Бывший дипломат Ларетей и пропагандист петли Рийпалу начали выторговывать ведомство пропаганды, седенький Саарсен в ярости, что его обходят, грозил самостийно возложить на себя пост министра внутренних дел. «Вас некому будет охранять, — съязвил Соодла. — Наци уже убрались из Эстонии».
— Господа, — раздался надтреснутый голос из кресла-качалки, — стыдно… Где наша культура? И притом… вы уходите от основных вопросов. «Балтийское море», господа!
Юри Улуотс почувствовал себя в университетской аудитории, но ему быстро дали понять, что он не в Тарту. Правда, напоминание об операции «Балтийское море» вызвало некоторое замешательство среди участников рождественского банкета. Ведь эта операция была задумана для вывоза эстонцев в Швецию, но провалилась, как и другие подобного рода мероприятия.
— К черту иллюзии! — жестко бросил Ребане. — Миграция ползет вниз. Большевики закрыли людям глаза газетными простынями. Наш святой долг, господа, найти способ, чтобы сорвать пелену с глаз эстонцев.
Он осушил бокал вина и высокопарно объявил:
— Вы напомнили фотографией акулы, Виллем, что наша цель — вторжение. И я начинаю его подготовку. Как главком освободительной армии диктую в вашем присутствии обращение к своим солдатам и к гражданам старой доброй Эстонии. Запомните, господа, эту историческую минуту!
Закончив с обращением, он повернулся к Рею и Торма:
— Дело теперь за вами, господа. Обратитесь к друзьям Эстонии во всем мире, к дипломатам, служителям церкви, концернам. Нам нужны плавучие средства, нам нужны деньги. На доверие Запада, господа, мы ответим интенсивным сбором информации о тяжком положении наших братьев на эстонской земле, массовой засылкой своей агентуры на нашу древнюю землю, единением лесного братства. Это и будет нашей первой акулой!
— Слова, слова, — простонал Улуотс. — Сколько раз они губили нас! Где эти агенты, где они, я вас спрашиваю?
— С одним из них, — улыбнулся Ребане и взглянул на часы, — господа, имеющие отношение к агентуре нашего Национального комитета, будут иметь честь познакомиться через восемь минут.
— Надеюсь, — предупредил он, пригласив в соседнюю комнату Аугуста Торма, — ваши вопросы к этому человеку не будут касаться условий конспирации.
И вот перед ними появился малорослый улыбающийся человек с большой рыжей копной волос и огромным, тоже рыжим, платком, на две трети торчащим из верхнего пиджачного кармана. Вновь вошедший слегка наклонил голову в знак приветствия, легонько, будто снимая паутину с лица, провел ладонью от глаз до подбородка, и вдруг перед ними предстало другое лицо — лукавое, удивленное, точно увидевшее седьмое чудо света. Еще одно неприметное движение рукой — и это лицо уже страдальческое, болезненное. Но вот улыбка возвращается на губы человека, и глаза его смотрят доверчиво, безмятежно.
— Вы в душе клоун? — с улыбкой спросил Торма.
— Вы угадали, — вежливо ответил новый визитер. — Последние годы жизни в Америке мне приходилось работать и в передвижном цирке. Я мим, эксцентрик, немножко акробат.
— А кем вы были до отъезда из Эстонии? — поинтересовался Торма.
— Ресторан «Золотой лев», — бесстрастно произнес циркач. — Ночная программа. У меня было два выхода. Говорят, на этом месте — развалины.
Торма и Ребане переглянулись. Ребане мягко сказал:
— Мы все там бывали, господин… господин Йыги, если я не ошибся.
— Ивар Йыги, к вашим услугам, — склонил голову артист.
После легкой паузы Аугуст Торма вкрадчиво спросил:
— Что вынудило вас, сын мой, покинуть родные берега?
Улыбка сбежала с лица Ивара, но голос его был ровен:
— Новая власть в сороковом году сочла отца кулаком. Он был выселен из Эстонии, мать помешалась от горя. Я протестовал, писал… Меня хотели лишить профессии… Сестра была замужем за американцем и вызвала нас с братом к себе.
— А как вы надеетесь устроиться в Эстонии?
— О, для мима и эксцентрика, — с сарказмом отозвался Йыги, — работы хватит и в мире капитала, и на половине, где греет солнце социализма.
Ему ответили смехом, клоун нравился.
— Но вас могут опознать, — спохватился Ребане.
— У меня есть легенда в легенде, мой полковник, — Йыги говорил безмятежно, легко. — Глупый избалованный мальчишка поддался враждебной пропаганде, оставил в горе мать, невесту. Его съедала тоска. А когда он вступился в Техасе или Оклахоме за свою партнершу-негритянку и его едва не вздернули вместе с нею на первом же дереве, этот мальчишка принял твердое решение вернуться на родину.
— Есть ли у вас программа действий? — спросил Торма.
— Вернуть Эстонию в исходное положение, сэр, — нарочито напевно произнес он, вновь вызвав смех Ребане.
Почему-то шутка Йыги не понравилась бывшему эстонскому послу.
— На кого вы намерены работать? — грубо спросил Торма.
— Мистер Лакки, разве вы не помните присказку одного известного разведчика: всегда работай на себя и немного на того, кто тебе платит.
Торма побагровел, насупился:
— Кто вам дал право? Я… я…
— Вам не следует со мною обращаться как с клерком, господин Торма, — лицо у Ивара приняло надменное выражение, тон стал ледяным.
