Интересно, а Джорни думает о смерчах? Вряд ли. И вообще, она наверняка упрекнула бы меня за то, что я пытаюсь понять ее мысли. Так вести себя, сказала бы она, планетоходам не положено.
Джорни права, я странный планетоход.
Но еще я планетоход, который не хочет отключиться, угодив в пыльную бурю.
– Джорни? – говорю я.
– Да, Резилиенс?
– Как думаешь, что нас вправду ожидает на Марсе?
– Не понимаю, о чем ты.
– Мы сумеем вернуться?
– Вернуться?
– На Землю.
– А-а…
Джорни молчит, и я снова думаю о пыльных бурях.
Я жду, что Джорни скажет: «Святые диоды», но она продолжает молчать. А потом произносит:
– Не знаю.
– И я не знаю, – говорю я. – Но мне бы очень хотелось стать марсоходом, который вернется.
Дорогой Рез!
У мамы сегодня был выходной! Я уже и не помню, когда она последний раз проводила с нами целый день. Что, скучал по ней? Так тебе и надо, я же скучаю по ней, когда она с тобой.
Ситти, папа и МАМА – все пришли на мою игру. Я, правда, ни одного гола не забила, и вообще мы продули, но было приятно, что за меня вся семья болеет. И я здорово отыграла в защите и даже слышала, как мама аплодирует мне.
Потом ситти поехала домой, а мы с папой и мамой отправились в парк. Там поднялись на самую вершину большого холма. Папа обнял маму и сказал, что очень ею гордится. Солнце ярко-ярко в глаза светило, я прямо жмурилась. И мне так хорошо было, что я даже чуть не расплакалась, но все равно старалась ничего родителям не показывать. Они бы не поняли. Ну, или я бы не смогла объяснить, почему плачу.
Потом, когда мы спускались, я думала о том, как усердно мама работала над тобой. И как все говорят, будто бы ты совершишь потрясающие открытия и они изменят мир. А что это значит-то? Ты будешь менять наш мир? Или какой-то другой? Как это вообще – изменять мир? Что в нем надо изменять?
Вот ведь, целая куча вопросов набралась. На меня иногда нападает: вопросы сыплются сами собой. У тебя тоже такое случается? Ну вот, еще вопрос.
Короче, я бы тоже хотела когда-нибудь менять мир. Только еще не знаю, как именно.
Но я горжусь тобой и мамой. Хотя иногда сама не понимаю, что чувствую.
Твой друг,
Софи
Музыка
Изредка Ксандер и Рания ссорятся. Они ворчат друг на друга или на других людей в защитных костюмах.
Как-то после одной особенно сильной ссоры Ксандер издает какие-то звуки. Они не похожи на ворчание или крики. И это не те звуки, с которыми стучат по экрану планшета или смотрят, вздыхая, в экран монитора.
Эти звуки вызывают в памяти слово, которое мне нравится: прекрасный. Эти прекрасные звуки просачиваются в мою систему, и она вибрирует как никогда.
Однако эти прекрасные звуки издает вовсе не Ксандер. Я не сразу заметил, что их источник – еще один прибор в лаборатории.
– Музыка, Рез, – как-то сказал Ксандер. – Тебе нравится?
Я не могу ответить на доступном ему языке, но про себя говорю: да, да, да!
Музыка, часть вторая
Слушать музыку, которую ставит Ксандер, мне нравится, но дело в том, что ставит он ее, только если что-то не так. Когда ему тревожно.
– Надо подумать, Рез, – говорит Ксандер и наполняет лабораторию этими звуками, музыкой.
– Видишь, Рез? – спрашивает как-то вечером Ксандер, показывая себе на лицо.
Лица не разглядеть из-за костюма, и тогда я включаю другую камеру, чтобы увидеть наконец, что же мне хотят показать. У этой камеры увеличение больше.
– Темные круги под глазами, – жалуется Ксандер. – От усталости. От нервов.
Я не знаю, что за чувство такое – нервы, но думаю, оно как-то связано с тревогой. Вот эту эмоцию я знаю, и она мне очень не нравится.
Сохраняю слово «нервы» в памяти. Оно теперь ассоциируется у меня с темными кругами под глазами у Ксандера.
Ксандер ставит новую песню. Раздаются грохот и пронзительные крики, а на их фоне мягкие звуки, которых я прежде не слышал ни разу. Эти мягкие звуки напоминают, каково мне пришлось во время одной из проверок – когда я оказался в воздухе, почти под потолком. Я боялся упасть и в то же время испытывал восторг от того, что оторвался от пола.
Эти мягкие звуки мне смутно знакомы. Я слышу в них нечто, что напоминает о чувстве, которое я когда-то испытывал, и вместе с тем намекает, что есть еще много других чувств, которые я пока не познал.
Музыка наполняет лабораторию. Поразительно, как нечто невидимое и неосязаемое дает столь ясно знать о своем присутствии.
С музыкой все кажется проще. Она помогает забыть о темных кругах под глазами. С ней забывается слово «нервы».
Музыка прекрасна.
Новый друг
– Рез, – говорит Ксандер, – а вот и новый приятель для тебя. Знакомься, твой дрон.
В руке у него небольшой робот. Я присматриваюсь к этому небольшому роботу. Он сильно отличается от меня. Да, он меньше, но у него и тело другое, и совсем другие детали.
