– А где он?
– Поехал до своих.
– Куда?
– В петушатню.
– Ого! За что?
– Ты шо, бля? На приколе?
– Какие приколы? Что случилось?
– А ты, типа, не знаешь?
– Что я должен знать?
Он смотрел на меня как в глубину пещеры, в кромешную тьму.
Постепенно его взгляд прояснился, похоже, он привык к темноте и что-то разглядел.
– Ладно, – сказал он (я заметил в его глазах понимание, словно меня разоблачили). – Это все из-за тебя.
– Что из-за меня?
– Хорош прикидываться. Если это подмут, то сработано четко.
– Какой подмут? Я не понимаю.
Я начал побаиваться. В тюрьме много таких, кто ни за что ни про что делают паскудства.
– Все ты понимаешь, – сказал он. – Сначала я думал, что сам себе накрутил, что такого не бывает, а потом подумал-подумал и понял – ни хрена!
Я, как всегда, молчал и слушал, ждал, что он еще скажет.
Он сказал:
– Слишком не случайно, хоть и выглядит случайно. Я спросил себя: кому это выгодно? И понял – тебе!
– Почему мне?
– Да больше некому!
Мне стало любопытно. Я захотел спросить кое-что, но сдержался.
Он сказал:
– С компотом лихо придумано.
– Каким компотом?
– Слушай, Режиссер, кончай прикидываться. Я давно все понял. Не бойся, никому не скажу.
– Да что не скажешь? Внятно можешь объяснить?
– Ладно, объясню, – сказал он. – Но ты и сам знаешь. Просто чтобы ты понял, что я все…
Он запнулся, словно подыскивая нужное слово, чтобы избежать тавтологии, но сдался.
– …понял.
Из его рассказа я понял, что он давно за мной наблюдает. Для него я был луной, на которую он медитировал, а раз так, то он меня знал лучше, чем я его. Я его вообще не знал.
– Ты прохаваный чел. Я это сразу увидел, как только заехал. Сначала я туда смотрел, сюда смотрел. Все эти смотряги-хуяги. Оно понятно – везде так. Но что-то не так. Везде так, а тут – не так. Я огляделся, осмотрелся и где-то на второй день все понял. Самый тихий, незаметный, в самом дальнем углу, на пальме, – вот куда надо смотреть. А ты думал, тебя не видно? Как невидимка? Ты такой же невидимка, как дырка в зубах. Зуба нет, но все туда пялятся. Это понятно, так и надо делать. Я только одно не понимаю, Режиссер. Чего ты ждешь? Ждешь, когда созреешь? Так ты перезрел. Уже гнить начал, слышь, воняет? Скоро черви заведутся.
Уши меня, наверное, обманывали. Я то ли спал, то ли не спал. То, что он говорил, было до боли знакомым. Я спросил:
– Ты кто такой?
– В смысле, кто я такой?
Он опешил, а потом его лицо стало хитрым. Больше всего ему подходило сравнение «шакалье», хоть шакалов отродясь не видел.
– Разве так интересуются у порядочного арестанта? – спросил он.
– Хорошо, – сказал я. – Кто по жизни, кто по масти?
– Конан.
– Конан?
Одному червю известно, что это значит.
– Это навес, – сказал он. – Зовут Леха, по масти порядочный, но тюрьма не определяет, жду зоны.
– Ты говорил, что скоро чаепитие.
– Говорил.
– Когда?
– Да прямо сейчас.
– Но если смотряги нет, кто организовует?
– Организовует?
– Чаепитие кто созвал?
– Я.
– Ты?
– Любой может созвать.
– Прямо сейчас?
– Да. Вот, и подварился уже.
Он кивнул в сторону трибуны, там стоял дымящийся литряк.
Чаепитие – это собрание зэков, когда зэки собираются в кружок, пьют чифирь, по два глотка, «За людское и воровское», и решают, «что делать и как жить в доме нашем общем».
То, что Конан созвал чаепитие, – важный момент. Он проявил инициативу, значит, его будут слушать. В стаде это важно.
Чаепитие состоялось. Меня выбрали смотрящим. Это было неожиданно, но приятно. Почему так получилось? Всему есть объяснение.
Лето было в самом разгаре. Жаркое лето. Настоящее пекло. Абрикосы заходили ведрами. Мы варили компот.
Однажды новенький, очень молодой и поэтому глупый, выпил от жажды слишком много компота. Его поселили на пальме. Туда всегда селят новичков. Ночью его мочевой пузырь ослаб. Все потекло с пальмы на абрикосу, а потом на шконку со смотрящим.
Трое из хаты поехали к петухам. Новенький, смотрящий и кент смотрящего, он спал на абрикосе.
В тюрьме, если на человека капнет чужая моча, то это уже не человек. Все контакты с ним прерываются. Он неприкасаемый и низшая каста – пидор.
Почему-то Конан решил для себя, что историю с компотом подстроил я. Он правильно сказал: я был пустым местом в заборе, которое приковывает взгляд. Невольно я оказался целью для смотрения в стену. Каждый, кто медитировал на меня, увидел во мне что-то свое, и каждый придумал, как Конан, свою историю, где я – причина всего, что происходит в хате.
