Отец срочно выехал в город, чтобы похлопотать за сына. В прокуратуре случайно попавшийся земляк свел его с нужным человеком, который ознакомился с делом и пролил надежду, что всю историю можно представить просто как мелкое хулиганство. Нужный человек брался даже убедить в этом судью и прокурора. За труды он готов был довольствоваться скромным гонораром в сорок тысяч рублей («Новыми?!» – ошарашенно переспросил отец, чем вызвал снисходительную усмешку искушенных людей).
В вихре событий, промелькнувших перед мысленным взором Лалы, особенно, явственно запечатлелся тот пасмурный, осенний вечер, когда, возвращаясь из школы, она увидела у ворот своего дома белую «Волгу», лоснящуюся округлыми боками, со сверкающим хромированным оленем на капоте.
– Лялька! К тебе жених приехал! – смеялись подружки.
Девочка стремительно вбежала в дом и остановилась на пороге гостиной. За столом, неподалеку от отца, сидел мужчина с круглым бабьим лицом и толстыми губами, над которыми пробивались редкие усики. Увидев Лалу, он расплылся в широкой улыбке. Отец сердито взглянул на нее и сделал глазами знак выйти.
Она вышла из гостиной. На улице шел дождь. Она поиграла на веранде с Намиком и маленькой Зариной в куклы. Сердце ее было неспокойно.
Потом на веранду с криком выбежала мать, обняла Лалу, крепко прижала к себе, заплакала, запричитала. Следом вышел отец, пьяный и злой, начал бить ее кнутом, а дети сгрудились в уголок и плакали. Только Намик, бедовая голова, бросился отцу под руку, так и ему досталось.
– Убей! Убей меня! – кричала мать. – Убей свою дочь! Только не отдавай ее этому поганцу!..
Грязно выругавшись, отец швырнул в нее обломанное кнутовище и, шатаясь, вышел. А мать еще долго лежала на полу и стонала, ничего не отвечая.
Ночью к Лале прокрался Намик и жарко зашептал в самое ухо:
– Знаешь, кто это был? Толстый Алим! Маразинец! Он хочет на тебе жениться, вот! Ребята говорят, что он богаче всех на свете! Он отцу за тебя миллион дает! Вот!
Маразинец! Это слово потрясло ее. Мараза – проклятое богом и людьми селение, жители которого с незапамятных времен принадлежали к касте изгоев и нищих. Попрошайничество было их основным занятием, единственным средством существования, возможно даже, призванием.
Время от времени они появились в крупных городах: бабы в пестрых юбках, закутанные в цветастые платки, тащили за собой выводки сопливых ребятишек, везли на колясочках безногих уродцев. Они слонялись по центральным улицам, пристраивались в подворотнях, подземных переходах, обшаривали вагоны электричек, трамваев, метро, клянча милостыню именем аллаха. Вероятно, имя божие делало свое дело: сердца сердобольных горожан смягчались при упоминании основных мусульманских пророков и добродетелей – и в простертые ладони попрошаек дождем сыпались серебро и бумажки. Медью маразинцы тоже не побрезговали бы, но подавать медяки среди горожан считалось признаком бедности.
О, уникальные и неповторимые граждане единственного в своем роде города! В ваших душах воплотились его контрасты, будто из сферы архитектурной и экономической они вдруг перенеслись в категории психологические и нравственные. Как в городе изобилие звонкоструйных фонтанов в центре соседствует с безводьем в квартирах, величественные строения центра и просторы бульваров сочетаются с крохотными вонючими двориками, полными крыс и помоев, как сказочное изобилие базаров соседствует с неслыханными ценами, так и в вас, дорогие мои соотчичи, сходятся воедино самые противоположные качества. Вы ругаете детей своих за лишние безделушки, а сами, не скупясь, переплачиваете барыгам за деликатесы, изо дня в день копите гроши, чтобы в один день потратить их за праздничным столом, клянете проходимцев и в то же время восхищаетесь их предприимчивостью, безбожны до крайности и до смешного суеверны. Странным все это кажется пришлым людям, а мы привыкли, и уж не видим себе жизни без города нашего, который автор, как и вы, дорогие читатели, несмотря ни на что, считает прекраснейшим на свете.
Побродив неделю по городу, нищие возвращались в родные палестины, где в массивных белокаменных особняках с садами и гаражами ожидали их благоверные супруги. Иметь несколько жен среди них не считалось зазорным, напротив это свидетельствовало о достатке главы семейства. О богатстве этих людей, их алчности и колдовских способностях ходили легенды.
Разумеется, Лала знала, что брак, и не только в их семье, но и во всей округе являлся не столько союзом двух любящих сердец, сколько сделкой, смахивающей на вульгарную торговую операцию, вроде покупки коровы, разве что, «обмывание» покупки длилось немного дольше и обставлялось гораздо торжественнее. Невестам преподносили многотысячные подарки, Брильянтовые наборы умопомрачительной стоимости. В ответ женихам дарили машины и дома. Затем следовали расходы на торжества. Редкая свадьба стоила дешевле двадцати тысяч. Тысячу рублей платили только специально выписанному певцу, около того – музыкантам. Остальные суммы расходовались на трех-, пяти-, семидневное гулянья, повальные обжорства и пьянку. К столам ведрами подавалась икра, пудами – балыки и колбасы, десятки баранов приносились в жертву чревоугодию. Со всей деревни собирались женщины готовить еду и убирать невесту. Потом следовали торжественные шествия с подарками, вывоз невесты на брачный обряд, потом мужчины садились за стол, и гремела музыка, и пелись томные гимны любви и красоте, и плясались зажигательные танцы… Под утро же гостям демонстрировали простыню молодоженов с явственно запечатленными на ней мужественности жениха и добродетельности невесты.
