Он замолчал и посмотрел в окно, потом повернулся ко мне.
– Ну, что скажете, инженер человеческих душ?
– Правду?
– Конечно.
– Не было у вас брата-близнеца.
– А вы откуда знаете?
– От верблюда...
– Я хотел, чтобы вы меня пожалели.
– Я вас пожалела.
– Я просто хотел выглядеть...
– Зачем?
– Не знаю...
– Больше не пейте. – Я отвернулась.
– Я не пьян.
– Я пойду, в конце концов, поймаю машину на улице.
– Обиделись?
– Нет.
– Хорошо. – Он взял в руки телефон. – Ты где?
Я видела, как на скулах у него появился румянец.
– Давай.
– Он совсем недалеко. Подъедет, тут же перезвонит. На улице вы сейчас вряд ли что-то поймаете. Тем более что машина уже близко.
– Хорошо.
– На самом деле я у родителей один. И как вы думаете, о чем я все время мечтал?.. Я мечтал о запретах. Я мечтал, чтобы мне сказали – нет, а мне все разрешали... Все что угодно. Я ждал, когда, в конце концов, мне скажут нельзя, а мне говорили – конечно, и умилялись. Всех друзей вечером загоняли по домам... Не мог же я шляться один... Мне давали денег, когда их ни у кого не было. Тогда у меня стали брать взаймы, и скоро мне стало казаться, что со мной дружат ради денег... Мне можно было одному на дачу, когда я только захочу, но со мной никто не мог поехать, потому что других не пускали... Даже пить было неинтересно... Все завидовали тому, какие у меня предки... А я думал, что им все равно...
Вино кружило голову, музыка успокаивала.
Зазвонил телефон – он взял трубку и поморщился.
– Дома... Я не буду это обсуждать... Да, не один.
Повесил трубку и замолчал.
– Я не люблю одиночества. Я, видимо, слишком неинтересный собеседник для себя самого.
Опять ожил телефон.
– Водитель?
Он поднял глаза на меня, кивнул и не отвел взгляд.
– Отлично!
Я вскочила.
– Не торопитесь, я вас провожу.
Он держал пальто за воротник, а я никак не могла попасть в рукав, и когда наконец попала, он обнял меня, закрывая полы.
– Мне сорок два... – выпалила я.
– Хорошо.
– Чего уж хорошего...
– Все хорошо...
Я растерялась, но только на минуту, потом быстро прошла к дверям.
В подъезде, у лифта курил невысокий прыщавый подросток.
– Здравствуйте, – вдруг сказала я, пряча глаза, голосом заведующей учебной части.
– И вам доброй ночи! – Подросток, ухмыляясь, затушил бычок в банку из-под пива.
Двери лифта плавно съехались, улыбка в брекетах вместе с подростком исчезли, и мы опять остались вдвоем.
– Не нужно только со мной ехать.
– Простите, что так все произошло.
– Да уж...
Дождь все еще колотил по городу. Я села, машина тронулась, брызнув водой, и медленно поплыла через ворота направо, а он все стоял раздетый у подъезда, в белой светящейся рубашке.
Ресторан в гостинице был вытянут вдоль фасада. Высокие потолки, резные двери, граненые зеркала. Завтрак подходил к концу, официанты гремели посудой, стаскивая ее в мойку. Народу – почти никого. В основном пары.
На узкий балкон открывались французские двери, и он висел над набережной черным кружевом. Прирученные пальмы росли в огромных деревянных кадках. В подвесках ломалось солнце и рассыпалось зайчиками по лепнине, паркету и накрахмаленным скатертям. Запрыгал, светясь, телефон.
Было плохо слышно и оттого приходилось кричать. Подруга на том конце провода удивилась:
– Сколько там было комнат?
– Не знаю.
– Это, милая моя, такое новое поколение... Наследники! У них полно денег, у них нет чувства реальности, и большинство из них наркоманы.
– Да ты что?
– Ты заметила, что у него глаза не блестели?
– Нет. В смысле – не заметила.
– Но они у него точно не блестели... Поверь мне... Они не люди даже...
– Да ты что?
– Они как будто живут, а на самом деле спят. У них – все есть! А ты знаешь, как это, когда у тебя все есть?
– Не знаю.
– И слава богу, потому что это – конец. Ну представь себе на секунду...
– Представила. Хорошо.
– Дура!
– Знаю.
– Приставал?
– Брось...
– А что, в тебя вечно кто-то влюблен...
– Не ври.
– Правда.
– Как говорила моя бабушка: «Я всегда была на любителя».
– Тогда они все – любители.
