В замкнутом пространстве расстояний нет. Ничего не уходит в никуда, всегда куда-то. И если интересно, то можно проследить весь путь и приключения каждой вещи, не вставая с нары и почти не поворачивая головы. На воле понадобится воображение, чтобы домыслить, что произошло с вещью там, за горизонтом, а здесь можно сидеть на месте, наблюдая истории в стиле сказок Андерсена о путешествии штопальной иглы или бутылочного горлышка. Видно все без напряжения. В этом движении был азарт. Кто первый расставался, тот первый получал с прибылью или не получал вовсе. Так я расстался с книгой, слабо надеясь, что она еще вернется. Не обязательно в том виде, в каком ушла. Можно в другом, как другая книга или две книги.
Я очень дорожил желтой книгой и тем, что было на мне надето. Последние остатки свободы, что маячила верхушками деревьев за решеткой. Я цеплялся за них до последнего, как за тоску о прошлом. За книгу с чужими мыслями и за одежду, сшитую чужими людьми.
Когда желтая книга покинула меня, я пытался жить при помощи других книг. Их приносили из библиотеки. Выбор был скуден, его и не было. Брал что дают. В кормушку просовывали две-три книги. Зэки выбирали ту, что толще и бумага тоньше.
Успехом пользовалась Библия на английском языке, а остатки сиротливо валялись на столе. Их забирал я.
Библию приносили очень редко, но она была толстой, и хватало ее надолго. Все, что доставалось мне, зэков не интересовало. Они книг не читали, только курили. В библиотеке мало книг. Она не пополнялась и постепенно исчезала в дым, но мне удалось кое-что выудить из ее скудных запасов.
Я не считаю книгами говно вроде «Воровского общака Паши Цируля», сборника детективов толстой тетки и нескольких старых журналов «Наука и жизнь» с вырванными страницами и неправильно разгаданными кроссвордами.
Книги в библиотеке появлялись из пункта приема макулатуры. Туда их приносили пионеры, а пионеров уже двадцать лет не принимали в пионеры. Но там было несколько книг, которые я все-таки прочитал.
«Мартин Иден» и «Маленькая хозяйка большого дома» Джека Лондона, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Луна и грош» Сомерсета Моэма, «Тысяча и одна ночь» Шахерезады, «Путешествие на Кон-Тики» Тура Хейердала. Первый том «Йосифа и его братьев» Томаса Манна, второй том «Графа Монте-Кристо» Александра Дюма, «Сияние» Стивена Кинга. Это все, что я смог выжать из тюремной библиотеки, включая статью «Теория катастроф» из журнала «Наука и жизнь» за 1986 год, которую я сопоставил с трагедией своей жизни и остался доволен, потому что увидел, как все похоже на бабочку, которая вылупилась из личинки.
В журнале «Юный техник» за 1983 год нашел статью о выращивании искусственных алмазов. Эта статья мне понравилась, как статья про бабочку. Статья об алмазах была написана задорным языком, специально для подростков, которые хотят верить в светлое будущее, полное приключений.
«В наших лабораториях создаются специальные условия для выращивания искусственных алмазов, так необходимых нашей промышленности.
Наши алмазы не имеют ничего общего с бриллиантами, которые богатые капиталистические бездельники выставляют напоказ, чтобы оправдать свое паразитическое существование. Наши алмазы созданы для труда людьми труда.
В автоклав загружается высокоуглеродистый гель. Под воздействием высоких температур и сверхвысокого давления происходит чудо, которому позавидовал бы сам старик Хоттабыч, – кристаллизуется алмаз. Но если давление передержать, то готовый алмаз раскрошится в порошок и получится алмазная крошка, широко используемый в промышленности абразивный материал. Этот трудоемкий и точный процесс контролируют мощнейшие ЭВМ, созданные советскими инженерами, поэтому все случайности исключены.
Алмазную крошку готовят по специальной схеме. Затем под воздействием высоких температур алмазная крошка вновь становится высокоуглеродистым гелем, то есть происходит замкнутый цикл, полное безотходное производство без потери сырья и ресурсов».
Какое-то время я жил под впечатлением от этой статьи, и тюрьма превратилась в автоклав, где сырьем выступают люди. Возрастающее давление стен, чужих людей – и в итоге одни становятся алмазами, а другие говном.
Жить при помощи этих книг получалось не так, как при помощи желтой книги. Выходило коряво. Обычно я спрашивал у них о свободе, потому что в тюрьме все время думается о свободе, а спрашивать о свободе у тюремных книг – ответ всегда получится печальным.
Тюремные книги не годятся для таких вопросов. Они не о тюрьме, кроме «Архипелага ГУЛАГ», но от них веет тюрьмой, как от бывшего зэка. Негодные, испорченные книги. Ничего не оставалось, как написать свою.
Вариантов было два: либо своя, либо желтая. Но желтой больше не было. Все-таки я успел к ней привязаться. Наверное, потому, что она была первой и единственной в мой самый трудный час. Так же, как Большую Медведицу я считаю главным созвездием, потому что это первое созвездие, о котором я узнал в первую очередь.
