утям. Обер-кондуктор, говорят, категорически отказывался сопровождать этот поезд. А человек верный был, не бунтовщик. Но боялся.
Варенцов умышленно передал комиссии без какого-либо отбора все подлинники донесений за истекшие сутки, а не составленную по ним сводку. Пусть читают. И пусть делают выводы. Ну, а то, что его потом разжалуют и сошлют в полк? Он заслужил это.
Попов нарушил молчание.
— Вы понимаете, ротмистр, что произошло? Ваша, именно ваша преступная небрежность погубила Дон!
Что на это сказать? То, что он не ищет никаких оправданий? Так он ведь и действительно не ищет их.
Варенцов увидел вдруг, что Родионов торопливо листает папку с рапортами и что-то быстро вполголоса говорит Денисову.
Попов еще продолжал греметь: «Как это — крушение произошло само по себе? Как это: арестовать и спрашивать: «А не вы ли, голубчик, делали бомбу для взрыва?» — а оба они уже вчитывались в какие-то строчки одного из рапортов.
Что их заинтересовало? Донесения на редкость пусты. Анекдот, сообщенный отцом Благовидовым, — старая легенда о генерале, который будто бы в отместку за то, что его уволили в отставку без пенсии в конце прошлого столетия, спалил таким способом половину домов Петербурга: потрется спиной о забор и уйдет, а доски потом загораются… А все остальное — самогонщики, грабежи, Леонтий Шорохов наведывался к Марии Полтавченко… Да если на то пошло, Мария эта была на именинах у Дуськи. Значит, надо и Дуську брать на подозрение? Нет уж. До этого он не дошел. Он головы еще не потерял.
Высокий, седой, костистый Родионов — он был председателем комиссии по расследованию причин катастрофы — встал и, кивая в сторону Денисова, что-то негромко проговорил Попову. Тот покосился на Варенцова, взял папку с донесениями, еще раз посмотрел на Варенцова.
«О чем они? — подумал тот. — Что они там увидели?»
— Пожалуйста, оставьте нас на несколько минут, — сказал Попов.
Родионов обратился к адъютантам:
— И вы нас оставьте одних, господа, — он помедлил. — И вот о чем прошу вас: по прямому проводу срочно свяжитесь с Новочеркасском, с атаманской канцелярией. Передайте: мне нужно переговорить лично с Петром Николаевичем. Он на заседании Войскового Круга. Но пусть его непременнейше пригласят к аппарату. Передайте: по делу государственной важности. Он знает, что я его буду вызывать.
Варенцов вышел из комнаты и повалился в приемной на диван. Попов был прав: конечно, требовалось точно установить причину крушения. Но взрыв настолько разметал полотно железной дороги, что вообще никаких улик собрать не удалось. Погибла вся охрана моста, машинист, кочегар, лица, сопровождавшие поезд: взорвалось два десятка вагонов с артиллерийскими снарядами! Обидно: их сняли с одного участка фронта, чтобы нанести удар на другом. Расчет был на то, что красные знают о трудностях со снарядами на Воронежском фронте и надеются там на передышку. А получилось, что красные могут теперь с успехом наступать сразу на двух направлениях.
— Да вы вдумайтесь! Вдумайтесь! — прорывался сквозь двойные, обшитые войлоком и кожей двери голос Родионова.
«Что там еще? Кого там они мусолят?..»
— Вы не верите? — продолжал Родионов, — А я верю.
Во что он верил, понять было нельзя, потому что голоса Попова и Денисова совершенно не прорывались в приемную.
— Я верю. А вера совершенно необходима… Да, ну и что же? Одно это имеет огромное мобилизующее значение… Но вы только сопоставьте факты!.. Да, да! В техническом отделе моей канцелярии, например, уже целая папка вырезок из газет: фиолетовые лучи определенно существуют!
«О господи!» — подумал Варенцов. В фиолетовые ослепляющие лучи, которые будто бы изобрели где-то в Англии или в Америке и о которых писали в газетах, он нисколько не верил. О танках не писали до самого дня их применения. О газах тоже ничего не писали, пока не поплыли в сторону русских окопов желто-зеленые облака хлора. Это азбука обмана: писать лишь о том, чего нет…
«Лучше на фронт, — проговорил он про себя. — Чем так маяться — лучше на фронт. К черту всю эту канитель. Сижу и подслушиваю! Мерзость!»
Он вышел в соседнюю комнату и стал смотреть в окно. Мыслей никаких не было. Итак — в полк. Да уж лучше в полк, чем все это сумасшествие.
Один из адъютантов вбежал в комнату:
— Куда вы пропали? Идите скорей. Только что говорили с атаманом!
Когда он возвратился в комнату, где заседала комиссия, Родионов вышел из-за стола навстречу ему и протянул руку.
— Ротмистр! — торжественно проговорил он. — Поздравляю вас. Атаман одобрил секретное оружие и уже сейчас, конечно в зашифрованном виде, просто как о новом техническом средстве, которое окончательно изменит положение на фронтах в нашу пользу, говорит о нем на заседании Круга.
Варенцов беспокойно оглянулся: адъютанты стоят у дверей за его спиной. Денисов сидит, откинувшись на спинку стула и закрыв глаза. Видимо, он очень устал.
