит. Червь простой, как макаронина, трубка о двух концах, а хочет быть сложным и важным. Желание казаться сложнее, чем на самом деле, объясняет многие глупости и парадоксы, какие бывают вокруг и удивляют. Суета и копошение – признак червивости. Все черви одинаково делают: суетятся и копошатся. Посмотреть со стороны – копошатся. Изнутри – суетятся.
В секу заглядывает продольный и видит, что копошатся. Разбрелись кто куда и чешут яйца от скуки. Вода журчит на дальняке – кто-то срет. Ходят, сидят, лежат, чай пьют, курят, играют в нарды, шахматы, разговаривают. Кто на что горазд, лишь бы убить время.
Продольный уходит, не заметив ничего подозрительного. Так же и я, когда смотрю на червей, думаю, что они копошатся и никакого смысла в их копошении нет. А он есть.
Те, кто ходят будто просто так, на самом деле ходят не просто так. Они заслоняют тех, кто сидит, потому что те, кто сидит, не просто так сидят, пьют чай и играют в шахматы – они делают запретные вещи: мастырят заточки, плетут коня, крутят маслины, шпилятся под интерес, гонят сэма, набивают наколки и загоняют шарики под шкурку. Все, кто сидит и маскируется под чаепитие, на самом деле заслоняют тех, кто лежит на шконках и занимаются делами поважней, настолько важней, что лучше о них промолчать. Так же, как те, кто разговаривает ни о чем, на самом деле маскируют своими голосами тех, кто разговаривает о важных вещах не для левого уха, а тот, кто журчит водой на дальняке, маскирует того, кто точит заточку или долбит под нарой кабуру в соседнюю хату. Все делают одно дело – суетятся. Одни прячут, а другие прячутся. Продольному кажется, что все копошатся, ему виден только хаос. Паразит на то и паразит, чтобы выглядеть безобидно, и продольный, заглядывая, видит только случайности, но ничего случайного. Я это знаю, потому что был внутри и снаружи, а продольный только снаружи. Поэтому он знает и видит вдвое меньше, чем я. Я – как два продольных, а он – как половина зэка.
Суетиться со всеми не люблю. Я и в детстве не любил играть в войнушку. В прятки веселей. Спрятаться и ждать, пока найдут. Или не найдут.
В хате трехъярусные нары. Нижняя – шконка, средняя – абрикоса, верхняя – пальма. У верхней тропическое название. Знойным летом, лежа на пальме, я сочинил стишок «В трусах на наре под потолком. В душном воздухе тропического лета. Нара верхняя в тюрьме зовется пальмой. Как же это по-садистски метко!»
Когда происходит суета, лежу на пальме, будто прячусь. Зэки редко смотрят вверх. Вся суета происходит внизу, в районе шконок и абрикос, а я высоко.
Я сам выбрал пальму. В поездах всегда выбирал верхнюю полку. Летом жарко, но мне это место подходит. Я не из потливых и от жары сильно не страдаю. С пальмы все видно как на ладони. Именно с пальмы я впервые заметил червя.
Газета вышла в свет. Я ее видел: все то же самое, только вместо объявления малолетки появилось мое, выполненное в красно-черных тонах.
С утра все приготовил. Проветрил, подмел, проверил, легко ли открывается дверь в туалет, достаточно ли широк мой стол и крепко ли прибита к полу табуретка. Положил на стол пачку анкет и стал ждать. Первым приперся малолетка. Я мог это предвидеть, но не предвидел. Он пришел не один, а с двумя мужиками.
– Это ты? – удивился он.
– Я, – удивился я.
Сперва была драка, а потом разговор.
– Это мой брат и его кореш, – сказал он, усевшись на мой стол, свесив ноги.
Я зажимал нос кровавым платком. Широкий стол не помог, дверь тоже. Она была сорвана с петель. Стул сломан, а табуретка вырвана с корнем. Надо было что-то сказать, и я сказал:
– Ты первый начал.
Он вскинул брови.
– Что начал?
– Обманул меня. Никакой ты не психоаналитик. Такой же психоаналитик, как я…
Я хотел сказать «режиссер», но осекся. Режиссер – это святое.
– Почему никакой? – спросил малолетка. – Очень даже какой. У меня и диплом есть.
– Я таких дипломов могу штук сто наклепать.