Порой случались и накладки. И со стороны жениха, и с противоположной. Тогда происходили грандиозные скандалы, о которых годами судачили по всему району. Случалось и так, что молодые, впервые узрев друг друга на свадьбе, расходились спустя месяц-другой после регистрации, – и тогда скандалы были еще более яростными, с дележкой подарков и злобной руганью. И все это происходило в восьмидесятых годах просвещенного двадцатого века…
Как и все девушки ее окружения, Лала страстно мечтала выйти замуж, а поскольку девушкой она была рассудительной и здравомыслящей, то давно привыкла к мысли, что до свадьбы жениха не увидит. Однако лелеяла надежду, что муж ее будет хоть и не ровесником ей, но человеком приличным и состоятельным. Красота ее того стоила. Но быть проданной маразинцу? В придачу к двум-трем его женам? Может быть, даже пойти с ними побираться?! Ни за что! Даже за миллион!
(Справедливости ради стоит сказать, что толстый Алим сватал ее не за себя, а за своего сына, владельца придорожного ресторана, хромого заику с перекошенной мордой; что давал он за невесту не миллион, а всего сто тысяч, из которых отец собирался взять только сорок, дабы никто не заподозрил его в корысти, что… Но Лала ничего этого не знала, да и не желала знать).
В три часа ночи она поднялась, оделась, пробралась в гостиную и вытащила из шкатулки деньги – двадцать пять рублей, затем беззвучно выскользнула из дома и пошла прочь. В руках она несла узелок, в котором лежало все ее имущество: смена белья, почти новая кофточка с продранным рукавом и ни разу не надеванные туфли – «лодочки».
За полчаса она дошла до шоссе, которое крутым серпантином сбегало с горного хребта. Вскоре послышалось натужное урчание мотора. И когда дорогу озарили столбы света от мощных «камазовских» фар, Лала вышла на середину шоссе и помахала рукой…
– Слышь, Мария? Я говорю, и чего это все эти девки такие красивые? Вот какую ни возьмешь красотку – дрянь! А честные девушки… Вон моя Мехри – и работящая, и характер ангельский, а на лицо – смертный грех…
Это Бог нас карает за грехи отцов-матерей. Да и толку что в этой красоте? Любить надо красу душевную. Телесная-то сойдет со временем, а душа – она вечная.
– Что верно, то верно. Да только мужики на душу-то не клюют. Они на таких вот, как эта, летят, прям, как мошки на свет.
– Дак у мужиков-то, известно, мозги жидкие. Как какую смазливую увидют – мозги у них сверху и переливаются…
– Ой, Мария! Уморила! И смех с тобой, и грех!
Город студеными порывистыми ветрами развеял остатки ее детских иллюзий. Чтобы жить в нем, одеваться и питаться не хуже других, требовались деньги, деньги и еще раз… Деньги даром не давались. Их надо было зарабатывать в поте лица. А работать Лала не умела и не любила.
В первые месяцы о ней заботился Эдик, который в ту ночь довез ее до города на своем рефрижераторе. Он же стал ее первым мужчиной, поселил у какой-то бабки, злой и ворчливой, порой подбрасывал денег. Однако он был женат, имел детей, часто и надолго уезжал. Вскоре Лала обратила внимание на Шакира, который жил в том же дворе и часто стоял в подворотне с парнями, задумчиво пыхтя приторно-сладким дымом папиросы. Он напомнил ей старшего брата – такой же рослый, резкий в движениях. У него было много золотых зубов, он хорошо (по ее понятиям) одевался и не расставался с кнопочным ножом. С ним Лала впервые изведала упоение автогонок по ночному городу, ужины в кабинах дорогих ресторанов, завтраки в кафе «Интуриста» с икрой, кофе и шампанским. Довольно быстро научилась она одеваться, пить вино и загадочно улыбаться, когда мужчины говорили на непонятные темы.
Последующие годы пролетели в ее сознании, как одна минута на экране видеомагнитофона, включенного в режим замедленной перемотки. Они слились в непрерывную, пеструю череду пьянок, забубенного веселья и плотских утех. У нее было много мужчин. Некоторые ей нравились. Некоторые – не очень. Одно время ее содержали специально для заезжих ревизоров. После ночи с ней у самого строгого законника мягчало сердце и опускались руки. «Бобику» Низамову ее так же преподнесли в подарок на ночь. Но он ею заинтересовался. Ему осточертела старая и такая же толстая, как он сам, жена, затюканная и полуграмотная. Лала также не блистала начитанностью. Но она умела дарить минуты забытья, тихую радость меценатства и уверенность в своих силах.