Таких, как Конан, в хате много. О мыслях друг друга они не знают, потому что не общаются на эту тему. На эту тему не принято общаться с незнакомыми людьми, и со знакомыми не принято. Эта тема зыбкая, и неправильное общение о ней может плохо закончиться. Стараются об этом помалкивать, чтобы не выдать себя. Вот они и помалкивали о своих открытиях. Каждый по отдельности додумывался и хранил втайне по той же причине, по какой боятся умереть. По отдельности они были хорошими людьми, а когда сбивались в кучу, становились ублюдками. Они помалкивали, потому что боялись остаться в стороне от кучи и пострадать от нее. А тут так получилось, что главный деспот и его приспешник потеряли власть и поехали к петухам. Змей остался без головы, и каждый в отдельности подумал обо мне, о том пустом месте, на которое все дрочили, и подумал, что неплохо бы за меня проголосовать. Никто им не указывал свыше, потому что свыше больше не было. Все по очереди проголосовали. Сначала первый. Глядя на первого, осмелел второй. Третий стал еще смелее, глядя на первых двух, и так, по цепочке, как снежный ком, смелость прокатилась по всем. Даже приближенные к бывшему смотряге решили быть в новой кодле. Паразит не терпит одиночества, ему надо жить на ком-то, обвиваясь. Так мертвая голова стала живой.
– Куда пойдем? – спросил малолетка.
Я знал только одно место, куда можно пойти.
– Клуб «Капоне». Новый бар под мостом. Хозяйка моя знакомая.
– Отлично.
Мы пошли. Вся банда. Я, малолетка, двое классических громил в классических черных костюмах и грудастая тетка, пиратская копия Монсеррат Кабалье.
Внутренне я удивлялся тому, как малолетка сумел подчинить себе трех взрослых людей, в том числе зрелую женщину, которая ему в матери годится.
– Они дурачки, – пояснил он. – Умственно отсталые.
– И Клара?
– Клара – женщина. Она любит деньги.
Как просто.
– А я думал, все намного сложнее.
Я задал ему давно мучивший вопрос:
– Сколько тебе лет?
– Сорок.
– Я серьезно.
– Какая разница?
– Ну, ответь. Жалко, что ли?
– Не имеет значения.
– Ты малолетка. Лет пятнадцать, не больше.
– Сам ты малолетка.
– Вот. И огрызаешься как малолетка.
– Я не малолетка.
– Малолетка.
– Сейчас брата позову.
– Твой брат даун, а ты, в натуре, взрослые так себя не ведут.
– Как они себя ведут? Как ты?
– Не совсем.
– Ну, ты же типа взрослый. Сколько тебе лет?
– Какая разница?
– Вот видишь?
– Что видишь?
– Как малолетка, а сам взрослый. Разницы никакой.
В баре мы сели за столик.
– Чем травиться будем? – спросил я.
– Виски, – сказал малолетка.
– Ого!
Дама заказала вино. Я достал из кармана сигары, угостил малолетку. Он смешно смотрелся с этой огромной колбасой, и я не мог сдержать улыбку.
– Ты чего? – спросил он.
– Ничего. Нравится мне здесь.
Брат, кореш и Клара закурили сигареты. Клара длинную с ментолом. Она вставила сигарету в мундштук и стала похожа на перезрелую женщину-вамп.
Заиграл джаз. Настоящий духовой оркестр, как в цирке. Площадка с оркестром освещена сорокаваттными лампочками, расположенными по кругу. Эстрада копировала раковину с картины Сандро Боттичелли «Рождение Венеры». Венеры не было, вместо нее в раковине сидели перед пюпитрами четыре брата-блюз. Духовой квартет, как на похоронах. Трубы разного калибра, не знаю, как называются, одна большая, закручивается вокруг туловища и дает громогласный пароходный гудок.
Мы сидели, поглощая окружающую среду в виде табачного дыма и алкоголя. Звуки, запахи и люди были кинематографичны. От слабого освещения преобладал серый оттенок, а табачный дым придавал зернистости черно-белого кино. Стены увешаны жалюзи, они прикрывали таинственные ниши. Из ниш просачивался неоновый свет. Вот и все освещение, не считая лампочек эстрады. Зеркальный шарик под потолком отбрасывал блики. Это был фильм-нуар.
Впечатленный совпадениями и всем, что на меня нахлынуло, я сказал: «Может мне какую-то правду найти? Поищу-ка я правду, как эти герои в кино, где свет просачивается сквозь жалюзи и ложится ровными полосами на их лица, а на столе недопитое виски, потухшая сигара, и ходят они в шляпах, хрипло разговаривая сами с собой…»
– Кино? – спросил малолетка. – Там сплошное вранье.
Его слова были ударом хлыста по больному месту, но он был прав, и это было еще больнее.
– Лучший фильм всех времен и народов, – сказал я, – по оценкам американской киноакадемии. Ну, той, где оскары дают. Фильм-нуар «Касабланка» с Хэмфри Богартом в главной роли, а еще «Гражданин Кейн», он не нуар, но вроде как нуар, черно-белый. Там тоже герой ищет правду, правда, немного оригинальным способом, потому что в «Гражданине Кейне» преступления открыто никто не совершал.
– Детектив?
– Ну… да. Почти.
– А я мультики люблю.
– Кто бы сомневался.
– Помнишь, такой мультик…
Он замолчал, как бы вспоминая особые приметы мультфильма.
– Ну, помнишь, там еще музыка была…
Он гнусаво, по-пацанячьи, пропел тему из фильма «Крестный отец».
– Это «Крестный отец», – сказал я. – Музыка Нино Рота.