Я оживал, повинуясь простым желаниям, которые постепенно становились сложными. Вскоре выяснилось, что если бы я совсем ничего не хотел, то меня не было бы на свете. От этой мысли во рту стало мерзко. Воняла подступающая рвота. Снова вспомнил детство. Так из ничего с самого утра испортил себе настроение. Генератор мыслей включился на полную катушку. Я снова думал и не мог остановиться.
Осталось пять холмов, а на последнем – тюрьма. Мне это казалось неизбежным, как конец фильма. То есть если фильм начинается, то должен закончиться. Я не хотел, чтобы все было так неизбежно и во мне; как следствие, родилось новое суеверие, что если я не стану подниматься на холмы, то в тюрьму не сяду.
Впредь был осторожным: избегал вершин и сравнивал себя с котом, у которого осталось пять жизней из девяти, а у меня из семи. Старался из дома не выходить, а если выходил, то путь пролегал по низинам и балкам. Вверх не смотрел. Вершины стали для меня табу, и это табу рождало новую надежду.
Назначили новую дату суда. Прежнюю перенесли на ближайшее время. Я не успел достать денег. Неизбежность стала неизбежнее. До суда остался день и ночь. Наутро меня должны приговорить к девяти годам лишения свободы. От страха и отчаяния не знал куда деваться. Чтобы не сходить с ума в четырех стенах, вышел на улицу и пошел куда глаза глядят.
Я все еще надеялся на табу, хотя понимал, что это бессмысленно, но по инерции прислушивался к разговорам, присматривался к птичкам, как поют, как летают, как ветер дует, в какую сторону, и что написано на заборах.
Я проходил мимо остановки, и неожиданно возле меня остановился троллейбус. Это было неожиданно, но ничего неожиданного, ведь это троллейбусная остановка. Я зашел в троллейбус. Мест не было, пришлось стоять.
Я стоял и смотрел в окно. Это все, что оставалось, – смотреть в окно. Вскоре я устал от окна и отвернулся в салон. Там один человек слишком пристально на меня смотрел, будто я ему что-то должен. Не люблю, когда на меня сильно смотрят. Снова отвернулся: не захотел играть в гляделки. Потом подумал: а вдруг это не случайно, ведь были в троллейбусе другие люди, но он смотрел именно на меня. Тогда я снова глянул на него, но он уже смотрел в другую сторону. Я проследил за его взглядом и все увидел.
Человек смотрел на девушку. Девушка смотрела на мальчика, сидящего на маминых коленях. Мальчик смотрел в окно. За окном дома, деревья. Они мелькали-мелькали. Мальчику надоели деревья, и он посмотрел на молодого парня в наушниках. Молодой парень качал ногой в такт музыке, которая звучала в его ушах.
Мальчик смотрел на чужую ногу и качал своей ногой под музыку, которую не слышал. Мне это показалось интересным: ноги разных людей качались одинаково под музыку, которую один слышал, а другой не слышал.
Парень в наушниках смотрел на календарь за спиной водителя. На календаре была фотография красного «Феррари». Очкастый дедушка близоруко разглядывал календарь с «Феррари», вероятно, высчитывал дни, оставшиеся до пенсии. Его голова мелко-мелко тряслась от старости. Точно так же тряслась голова пластмассовой собачки возле водителя.
Женщина у окна смотрела на собачку. На женщину смотрел небритый мужчина. Грудь женщины туго обтянута трикотажной блузкой. Некоторое время я тоже смотрел на женщину и угадал, о чем думает небритый мужчина. Наши мысли совпадали.
Женщина с трикотажной грудью не догадывалась, о чем думает небритый мужчина, потому что она на него не смотрела. Она смотрела на другую женщину, точнее, на ее сумочку. Сумочка другой женщины была модной. Женщина с грудью хотела себе такую же. На ее лице проступила зависть. Получился треугольник: мужчина, две женщины и я. Он хотел женщину. Женщина хотела сумочку. Женщина с сумочкой хотела парня в наушниках. Она пристально смотрела на его бедра и покусывала нижнюю губу. Я почувствовал легкую ревность. На меломана смотрела еще одна женщина, но это была старуха. Под определенным углом она была похожа на родину-мать с плаката «Родина-мать зовет!», только дряхлее.
Родина-мать стояла над парнем и смотрела на него в упор. Ее старая задница привыкла, чтобы ей уступали место в общественном транспорте, и она ждала, когда у парня проснется совесть. Совесть у парня не просыпалась.
За спиной женщины с сумочкой сидел мужчина с родимым пятном на шее. Он пялился на женскую попу и был доволен, что неплохо устроился. Ее попа как раз на уровне его лица.
Сидевшая напротив дяди-с-пятнышком девочка смотрела на дядину ширинку. Я тоже туда посмотрел, и мне стало неловко за дядю. Девочке лет девять, не больше, но она уже все понимает и еле сдерживает смех. Ей хочется показать пальцем туда, куда она смотрит, но ей уже девять лет, и она понимает, что этого делать не стоит.
Папа девочки ничего не замечает, он уставился в газету. В газете мелькнуло слово на букву «с». Я пригляделся – «сексуальн…». Очевидно, статья о маньяках.
