ю, как они могут не замечать, что я стараюсь для них делать». После его смерти поговаривали о том, что Джонсон пользовался словом «ниггер» даже во время своей борьбы за принятие законов о расовом равноправии. Один из соратников Джонсона рассказывал мне, что президент действительно позволял себе оскорбительные расистские выпады по адресу некоторых негритянских активистов, требовавших более решительных реформ. «Они действительно были на редкость скандальными и сильно осложняли ситуацию», – сказал этот соратник. Некоторым было недостаточно постепенных перемен.
Одним из частых гостей Джонсона в Белом доме был сенатор от штата Джорджия Ричард Расселл. Во времена начала сенатской карьеры Джонсона он был одним из его наставников, но в то же время являлся видным противником движения за гражданские права. Сначала он был для Зефир Райт просто одним из гостей. «Это был очень приятный в личном общении человек», – говорит она. Но по мере того как борьба за гражданские права охватывала все более широкие слои общества, она узнавала Рассела все лучше и лучше. «Почитав и послушав то, что он делает и о чем говорит в Конгрессе, я стала относиться к нему иначе». Но она никогда не выставляла свое отношение напоказ. «Думала так: «Вот она я – работаю на Линдона Джонсона. Это его друзья. А раз так, то я обязана принимать их такими, какие они есть. И ничего другого мне не дано».
Многие из ближайших сотрудников Джонсона даже не догадывались, что вечером 31 марта 1968 года он объявит о своем решении не бороться за переизбрание на предстоящих президентских выборах. Личный секретарь Бесс Абелл узнала об этом, включив телевизор. Райт тоже была у себя дома и расплакалась, узнав, что ее босс собирается покинуть Белый дом. Она понимала, что это означает конец ее работы на Джонсонов: Вашингтон стал для нее родным и уезжать из него она не хотела.
Райт очень уважала Джонсона как за его расовые реформы, так и за яростные усилия, с которыми он продавливал их в Конгрессе. «Он ведь всегда был такой боевой», – говорит она. Райт признает, что политика «была всей его жизнью», и убеждена, что он оставил ее, поскольку понял, что на величайших достижениях его президентства всегда будет лежать зловещая тень вьетнамской войны.
Огорчение Джонсона не было тайной для работников резиденции. Однажды Трафс Брайант вошел в помещение, как раз когда Джонсон ругался по поводу вьетнамской войны: «Меня просто прикончили. Единственная разница между убийством Кеннеди и моим собственным в том, что я все еще жив и способен все это чувствовать».
Райт показалось, что Джонсон был рад своему решению покинуть Вашингтон.
– Наконец-то мы отправимся на родину. Поедешь с нами? – спросил он Райт на следующий день после своего заявления.
– Да нет, я здесь останусь, – ответила она.
Джонсон был потрясен.
– Без тебя все будет не так, – печально сказал он.
Райт тоже была опечалена, и ей казалось, что своим решением президент в определенном смысле бросает ее на произвол судьбы. «Для меня это было как всю семью похоронить. Но вот так уж он решил поступить».
Вернувшись на свое техасское ранчо Стоунволл, Джонсон перенес острый инфаркт, после чего впал в депрессию. Дочь Люси позвонила, чтобы справиться, чем она может помочь. «Да чем ты мне поможешь? Мне просто не хватает кое-каких моих привычных мелочей». Он особенно скучал по заварному крему, который готовили ему мать и Зефир.
– Ну, здесь-то я могла бы помочь, – предложила дочь.
– Да ну, куда тебе. Твоя мама готовить не умеет. Моя мама умерла. А Зефир возгордилась и бросила меня, – грустно пожаловался Джонсон.
– Зефир возгордилась и бросила тебя? – изумленно повторила в трубку Люси. Это выглядело явным абсурдом: ее отец, поборник равноправия, злится на Райт за то, что она решила следовать за своей мечтой и остаться там, где ей живется лучше. – Ты же собственные жилы рвал, чтобы у нее стало больше возможностей. А потом ты уезжаешь из Вашингтона, а она решает остаться, потому что и местных людей она знает лучше, и возможностей в столичном городе у нее куда больше, чем в Техасе.
Отец согласился с тем, что проявил эгоизм, но сказал, что все равно скучает по ее крему и прочей разной вкуснятине. Люси вызвалась помочь.
– Пап, Зефир же мне говорила – или проваливай с моей кухни, или учись готовить. Так что ты хочешь из того, что она тебе обычно готовила? Я ведь тоже могу это готовить и завозить тебе хоть каждый день по дороге из Остина.
Экс-президент принялся перечислять блюда, каждый раз интересуясь, умеет ли она готовить то или это. И при каждом положительном ответе Люси «внезапно будто взлетала на вершину мира. Это ведь так много для меня значило. Хотя, уверена, у его кардиолога было на сей счет иное мнение».
Когда в 1959 году Джеймс Джеффрис продолжил семейную традицию и начал работать на кухне Белого дома, ему было всего семнадцать. На случай необходимости поблизости всегда были его дядя Чарлз, Джон и Сэм Фиклин. «Когда я пришел туда работать, они ежедневно выдавали мне по ведру мороженого, которое я и ел целый день. Старались меня раскормить!»
