– Кончай срать, Борис! Все – ко мне!
Когда мы заняли места в его кабинете, он окинул нас взглядом Цезаря, покорившего как минимум Египет вместе с Клеопатрой, после чего изрек:
– Все ваши дела – говно. Теперь будем работать по-другому. Заберите свое барахло и ознакомьтесь с моими замечаниями.
О, эти замечания, свидетельствовавшие о напряженной работе незаурядного ума, стоят того, чтобы рассказать о них подробнее. Исполнены они были трудночитаемым, сумасшедшим, рвущимся из-под контроля почерком и содержали в себе либо констатацию («Да ведь он же нам мозги засерает»), либо предположение («Это может кончиться блядством»), либо вопрос («А ты уверен, что она ему не даст?»). Одна же пометка запала в сознание всех членов нашего маленького коллектива навеки. Видимо, Тавловский сделал ее для себя. Просто хотел разобраться в родственных связях одного из агентов. Думал-думал и в итоге начертал: «Жена “Отто” является братом “Дитера”». Жена является братом! Каково?
Разобравшись с нами, Тавловский отправился к немцам знакомиться, а мы сбились в кучку и принялись активно обмениваться впечатлениями. Быстро сошлись в одном: начальник наш получил должность в соответствии с вариантами 1 и 2. Женя Чекмарев тут же придумал шефу прозвище: Повелитель Метагалактики. Комсомолец Боря настаивал на Хулигане Квакине. Старшее поколение помнит, что это герой известной повести Аркадия Гайдара «Тимур и его команда». Немцы же прозвали Тавловского Вильдшвайном (дикой свиньей). Это произошло месяца через три после описываемых событий.
Пусть читатель не думает, что всеми четырнадцатью резидентурами командовали одни самодуры да психопаты. Нет! В большинстве случаев это были более или менее нормальные руководители. Просто нам досталась самая несчастливая фишка. Мы черной завистью завидовали своим ближайшим соседям – лейпцигским коллегам. Мы ютились в четырех скромных комнатках, выделенных городским отделом МГБ ГДР. Они сидели в роскошном особняке, принадлежавшем некогда графу Шуленбургу, тому самому, который в 1941 году был послом в Москве и вручил Молотову ноту об объявлении войны, когда война уже бушевала вовсю. У них была связь ВЧ, дававшая возможность в любой момент передать в Берлин конфиденциальную информацию и поговорить с Москвой, столицами республик и областными центрами Советского Союза. Но главное – это то, что у них был отличный начальник – полковник Николай Флорович Архипов, опытнейший оперативник и обаятельнейший человек. С Архиповым мне приходилось довольно часто встречаться в 70-е годы, когда он был резидентом в Магдебурге. Должен сказать, что мнение мое о нем осталось неизменным.
Вернемся, однако, к Тавловскому. Еще в те далекие времена я где-то вычитал, что за девять месяцев до рождения нашего начальника его родной Бердянск взяла банда батьки Махно со всеми вытекающими последствиями для жителей и жительниц этого славного городка. В армии Махно воевали преимущественно крестьяне, внуки крепостных. Значит, по генам каждый из них был раб, сорвавшийся с цепи. Эти гены у Тавловского проявлялись четко. А ведь классик сказал, что самый жестокий рабовладелец – тот, который раньше был рабом. Между прочим, я наблюдал, как Тавловский общается с высоким руководством. Куда девался в такие минуты весь его кураж! Он уменьшался в росте, съеживался, голос его становился тихим, лебезящим. Вот поэтому, когда мы жаловались на художества нашего шефа, нам никто не хотел верить. Как разведчик Тавловский обладал достаточно высокой квалификацией, и мы кое-чему у него научились. Конечно, нелегко было доставать жемчужные крупицы позитивных знаний из-под вороха матерщины, бессвязных выкриков и оскорбительных угроз. Когда у нас появились первые положительные результаты, а положительным результатом в разведке тогда считалась вербовка гражданина капиталистической страны, мы осмелели и стали полемизировать с начальником. Такая полемика обычно перерастала в перебранку или даже в скандал. Мы заметили, что атмосфера скандала – любимая сфера обитания Тавловского. Если скандала долго не было, он начинал скучать, бегать по кабинетам, хватать документы со столов и быстро находил повод для новой ссоры, поэтому каждый из нас старался с утра пораньше уехать по оперативным делам в какой-нибудь отдаленный городишко и до вечера на работу не возвращаться.
В выходные дни Тавловский рвал нервы не только нам, но и нашим женам. Его воскресные планы не всегда совпадали с нашими. Если мы хотели выехать с семьями на природу, то он хотел на рыбалку или на охоту. Один ехать не хотел. Ему нужна была свита. Кстати, рыбак и охотник он был никудышный, потому что постоянными криком и руганью распугивал все живое на сотни метров вокруг себя. Правда, однажды мы поймали с ним пятикилограммового карпа, а если по правде, то карп сам по дурости поймался на одну из наших удочек, когда мы все ушли купаться на другой берег пруда. Помню случай, когда Тавловскому удалось подстрелить зайца. Издавая торжествующие вопли, он погнался за раненым зверьком и размозжил ему голову прикладом ружья. Приклад от удара страшной силы разлетелся в щепы. Это было жуткое зрелище.