«Что там они наплели атаману?» — Варенцов взглянул на Попова. Начальник донской разведки подбадривающе кивнул ему.
— Чего ждет от вас Дон? — спросил Родионов. — Одного: сосредоточьтесь, направьте все свои силы на решение этой задачи. Глубочайше поймите, что от вас будет зависеть многое, возможно даже — судьба всей государственности в России.
Варенцов не выдержал. Какая задача? Разжалован он или нет?
— Простите, ваше превосходительство, какое дело мне поручается?
Попов указал на лежащую на столе папку с рапортами:
— Дело Бурдовина. Безусловно это он расплавил рельсы на Сергинском мосту и он же расплавил наган в руке управляющего Козловского, когда тот прицеливался. Патроны в нагане взорвались, Козловский был убит, а экипаж загорелся. За эти преступления Бурдовин еще понесет наказание. Но прежде нужно заставить его направить свое открытие против красных войск. И это мы возлагаем на вас.
— Не мог бы я узнать сейчас, на чем основано такое суждение? Только на представленных нами рапортах? Еще на каких-то материалах?
Варенцов умолк. Его слова никого здесь не интересовали. Денисов вроде бы сидя спит. На лицах Попова и Родионова непоколебимая уверенность в своей правоте.
Да. Если даже никаких добавочных сведений нет, тут никому ничего не докажешь, особенно после того, как уже состоялся разговор по прямому проводу с атаманом и тот козырнул на Большом Войсковом Круге «новым техническим средством, которое окончательно изменит положение на фронтах в нашу пользу».
Родионов опустил ладонь на папку с рапортами:
— Здесь все. Остальное зависит только от вас, ротмистр. Только от вас.
ГЛАВА 14
Мария Полтавченко ушла из дому утром 26 октября, то есть еще до взрыва на Сергинском мосту.
Накануне, когда она возвращалась от тюрьмы — ходила в надежде хоть краем глаза повидать мать, — в городском саду остановил ее бритый мужчина в казачьей шинели. Мария едва не ахнула: Харлампий! Переряженный, без бороды и такой молодой, оказывается. Дядей такого нипочем уж не назовешь.
Шли рядом почти до конца аллеи. Он говорил:
— Тебе надо к Степану в Воронеж уйти. До Черткова доедешь, дальше пешком. Барахла с собой не бери — самой бы спастись. Казаки старикам, да детям, да бабам переходить фронт не препятствуют. Считают даже, что этим урон красным наносят: голодных ртов прибавляется.
— Как же я маму брошу? — ответила она еле слышно. — Ее выпустят, а дома никого. Мне уйти нельзя.
Впереди показались какие-то люди.
— Делай так, — сказал Харлампий и свернул вбок, в кусты.
Мария тоже свернула, но только в другую сторону и по дорожке.
Ночью кто-то дворами прокрался к ее дому. Выбитое окно было заткнуто посеченным шашкой одеялом. Гость втолкнул одеяло в хату и вбросил записку. Все случилось так быстро, что Мария не успела даже испугаться. Записку подняла. Поднесла к лампадке. «Доченька! За меня не бойся. Меня в тюремный лазарет перевели. Ради всего святого, чтобы душа моя спокойна была, уйди к Степану. Останешься — и мне не поможешь, и сама пропадешь безвинно». Подписи не было, но материнские каракули Мария знала хорошо.
И тогда она решилась.
Утром она завернула в полотенце, расшитое на концах красными и синими петухами, кусок хлеба, замкнула дом на ключ и, никому ничего не говоря, ушла на станцию: если есть среди соседей добрые люди, они и так за домом посмотрят. А просить? Чем это поможет?
Когда она появилась на станции, толпа беженцев и мешочников в молчании штурмовала товарный состав. Она примкнула к этой толпе. Так ручей втягивает песчинку в свой поток.
Оказавшись частью этой толпы, наполовину состоящей из людей несчастных, все потерявших и потому отчаянных, она бесстрашно цеплялась за буфера, за ступеньки. Какие-то люди, задыхаясь в бессилии, размахивали наганами, ругались, просили не занимать вагонов, били по головам, рукам. Стихия была неодолима, и Мария наконец оказалась в черном чреве товарного вагона, на нарах из неструганных досок, притиснутая к стенке.
Тощий парень в солдатской шинели со впалыми бледными щеками сидел рядом с ней. Когда поезд, скрипя и переваливаясь на расшатанных стыках, тронулся, он толкнул ее под бок и захохотал в самое ухо:
— Третий раз ухожу… Из плена от германца бежал, из Одессы бежал, в Ростов приехал — и там германец. Видеть их — с души воротит. А уж тут, — он оглянулся и показал кулак.
Ехали ночь, день, ночь и еще день и ночь. Поезд тащился едва-едва, вагон скрипел, перекашиваясь, колеса, дребезжа, стучали на стрелках. От машиниста узнали, что состав идет к самому фронту за ранеными.
Останавливались часто, и каждый раз возле вагона раздавались голоса, кто-то стучал по стенкам, умоляя, а то и с бранью требуя открыть дверь. По крыше даже во время самой быстрой езды, грохоча сапогами, ходили и бегали.
На одной станции стояли особенно долго. Возле самого вагона кто-то кричал:
— Когда всех забастовщиков перевешаем, тогда и поедете дальше!