На полу валялся мой фальшивый диплом психиатра.
– Ну и что? – сказал малолетка. – И что, что ненастоящий? Зато бесплатно.
Он был прав.
– Ладно, – говорю. – Чего ты хочешь?
– Не знаю, – сказал он. – Пока сюда ехал, то хотел, а приехал, то перехотел.
– Ну раз так… – Я приободрился. – Раз так, то давай терять друг друга из виду, а как захочешь, то звони. Визитки на полу.
– Не спеши, – сказал он. – Посоветуюсь с братом. Брат!
Один гориллоподобный мужик встрепенулся, будто его включили.
– Слышь, брат, что делать с ним?
Брат призадумался, но ненадолго.
– Дать ему пизды, – сказал он с ударением на «ы».
Малолетка вздохнул и закатил глаза.
– А чем мы только что занимались? Забыл? – спросил малолетка, и после его вопроса брат стал выглядеть глупо.
– Ну. – Брат повращал глазами, посмотрел на меня, на соседа, словно искал подсказки. – Ну… дать ему… пизды?
– Ясно, – вздохнул малолетка. – У кореша спрашивать не будем.
Кореш облегченно вздохнул. Все это выглядело очень-очень странно.
– Вот видишь, – сказал малолетка, обращаясь ко мне. – Видишь, как ты настраиваешь против себя людей? Они же зла тебе желают. Разве это хорошо? У тебя проблемы, старик. Чисто как врач говорю – разберись в себе.
– Какой, нахрен, врач?! – Это уже слишком. – У тебя там за дверью вообще ничего!
Он не растерялся.
– Это у тебя ничего, а у меня чего.
– Нет у тебя там никакого уровня! Такой же уровень, как у меня! – Я показал на разбитую дверь в туалет.
– А спорим, есть! – не сдавался он.
Мы спорили как дети. В последний раз я так спорил лет в двенадцать.
– Под что спорим?! – не унимался я.
– Под штуку баксов!
– Давай!
– А они у тебя есть?
– Есть!
– Покаж!
– Сам покаж!
Он показал, а я не показал.
– Это несерьезно, – сказал он. – Я так не играю.
– Ну, значит, ты проиграл.
– Что? – Это была старая добрая реакция с двумя вопросительными знаками – предвестник победы. Или беды.
– Ты не хочешь спорить, – сказал я. – Значит, проиграл. Гони бабло.
– Я с придурками не спорю, – сказал он. – И с теми, у кого нет денег.
– Ты не споришь, потому что ссыкло.
– Я ссыкло?
– Сам признался.
Он позвал брата.
– Брат!
Брат двинулся ко мне, казалось, его ничто не остановит. Пока он совсем не придвинулся, я успел крикнуть «Ссыкун вонючий! За брата прячешься! Выходи и говори как мужчина!»
Потом свет погас. Когда он включился, я был один. Мебель сломана, дерматиновая дверь порезана в клочья, унитаз разбит, от него растеклась широкая лужа.
Сначала я почувствовал вонь, а потом, когда поднялся, увидел на столе кучу дерьма. Огромную. Один человек не способен столько сделать, а трое могут.
Я серьезно пострадал. Особенно лицо. Две недели нельзя показываться на люди. Но время – деньги. У меня не было ни того, ни другого.
Залепив пластырем ссадины, я стал похож на героя кино, которому приспешники мафии набили морду. Я зажег сигару и курил ее, стараясь не думать о Черчилле и Аль Капоне.
Убирать говно не стал. Герои говно не убирают. Они уходят мстить, оставив дверь настежь.
Все было как в первый раз. Я шел по улице, плевался и зыркал в стороны, скаля зубы. Прохожие пугливо сторонились, а менты отводили взгляды в сторону. Добрые силы снова сделали свое дело. Я снова спускался с горы. Настроение не такое хорошее, как раньше, но все равно это было дежавю.
На ночь свет не выключают. Все должны быть на виду, чтобы отчаявшийся не порезал себе вены. Но однажды свет погас, и поутру на битом кафельном полу появились красные иероглифы. В тюрьме самый лучший способ спасти свою жизнь – порезать себе вены. Простая смена декораций уже счастье. Порезать вены и попасть в больничку, где чистые простыни и диета: кефир и вареное яйцо.