С немецкими друзьями Тавловский тоже не мог найти общего языка. И дело было не только в том, что от него исходили мощные пучки отрицательной энергии, побуждавшие любое живое существо обходить нашего шефа сторонкой. Тавловский очень плохо говорил по-немецки. Его языковые перлы били по моим барабанным перепонкам, как пушечные выстрелы. Напоминаю, что по гражданской специальности я филолог-германист. А каково было немцам? Правда, у Тавловского была секретарша, немка из фольксдочей одинаково хорошо владевшая обоими языками. Но ее допускали только до бесед с грифом «для служебного пользования». Когда планка поднималась до уровня «секретно» и выше, разговор приходилось вести самому. Часто бывало так, что после такого разговора кто-либо из немцев звонил по своей оперативной связи мне или Арапаеву и просил узнать у Тавловского, что он хотел им сказать.
– Почему же ты сам не сделал этого? – возмущались мы.
– Он все равно не смог бы объяснить, – отвечал немецкий друг.
Приходилось идти к Тавловскому и молоть дипломатичный вздор на предмет того, что вот, дескать, друзья просят уточнить один маленький момент его беседы с ними. Шеф яростно сопел, сверкал очами, ругался, но в конце концов разглашал тайну своих переговоров, которая и передавалась друзьям в доступном для понимания виде. Вскоре Арапаев уехал, и все шишки подобного рода стали валиться на меня одного. Вести бытовые беседы с друзьями Тавловскому помогала жена, в прошлом учительница немецкого языка, очень милая женщина, много моложе его. Прозвище себе она выдумала сама: Клубок нервов. Мы ей сочувствовали и искренне сожалели о том, что начальником к нам назначили Тавловского, а не ее.
Память моя часто выхватывает из далекого прошлого забавные сценки с участием Тавловского.
Вот я стою у входа в горотдел МГБ ГДР и беседую с его начальником майором Хюбелем. Последний только что приехал с банкета, где вместе с нашими военными контрразведчиками обмывал арест очередного западного шпиона. Особисты прицепили к кителю майора советский гвардейский значок и сказали, что это орден Боевого Красного Знамени. Даже соответствующий документ состряпали. Кстати, этот орден действительно походил на гвардейский знак. Майор сияет от упоения славой. Я поздравляю его с высокой наградой. Из-за угла появляется Тавловский. Пальто нараспашку. На голове шапка-ушанка. Одно ухо – вниз, другое – вверх. Жует яблоко. Чавкает. Выплевывает семена. Ни дать, ни взять хулиган Мишка Квакин. Подходит к нам. Тычет пальцем в грудь Хюбеля, спрашивает:
– Wo? (где, мол, взял?)
Я за Хюбеля объясняю, кто его «наградил». Тавловский хохочет.
– Скажи ему, что его об. бали.
Майор обеспокоенно осведомляется:
– Что говорит полковник?
– Полковник говорит, что получить такую награду высокая честь, – «перевожу» я.
Тавловский тут же срывается в крик:
– Ты неправильно переводишь мои высказывания. Не знаешь немецкого языка – не берись за перевод!
Между нами вспыхивает перебранка. Хюбель испуганно пятится к своему офису и исчезает в дверях…
А вот мы с руководством окружного управления МГБ и Народной полиции, с женами сидим за огромным празднично накрытым столом. Отмечается пятидесятая годовщина Октябрьской революции. Банкет в полном разгаре, но мы ждем еще высоких гостей из окружкома СЕПГ (Социалистической единой партии Германии). Я беру со стола посудину с тертым хреном, чтобы приправить им жареное мясо.
– Не жри хрен! – кричит мне Тавловский через стол. – Его будет жрать Зиндерман!
Зиндерман был тогда первым секретарем окружкома и членом Политбюро СЕПГ. Я ставлю хрен на место. Вскоре приходит весть о том, что визит Зиндермана не состоится. Я снова тянусь к хрену.
– Не жри хрен! – опять орет Тавловский. – Теперь его будет жрать Фельфе!
Фельфе был в то время вторым секретарем. Однако он тоже под благовидным предлогом уклонился от участия в нашем празднестве: желающих пообщаться с Тавловским среди немцев было мало. Когда наш шеф узнал о таком обидном для него решении окружного партийного руководства, он подошел ко мне сзади и сказал тихим, печальным голосом:
– Жри хрен. К нам больше никто не придет…
Поступок у Тавловского всегда опережал мысль. Подобных субъектов можно считать предтечами наших реформаторов 90-х годов. Руководители соседних резидентур быстро раскусили Тавловского. Они стали в открытую над ним издеваться и всячески его подначивать. Однажды ему позвонил старший офицер связи из Магдебурга.
– Ну как там дела у тебя в Галле? – поинтересовался он.
– Хорошо идут у меня дела! – похвастался Тавловский.
– Чего же тут хорошего, когда у тебя в Галле нет ничего, кроме картошки, а у меня в Магдебурге в каждой овощной лавке свежую редиску продают.
Тавловский швырнул трубку и выскочил на улицу. Там под парами стояла «Волга», выделенная ему друзьями. В машине сидел шофер Хорст Шуберт, старый гитлеровский вояка, служивший нам столь же ревностно, как и фюреру.