В ту же газету уставился лысый тип в темных очках. Он похож на того, про кого написано в статье. Скользкий тип. Читал на ходу чужую газету. Одной рукой он держался за поручень, а другая шарила в сумочке женщины с красивой сумочкой. Я быстро посмотрел на женщину с грудью. Она все так же смотрела на модную сумочку и все видела. В женщине было столько зависти, что зависть говорила совести: «Молчи, сука!»
Так я понял, что она злорадствует, то есть радуется, когда кому-то плохо. Я снова посмотрел на сумочку. Лысый как ни в чем не бывало продвигался к выходу. Он думал, что никто ничего не видел, и хотел по-тихому слинять. Я понял, что это один из тех переломных моментов, когда решается судьба человека.
Наблюдения закончились. Вариантов два: делать или не делать. Если не делать, все произойдет без меня и я останусь без ничего и никем. Если делать, то вариантов снова два: громкий и тихий. Громкий пахнет сексом, а тихий – деньгами. То есть я громко заявляю: «Держите вора!», прилюдно отбираю кошелек, отдаю девушке и становлюсь ее героем. Или наоборот, все делаю тихо.
Подкрадываюсь к лысому, шепчу на ухо: «Я все видел», он без шума отдает кошелек взамен на мое молчание, я не герой, но у меня есть деньги. То и другое пригодится в тюрьме. Секс – напоследок, а деньги – на будущее.
Быстро подумав, отверг оба варианта, вернее, совместил их и выбрал нечто среднее. Третий вариант, больше соответствующий складу моего характера и физико-химическим составляющим организма. Решил сыграть героя, только тихо. Тихо забрать, тихо отдать. Подкрался к лысому и шепнул: «Я все видел».
Я думал, он джентльмен, а он не джентльмен. Стало больно, как тогда, когда мне вырезали аппендицит в пятом классе, и я очнулся после наркоза с резкой болью в брюшной полости.
Мышцы живота повредились. Я не мог дышать, говорить, смеяться и плакать. Штаны намокли. Это была кровь.
Лысый быстро продвигался к выходу, а я медленно оседал на пол. Мне было все равно, что там и кто там. Думал только о себе и был центром вселенной. Наугад протянул руку и впился в чью-то ляжку, женскую на ощупь.
Очнулся в больнице. Кишки и важные органы не задеты. Но крови потерял достаточно для небольшой кровяной колбаски.
Я мало что помнил, но представлял, какая лужа натекла в транспорте, и как люди пачкались моей кровью, и как он елозил по крови и хватал их за ноги кровавыми руками.
Суд перенесли на три месяца. Это хорошая новость. Дали время на выздоровление. Целых три месяца на воле. Я был счастлив.
Лежа на наре, думал о лампочке. Днем и ночью одинаково стойкий электрический свет. Я мечтал, чтобы она погасла. Радужный спектр, из которого состоит белый свет, почему он белый? Он состоит из семи цветов радуги. Смешать их – и получится белый свет, а если смешать не спектр, а палитру, то получится черный цвет. Я хотел, чтобы свет смешивался, как краски, и получалась ночь.
Я слез с нары, умылся и пошел смотреть, как Крытник делает четки из расплавленных бутылок. Он крутил черную бусину над огоньком лампадки. Таких бусин у него было много, и все разных цветов. Серые, белые, желтые, коричневые, зеленые и синеватые. Я знал и все знали, что в хате пластмассы не хватает. Есть только пустые пластиковые бутылки из-под газировки, а они бесцветны.
Он умел делать прозрачную бусину чистой как слеза, но она была хрупкой. Долго она не жила, но все равно он обходился без красок, лишь контролируя копоть над огоньком. Крытник жил в тюрьме при помощи огонька, и его бусины были разноцветными, даже такими, что не отличались от мрамора или жемчужины.
Крытник мотал пятнадцатилетний срок за убийство барыги-валютчика. Отсидел шесть лет, осталось девять. Долгое время был в бегах. Крытником его прозвали из-за тюрьмы. Это крытая тюрьма строгого режима, где запрещено выходить на улицу под открытое небо. Даже во дворике для прогулок небо скрыто не только решеткой. Круглые сутки в четырех стенах с четырьмя людьми. С утра до ночи он крутил маслины для четок. Молчал, иногда разговаривал.
Крытник разговаривал со мной очень тихим голосом. Я прислушивался, чтобы услышать его. С другими он разговаривал обыкновенно, а со мной – будто открывал тайную тайну. Он умел говорить обо всем и со всеми. С бандитами говорил «о жизни нашей в доме нашем общем» – простой и резкий разговор двух и более зэков, а мне иногда выдавал перлы о бусинах. Очень по-китайски.
Когда его увозили этапом в другую тюрьму, где он сидел основной срок (к нам его привозили на раскрутку), я подарил ему желтую книгу. Тяжело с ней расставался. Было страшно, будто ангел-хранитель покидал меня. С перепугу чуть не забрал книгу обратно, но сдержался. Я подражал сокамерникам. Они были непривязчивы к вещам. Легко брали, легко отдавали. Вещи сами перемещались из рук в руки, будто живые, но редко покидали пределы хаты. В основном это была одежда и обувь. Футболка или пара кроссовок могли поменять пятерых носителей и вернуться к первому. А у первого к тому времени успевало появиться две новых футболки или другая обувь, с которыми он так же легко расставался, и начиналось сначала.