Наши пришли, по-моему, 19 января, на Крещение. Помню, бабы судачили: «Вот святой праздник, и наши пришли». Это была огромная радость. Против школы в убогой хибаре жил одинокий дед, о котором говорили, что Советская власть обобрала его до нитки. Так этот дед в день прихода наших вывесил на крыше самое дорогое из всего, что у него было, – красное байковое одеяло. Школу заняли красноармейцы. С удивлением мы рассматривали погоны на плечах наших военных. До сих пор военный в погонах неизбежно ассоциировался с белогвардейцем. Я продолжал сидеть на книжной горе и глотать одну книгу за другой. Хотите верьте, хотите нет, но как раз тогда я прочел всего Шекспира. И с тех пор в моих ушах звенит голос Фортинбраса: «Пусть Гамлета, как воина, поднимут на катафалк четыре капитана». Там была не только беллетристика. Из книжной кучи я выуживал и такие издания, как «Переписка Тургенева с Фетом» или «Переписка Пушкина с Вяземским». Это уж было совсем не для детей. Но так или иначе именно в те месяцы я стал филологом. Впрочем, филологическая жилка была фамильной чертой Иваницких. Да и отец мой писал стихи. А известный украинский поэт Микола Шпак, зверски убитый немцами, доводился ему двоюродным братом.
Осенью 1943 года я пошел в третий класс. Тут-то и началось мое систематическое образование, а два практически пропущенных класса продолжают тяжелым камнем висеть на моих ногах по сей день: у меня ужасный почерк, и, кроме того, я не умею читать по слогам.
Еще весной 1943 года у тети Веры и у одной из наших соседок появилась навязчивая идея – купить совместно корову, чтобы поддержать детей. Жили мы, как и все, трудно. Учительская зарплата имела чисто символическое значение. Реальный смысл имели хлебные карточки и подсобное хозяйство, основой которого были 15 соток земли, полагавшиеся учителю. Я с девяти лет не за страх, а за совесть вкалывал на своем огороде, зная, что хорошо возделанная земля – это жизнь. Кое-что с нашего участка я продавал на рынке, чтобы купить себе какую-нибудь одежонку. В конце концов женщины собрали сумму, необходимую для покупки коровы. В основном – за счет продажи вещей мужиков, пребывавших в армии. В 1944 году корова была куплена. Собственно, это была еще и не корова, а всего-навсего телка на сносях, но молока оставалось ждать уже недолго. Эти прозаические события происходили в преддверии Великой нашей Победы над Германией и, само собой, я не могу не коснуться этой темы.
Однажды тетя Вера попросила меня написать лозунги, которые должны были украсить школьный актовый зал в день какого-то праздника. Я нарезал газетной бумаги, склеил куски в длинные полосы и быстро вывел на одной из них плакатным пером призыв: «Под знаменем Ленина, под водительством Сталина – вперед, к нашей победе!» Когда лозунг повесили, тетя обнаружила в нем опечатку и потребовала, чтобы я сам ее нашел.
– Мне отсюда не видно, – сказал я.
До лозунга было метров семь.
– Не выдумывай! – возмутилась тетя.
– Мне правда не видно.
Тетя испугалась. Она решила, что я слепну, и повела меня к окулисту.
– Ерунда! – сказала врачиха, осмотрев меня. – Это от недоедания. Нужны мясо, масло, яйца, сахар, витамины – и все восстановится.
Потом действительно все восстановилось. Первые очки мне понадобились в 47 лет.
К чему я вспомнил этот эпизод? К тому, что теперь мы тоже живем трудно, но все же легче, чем во время войны. А сколько сейчас нытья, стенаний, проклятий, злобы невысказанной! Потому что не знаем мы, ради чего должны страдать. Тогда нытья не было, а было всеобщее молчаливое подвижничество во имя великой цели. Говорят, Бог тогда Бог, когда он в человеке. Я, атеист, могу сегодня сказать с уверенностью: я знаю, что это такое. Я знаю, что в годы моего детства во мне был Бог, он был в моих друзьях, во взрослых, окружавших меня. Люди той поры были добры, отзывчивы, подельчивы, сострадательны, порядочны, благородны даже. В основной своей массе, конечно. А ведь большинство из них не верило ни в Бога, ни в черта. Что же произошло с нами теперь? А теперь в нас нет Бога, хоть и звоним мы во все колокола, крестами увешались, стоим со свечой во храме, стараясь придать оскотинившимся нашим физиономиям выражение благолепия. Бог ушел от нас, а заменил его, вопреки заветам Иисусовым, другой кумир – золотой телец. Алчность сделалась нашим Господом. Хищная жадность выжгла Бога из наших душ. Кто же будет тем святым, пусть даже безумным, как большинство святых, который благочестивой мольбой своей вернет нам нашего оскорбленного Бога, а тот будет настолько великодушен, что простит нам все ужасные прегрешения наши и снова зажжет свет веры в наших холодных опустошенных сердцах?
Передвигать на карте флажки, маркирующие линию фронта, поручили мне. В конце апреля 1945 года я воткнул один из флажков в кружочек, у которого чернела жирная надпись: «Берлин». Воткнул и торжественно провозгласил под одобрительные крики моих сверстников: «Фашистскому зверю закрыты дороги, его мы прикончим в берлинской берлоге!» Второго мая ненавидимый всем миром последний оплот фашизма пал. Третий рейх издыхал в конвульсиях. По случаю капитуляции Берлина я совершил прыжок с крутой черепичной крыши нашего дома и при этом сильно повредил руку, за что тетя Вера впервые в жизни поколотила меня.