Я тогда думал и сейчас думаю: что, если бы мент оставил другую, не желтую, книгу – зеленую, например? Стал бы террористом? Объявил бы джихад мусорам и конченым зэкам? А мог бы вообще остаться без книг. Что бы делал? Как бы жил?
Может быть, что-то придумал. Нашел бы что-нибудь. Стал бы Поклонником Библии или Адвокатом. Или Кобой. Вспоминал бы всех баб, которых имел, и рассказывал о броуновском движении. Или, как Крытник, выплавлял бусины из баклашек изо дня в день. Или застрял бы в своей голове, как матрешка в матрешке, или до изнеможения дрочил на червя. Но мне досталась желтая книга. Считаю, что мне повезло. Наверное, поэтому все случилось как случилось. Если бы не этот первый шмон, когда выбили все книги, все сложилось бы иначе. Кто знает? Не придумал бы написать свою книгу. Ведь начиная со шмона к этому шло и располагало, а теперь, кажется, что по-другому быть не могло.
Я назвал свою книгу «Инструкция освобождения». Живу в ней и сочиняю. Не сочиняю, она сама пишется. С этого момента не знаю, что будет дальше и в прошедшем времени писать больше не буду. Был превратится в есть, будто это кино и все снято на пленку. А в кино нет прошедшего времени, есть настоящее. Мысль неуловима. В тот момент, когда кажется, что поймал ее, она исчезла. Я расслабился и позволил жизни течь по-своему. Только смотрел и записывал, не пытаясь что-то поймать и запомнить.
Голова опустела. Там перестали плодиться новые персонажи и заполнять собой хату. Когда-нибудь кто-нибудь будет жить при помощи моей книги, как я жил при помощи желтой. Он будет пользоваться моими сравнениями. Для него они станут родными, но взятыми из чужой книги и связанные с кулинарией.
В тюрьме живу впроголодь, и все мои сравнения связаны с едой. Но я много читал и видел, что в других книгах то же самое. Это значит, что другие авторы тоже голодали. Так или иначе, но почти все сравнения во всех книгах, что мне попадались, связаны с едой. Например, книга вкусная, песня сладкая, воздух терпкий, рассвет багрово-яблочный, кровь как кетчуп, любовь изысканна на вкус и пьянит, как вино, правда – горькая, а ложь – сладкая. Пищевые сравнения самые точные и яркие, а все остальные сравнения по сравнению с пищевыми выглядят пресно. Все пробуется на вкус, будто других чувств не бывает или они бывают, но помогают пробовать на вкус.
Другие сравнения тоже существуют. Они идут не от желудка и точно не вкусны. Они другие, такие, что хочется плакать. Их не слышно и не видно, но они есть. Они не из слов и вовсе не сравнения. То, что они описывают, в сравнении не нуждается. Они ни на что не похожи. Одно лишь слово и не слово, а тишина, где все ясно без слов. Слова исказят и унизят, заведут в блуд и оболгут. Они заведомая ложь, потому что они – решетки, за которыми сидит правда. Где много слов, там ее не видно. Она зашторена ими, как жалюзи, только слабый свет просачивается сквозь них, и такого поэта, кто разглядел его, называют гением. Этот гений долго не живет, потому что он не гений, а всего лишь разглядел полоску света между прутьями. Он долго смотрел в одну точку, разглядел что-то необычное, отчего ему стало невыносимо грустно, но передать свою грусть-тоску он сумел только словами, и слова эти только сильней заделали щель, а другого способа он не знает. Он режет себе вены, принимает наркотики, пьет водку и прыгает с моста. В итоге умирает, захлебнувшись собственной рвотой в двадцать семь лет.
Изображать можно и без слов, став художником, и пытаться этот маленький свет рисовать. Но зная, что краски – это яичный белок, масло, желатин и мелко спрессованные кости древних животных и рыб, он обречен пользоваться жратвой. С ним происходит то же, что с поэтом, если он настоящий художник, конечно. Можно, как актер, изображать без слов и яичных белков. Он изображает животных и других людей, не являясь ни животными, ни другими людьми, но все они – художники, поэты и актеры, – как бы ни пытались изобразить нечто настоящее, всегда получается не настоящее, а изображение. Можно умереть в другом смысле, а тело будет жить и вкусно кушать то, из чего сделаны краски.
Их называют счастливчиками, тех, кто рано умер в другом смысле, и еще их называют благополучными людьми. Они сыты, довольны и ничто их не гложет. Другого голода нет, а тело насытить – пара пустяков. Поэтому они счастливы, что все их заботы – пара пустяков.
«Ешь, люби, молись» – последний шедевр кинематографа. Показывали по телевизору, и я смотрел. Рекордные кассовые сборы для фильма без спецэффектов. Джулия Робертс в главной роли. Режиссер – какой-то итальянец. Итальянцы, мастера натюрмортов, умеют изображать изображения, искаженные лучами света, тенями и перевернутыми отпечатками на сетчатках. Я тоже описываю все как могу. Хочу, чтобы было смешно. Люблю, когда смешно. Особенно когда рядом грустно. Но только бы не получились кулинарные сравнения.