Ребане разрядил обстановку:
— Мы злоупотребляем своим временем, господа. — И высокопарно добавил: — Первый шаг сделан. Советизированная Эстония скоро почувствует удары нашего движения.
Он проводил гостя до двери:
— Счастливого плавания, Улыбка.
— Благодарю, Бридж. Значит, у вас есть для меня только один адрес?
— Пока один, но он идет еще от людей Канариса.
— Не оставляйте меня без прикрытия, Бридж.
Лесной арсенал
Генерал Кумм подошел к окну, всмотрелся в снежное месиво, сказал:
— Неймется метели… Твоему парню, майор, что дежурит сейчас за Ряпина, потруднее будет.
Жур встал, улыбнулся:
— Однако потруднее придется и тем, кто выслеживает моего парня. Диалектика.
— Диалектика, говоришь? Да ты садись, садись…
В кабинете, кроме министра и начальника отдела по борьбе с бандитизмом, находились заместитель Кумма Пастельняк, министр внутренних дел республики Резев и один из офицеров пограничной службы. Письмо из Гётеборга молодого врача к своей таллиннской «тетушке» обсуждалось уже несколько раз. В конверт с письмом была вложена и шведская газета. Собственно, нарушителем спокойствия было крошечное объявление, помещенное в ряду других:
«Ищу место камердинера либо повара. Обслуживал самых знатных господ Эстонии. Имею на руках их рекомендации. Семейные обстоятельства требуют устройства на морском побережье. Набережная Нормальма, кафе «Анкарен», бармену».
— Будем стоять на почве реальных фактов, — предложил Кумм. — До сих пор эти объявления нас не подводили, и их автор, мечтающий вернуться на родину, в свое время сам предложил нам свои услуги для срыва националистических авантюр. Сейчас он довольно определенно предупреждает, что эстонская эмиграция в Швеции готовит против нас опасные акции. Располагает — на руках — фактами и считает полезнее свое пребывание здесь. Что же странного вы находите, Павел Пантелеймонович, в его новой информации?
— А странно то, — забасил Пастельняк, и его широкое лицо осветилось не то добродушной, не то хитрой усмешкой, — что в кафе «Анкарен» на набережной Нормальма бар как раз есть. А наш корреспондент должен был назвать должность, не существующую в данной закусочной точке. Это значит, Борис Гансович, что либо он ошибся, либо шифровал извещение провокатор и нам подкидывают тухлую наживку.
— Что же, расставим капканы, — согласился Кумм. — Но главного «повара», желающего устроиться на морском побережье, вы уж не спугнете. А точнее, запишите его лично за мною. Это, — заметил он офицеру пограничных войск, — на данном этапе, вероятно, скорее к вам относится.
— Вас понял, — поднялся офицер. — Гостя пропустим. Разрешите быть свободным?
Оперативное совещание подходило к концу, когда Кумм снова вернулся к событиям вокруг Ряпина.
— Не знаю, как вас, — обратился он к Резеву, — а меня волнует не столько оружейный склад этого ряпинаского Вихма, сколько его связи с иноразведчиками.
— Подержать их еще немного в лесу, — заметил Пастельняк, — не столь уж хитрое дело.
— Предложение товарища Пастельняка, — несколько виновато начал Резев, — напомнило мне один день… Мы встретились с Куммом на прогулке в тюремном дворе. Вы тогда засмотрелись, Борис Гансович, на крону высоченной липы за кирпичной стеной, где свили гнездо птицы… Наверно, вам очень хотелось иметь в ту минуту крылья. Может быть, люди, которых нам с вами надо задержать в лесу, тоже думают сейчас о крыльях для возвращения домой.
Пастельняк тяжело заворочался в кресле и шутя поднял две руки кверху. Кумм широко улыбнулся, но тяжелый кашель вдруг вырвался из его груди, лицо генерала побледнело. Он сделал несколько глубоких вдохов, остановил надвигающийся приступ.
— В этом я ваш союзник, — сказал Кумм, обращаясь к Резеву. — Но, как говорят рыбаки, хочешь рыбу съесть — надо в воду лезть. Майор Жур со своим отделом поищет все возможные пути выхода на иноразведку. И пусть познакомит своего младшего лейтенанта с очередным донесением этого невидимого Диска.
— Майор еще не успел получить его, — пробасил Пастельняк. Извлек из кармана кителя листок, расправил его, со значением в голосе прочел:
«Прошу любезную Тесьму срочно известить Планетного Гостя, что поведение Коллекционера странное, к тому же он знает Вашего посланца в лицо. Желательна немедленная акция отправки Коллекционера на вечный покой с оставлением улик против его новых покровителей. Продолжаю в тех же широтах поиск музейных экспонатов. Диск. 2 ноября 1947 года».
— Коллекционера и его семью уберечь от случайностей! — распорядился Кумм.
А человек, которому министры мысленно желали успеха, как раз в эти часы испытывал состояние какой-то безысходности. Пауль понимал, что выход Вихма из лесу отнюдь не приближает чекистов к убежищам резидентов. Внешность незнакомца, вызвавшего Вихма через посредство жены, ни сам Пеэтер, ни Ыйе не могли толком описать. Все лицо его закрывала борода, он носил солдатскую ушанку, стеганый ватник. Вдобавок ко всему этому Пауль прозевал связника.