День Победы запомнился мне как день всеобщего светлого и горького счастья. Вторым днем всеобщего счастья был день полета Гагарина. Третьего такого дня на моем веку не было и, боюсь, не будет. Мне жаль молодых. Они не видели и не увидят своей Родины в час ее триумфа.
Жарким июльским днем на нашей улице появился немолодой солдат в обмотках, в пилотке, со скаткой шинели через плечо. За спиной у него висел вещмешок, в руке он нес обшарпанный чемоданчик. Солдат был усталый, припорошенный пылью. Он вошел в школьную калитку и направился к нашему дому. «Тетя Вера! – заорал я. – Наш дядя Коля вернулся!» Тетя выбежала на крыльцо и стала медленно спускаться навстречу мужу. Дядя обнял ее, потрепал меня по голове, тяжело вздохнул и, сбросив вещмешок, сел на лавочку у дома. На его погонах краснели лычки старшего сержанта…
После войны мы несколько лет мыкались по Северному Кавказу в поисках лучшей жизни и, наконец, бросили якорь на кубанской земле, в станице Удобной. Здесь тете Вере суждено было прожить более тридцати лет. Здесь она умерла и здесь похоронена.
Я жил в Удобной всего два года. В дальнейшем бывал там лишь наездами. Но это место на Земле стало моей любовью. Удобная, в то время один из райцентров Краснодарского края, протянулась десятикилометровой полосой вдоль неширокого быстрого Урупа – притока Кубани. Северная ее часть рассыпалась по степи, южная – втягивается в лесистую долину реки, бегущей меж невысоких, но крутых гор. Здесь благодатный мягкий климат, плодороднейшая почва, роскошные сады, чистейшая родниковая вода, самые крупные на Кавказе звезды и самый дешевый в стране рынок. И хотя до ближайшей железнодорожной станции – Армавира отсюда более ста километров, Удобная – станица отнюдь не дикая. Тут задолго до революции открыли казачью гимназию. Я бы сказал, что здесь сложилось некое подобие своей культурной традиции. Народ в Удобной живет надежный, основательный, знающий себе цену. Это очень здоровый духом и телом и очень работящий народ. Как-то я, наблюдая за издерганными, непредсказуемыми, хамоватыми столичными подростками, подумал: «А ведь у меня не было трудного, переломного возраста. Не было его и у моих школьных товарищей. Спасибо за это Удобной и другим сельским поселениям, где проходили наше детство и отрочество, где начиналась наша юность. Нас миновало все дурное, потому что росли мы на земле, на природе».
С последними учителями мне повезло. Удобненская средняя школа была укомплектована квалифицированными кадрами. Должен заметить, что почти все мои последние учителя, помимо профессионализма, обладали еще одним ценнейшим качеством – они были порядочными, высоконравственными людьми.
Я кратко расскажу о трех моих учителях.
Словесник Михаил Калинович Журавель был суховатым пожилым человеком. Образование получил до революции. Русский язык любил больше русской литературы. Терпеть не мог Маяковского. Любовь к Маяковскому у меня от тети Веры. Он давал нам длиннющие диктанты из Толстого, Чехова, Тургенева. Потом, принеся испещренные красными пометками тетради, дотошно разбирал с нами каждое слово, каждую фразу, каждый знак препинания. Мы спорили с классиками, и иногда наш учитель соглашался с нами: вот, дескать, Толстой мог бы и не ставить здесь запятой, а тут вместо тире ему лучше было бы поставить двоеточие. В конце концов, Толстой всего лишь недоучившийся студент Казанского университета, шутил он. А уж у Лермонтова мы столько ошибок находили! В фотокопиях рукописей, конечно. Меня Михаил Калинович не любил. Видимо, из-за излишней эмоциональности. Он больше любил Генку Бондаренко, умного, въедливого, строгого аналитика. Но если мое сочинение было лучше Генкиного, он ко мне и обращался: «Ну, вставай сегодня ты, читай свой опус, пускай другие учатся». На мою выпускную работу он написал восторженную рецензию. Половина моей золотой медали от него.
Математику Георгию Елисеевичу Гладченко было года 43–44. Образование он получил в советском вузе. Предмет свой преподавал легко и увлекательно. Меня считал математически одаренным человеком и очень обиделся, когда узнал о моем намерении стать филологом. Так обиделся, что начал относиться ко мне с подчеркнутой холодностью. Меня это несколько шокировало, и вот однажды, через семь лет после окончания школы, я, прихватив с собой пару бутылок и друга, с которым вместе приехал на побывку в Удобную, отправился к Георгию Елисеевичу в гости, чтобы потолковать с ним по душам. Он нам очень обрадовался и, когда мы выпили по три рюмки, вдруг предложил: «Хотите, расскажу, как воевал?»
Война началась для него осенью 1941 года в Крыму. А в июле следующего года, когда их батарея выпустила последний снаряд, когда была брошена последняя граната и кончились патроны, его в числе немногих оставшихся в живых взяли в плен. Это случилось за день до падения С