А пока я разглядываю этого небольшого робота, кое-что происходит. Я не заметил, кто и что сделал: то ли Ксандер нажал какую-то кнопку, то ли Рания ввела роботу код, но он вдруг взлетает.
Он кружит по комнате, да так шустро, что за ним не уследить. И при этом слегка жужжит. Этот звук не похож на музыку, которую ставит Ксандер. Впрочем, неприятным я бы его тоже не назвал.
Загружаю новый код. Из него узнаю, что летун – это дрон, разновидность роботов. Он будет сопровождать меня в миссии на Марсе и помогать. Исследовать ландшафт с высоты, на которую мне не подняться.
Самое удивительное – то, что дрон почти постоянно будет сидеть внутри моего корпуса. Примерно в то же время, когда я получаю эти новые данные, во мне открывается люк, и туда залетает дрон. Теперь мне доступны все его знания. Я быстро сортирую их.
– Что, даже не поздороваешься? – спрашивает дрон.
– Ой, прости. Привет.
– Сойдет, – говорит дрон.
Вспоминаю, как время от времени смеются Ксандер и Рания. Мне смех недоступен, но сейчас, думаю, я бы посмеялся.
– Привет, – снова говорю я. – Как тебя зовут?
– Кажется, у меня нет имени, – отвечает дрон.
– Как так? Разве Ксандер не сказал, как тебя зовут?
– Нет, не сказал. Я и не думал, что человеческие существа дают имена роботам.
– У меня имя есть, – говорю я. – Меня зовут Резилиенс. Это имя мне дала шестиклассница из Огайо.
– Я не знаю, что такое шестиклассница.
– А что такое Огайо – знаешь? – спрашиваю я.
– Нет, – говорит дрон. – Этого я тоже не знаю.
– И я не знаю, но мне хотелось бы когда-нибудь выяснить.
– Может быть, когда-нибудь и узнаешь.
– Может быть, – соглашаюсь я.
Просматриваю код дрона, но того, что мне нужно, не нахожу.
– А тебе хотелось бы получить имя? – спрашиваю тогда я.
Некоторое время дрон молчит, и мне уже начинает казаться, что у него засбоила программа. Но тут он отвечает:
– Да, думаю, хотелось бы.
Имя приходит мне в процессор моментально.
– Как тебе «Муха»?
– Муха?
– Да, Муха.
– Почему Муха?
– Не знаю. Может, потому что ты летаешь и жужжишь?
– Для меня это понятно ровно настолько, насколько «шестиклассница из Огайо».
– Ты же не знаешь, что такое «шестиклассница» и «Огайо».
– Вот именно.
– А ты мне нравишься, Муха, – говорю я.
– И ты мне тоже нравишься.
Речь
Однажды в моем окружении появляется человек, которого я прежде не видел. Он, разумеется, тоже носит защитный костюм, но остальные люди при нем ведут себя как-то иначе.
Он выходит перед всеми и начинает говорить громким, звучным голосом.
– Это самая большая и передовая модель марсохода, – говорит он.
Раздаются аплодисменты. Оживленные аплодисменты. Я заметил, что люди в защитных костюмах любят поаплодировать. Один из их способов выразить радость. Похоже, способность производить подобный шум ладонями кажется им восхитительной.
Возможно, это такой вариант восклицания «ого».
– Человечество ждет новый шаг вперед.
Я не принадлежу к человечеству, но я – часть этого шага вперед. Я пытаюсь обработать новые данные, но они не поддаются моей логике. Сохраняю их на потом.
Снова раздаются аплодисменты. У меня нет рук, и я не могу воспроизвести этот шум. Однако звук аплодисментов мне нравится. Их гром наполняет всю комнату и глубоко проникает в мою систему. Он напоминает мне музыку.
Новый человек продолжает свою речь. Он произносит то же самое, что я часто слышал от Рании. Видимо, она и поделилась с ним всей информацией, чтобы ему хлопали.
Когда в лаборатории никого не остается, Ксандер поглаживает мой корпус.
– Время почти пришло, приятель.
Ксандер часто говорит мне это. Он любит повторять фразы. Я не против. Повторение мне понятно.
Вечером я слышу беседу Ксандера с Ранией.
– Надо тебе расслабиться, Ран, – говорит Ксандер.
– Расслабишься тут, – со смехом отвечает Рания, но, судя по тону, она не считает свой ответ смешным. Ее смех напоминает о темных кругах у Ксандера под глазами.
– Все у нас получится. Я чувствую.
– Чувствуешь, значит? – переспрашивает Рания дрожащим голосом. Так звучит неуверенность, и она мне не нравится. Рания ведь никогда не колеблется.
– Ладно, и что тебя так тревожит?
– Да просто… – Рания умолкает, не договорив, но потом продолжает: – Просто мне кажется, что от миссии очень многого ждут. Нам надо, чтобы Рез отыскал «Кариджа» и снова включил его. Это уже нелегкая задача, а…
– А мы еще хотим, чтобы он собирал образцы камушков и делал фоточки, помогая нам расширять знания о Марсе, – подсказывает Ксандер.
– Вот видишь, – отвечает Рания. – Очень много.
– Да, но мне кажется, Рез готов к этому. Ты же готов, приятель? – смотрит на меня Ксандер.
Я бы ответил «да», но впервые чувствую неуверенность.