Он занимался выкладкой десертов. «Тогда не было всех этих навороченных десертов, а было только ванильное мороженое. Мы просто слегка сбрызгивали его шоколадным сиропом, и все дела. Я прямо удовольствие получал от такой работы». Проработав на кухне год, он перешел на верхние этажи и стал ассистентом буфетной.
Уроженцу Виргинии Джеффрису сейчас семьдесят четыре. Его матери пришлось рожать его не дома в Уоррентоне, а поехать в госпиталь Фридмена – единственное медицинское учреждение для цветных в округе. Он знал, что застарелый расизм той эпохи присутствует и в Белом доме. Мы беседуем с Джеффрисом в его вашингтонском таунхаусе. «Тогда белые всегда считали себя выше черных. А я не позволил бы, чтобы со мной как-то так разговаривали».
В конце каждой недели Джеффрис должен был подать главному шеф-повару Генри Халлеру отчет о проработанных часах, чтобы ему выплатили жалованье. «Тут появляется какой-то нештатный шеф, смотрит на мою бумажку и видит, что я заработал больше, чем он». Вновь нанятый белый работник отправился к главному швейцару Гэри Уолтерсу выяснять, каким это образом получается, что черный мойщик посуды зарабатывает больше денег, чем он сам.
Узнав об этой претензии, Джеффрис пришел в бешенство. Ответ на нее звучал элементарно просто: «Мой рабочий день длился дольше. Несметное количество раз я задерживался на работе еще на пару-тройку часов после того, как все остальные расходились по домам».
Он обратился к Халлеру.
– Генри, а тебе бы понравилось, если бы вновь принятому на работу молодому пацану стали бы платить столько же, сколько тебе? Я работаю здесь со времен, когда об этом парнишке и речи быть не могло. И я не хочу, чтобы мою зарплату понижали.
– В этом ты прав, – ответил Халлер.
Джеффрис живо вспоминает сцену, которая произошла несколько десятилетий назад. «Было смешно. В тот день нам расстелили маты на полу, сантиметра по три толщиной. Халлер стоит на краешке мата, переваливаясь с пяток на носки, и говорит: «Джимми, дай-ка я подумаю». Потом идет к плите и вдруг: «Джимми, а с чего это ты решил, что имеешь право так со мной разговаривать?» Я ответил: «Да мы же оба мужики, что ты, что я… И почему бы мне к тебе не обратиться? Говорю тебе ровно то, что думаю».
Халлер посмотрел на Джимми и сказал: «Тебе больше никогда не придется переживать по поводу своей зарплаты. По крайней мере, пока я здесь». А слово свое он держал.
Белый дом уже давно использовался в качестве сцены для выступлений талантливых американских артистов. Кеннеди приглашали Американский театр балета выступать в Восточном зале, а при Клинтонах в Белом доме выступали и Эрик Клэптон, и Б. Б. Кинг, и Йо-Йо Ма.
В 1969 году 23-летняя Триша Никсон пригласила выступить в Белом доме популярнейшую негритянскую вокальную группу тех времен – The Temptations. Джеффрис помнит, как члены группы расхаживали по Старой семейной столовой в ожидании выхода на сцену и разговаривали с обслуживающим персоналом, «поскольку видели в нас своих, с которыми можно поговорить о личном».
«Мне довелось видеть их всех, я был с ними на «ты» и за руку, – говорит Джеффрис. – Они не отсиживались в гримерках, а шли в подсобки, поскольку в те времена там работали по большей части черные. Джеймс Браун и его группа – те прямо шли к нам туда». Работники резиденции принимали звезд более чем радушно: «Вся еда, которая была у нас в подсобках, была в их распоряжении, и выпивка, и все, что угодно». В тот вечер 1969 года члены The Temptations болтали с Джеффрисом и предложили ему привезти детей повеселиться в бассейне их отеля в вашингтонском предместье Роквилл. «Да только у меня не получилось, занят был очень. До сих пор жалею».
Отис Уильямс – единственный оставшийся в живых член первого состава The Temptations. Он сказал, что у них было правило – не касаться политики, выступая в Белом доме. «Настрой был только развлекать. Отправляясь туда, мы абстрагировались от политики. Наше дело было классно выступить».
Уильямс не припоминает деталей именно того концерта в 1969 году – ему довелось выступать в Белом доме как минимум с полдюжины раз, но он отлично помнит, как наблюдал за работой афроамериканского обслуживающего персонала. «Они не показывали ни малейших признаков недовольства отношением к себе. Это были абсолютные профессионалы». И ему самому, и его товарищам по группе, безусловно, приходилось сталкиваться с проявлениями расизма, но, как вспоминает певец, в Белом доме они не ощущали ничего подобного.
Уильямс говорит, что особой честью для них стало выступление перед президентом Обамой: «Мы и не мечтали, что при нашей жизни будем выступать перед чернокожим президентом».
Что же касается Джеффриса, то пребывание четы Обама в Белом доме заставляло его хотеть работать и дальше: «Я просто чувствовал что-то вроде: «Ладно, буду работать столько, сколько смогу».