– Что-то ничего такого я и не замечала.
– Да ты училась вечно как подорванная.
– Мне казалось, что все...
– Нет – ты училась, а все мечтали о тебе...
– Я многое пропустила.
– Думаю, еще не поздно.
– Поздно, я замужем. Давно и счастливо.
– Слишком давно и счастливо.
– Ну ладно, пойду работать, а то сегодня ни строчки...
– Опять как подорванная работаешь... Глупая ты. Все мимо тебя... Когда у вас премьера-то? Завтра? Ну, хотя бы завтра не упусти момент.
– Хорошо.
Я повесила трубку, посмотрела на Неву из стали, а потом на мальчика лет пяти, который накопал ложкой приличную яму в кадке под пальмой у моего стола. Его красивая мама неподалеку пила каппучино, и на ее верхней губе блестела белая пенка. Мальчик бросил ковырять землю и повернулся ко мне:
– Привет, ты здесь живешь?
– Да, а ты?
– Я с мамой. А мы были в Лондоне!
– Здорово!
– А правда, что Гайд-парк стоит миллион долларов? Что-то не верится! – Мальчик открыл рот, выпятил нижнюю челюсть и подвигал ею из стороны в сторону.
– Конечно, нет, он бесценен, он – национальное достояние.
– Нет, он больше чем миллион не стоит! Чего там – одна трава! Была бы пшеница... Нет, не стоит! – От этого движения челюстью казалось, что тело его тоже с этим не согласно.
– Я тебе говорю – ему нет цены...
– То есть как нет? – К нему вернулось привычное выражение лица.
– А так, его не продают, никогда не продавали и никогда не будут.
– Ну а если все-таки за большие деньги?
– Не будут.
– А за очень большие?
– Нет!
– А что там стоит? Трава да деревья... Понятно, почему не продают! Он за такие деньги никому не нужен!
Мальчик побежал в другой конец зала и подобрал там что-то с пола.
Фильм наконец закончился, пресс-конференция по его поводу тоже. Критики и журналисты боролись у фуршетных столов, когда у меня в сумке опять затрясся телефон.
– Ты в засаде просидела у меня всю ночь. Говорить можешь?
– Я на фуршете. Откуда у тебя мой номер?
– Все, что нельзя купить за деньги... Можно...
– Понятно.
– Интересно тебе на фуршете?
– Жуть...
– Тебя забрать?
– Зачем?
– Я пришлю за тобой машину?
– Нет...
– Не хочешь?
– Сложно все.
– Я хочу тебя видеть... Очень.
– У меня есть муж...
– Я тебя прошу.
– Извини, у меня вторая линия... Алло?
Муж откашлялся мне в ухо.
– У тебя опять был отключен телефон...
– Была пресс-конференция...
– Зачем тебе вообще телефон?
– Может, он мне и не нужен...
– Нет, я серьезно.
– И я серьезно – он мне не нужен.
– Ну хорошо! Я звоню, чтобы сказать, что завтра прилетаю в четыре, и если все будет в порядке – к шести в отеле. Поняла?
– Да.
– Во сколько завтра?
– В четыре.
– А в гостинице?
– В гостинице...
– О чем ты все время думаешь?
– Что?
– В шесть должен быть, поняла?
– Да.
– До завтра! Пока!
– Пока!
Хотела вернуться на другую линию, но потом просто отключила телефон. Совсем.
Утром наследник стоял, скрестив на груди руки, чуть привалившись на капот автомобиля, который перегораживал вход в отель.
– Привет.
– Привет.
– Ты куда?
– В Кунсткамеру. А ты куда?
– А я с тобой. Садись.
– Я пешком.
– Да зачем... Так удобнее.
– Я хочу пешком...
– Но так же проще...
– Давай, кто быстрее... – Я повернулась и пошла в сторону Дворцовой площади.
Он махнул водителю, снял пиджак и неловко пошел за мной. Что-то говорил, но я не слышала, так как рядом со мной громкий агрегат чистил асфальт. Площадь в эту рань была пуста, а Эрмитаж затянут зеленой сеткой. Как дорогой сундук в старой продуктовой авоське... Под ногами волновалась брусчатка.
– Подожди!
– Я никогда не знала, что в Зимнем есть внутренний двор. Вообще Питер – город внутренних дворов...
– Хочешь, чтобы нас туда пустили?
– Нет, я хочу так, как и должно быть – через решетку это наблюдать.
Еще не убрали с ночи мусор. Бутылки из-под пива и всяческая упаковка кричали о том, как весело здесь было вчера, а сегодняшнее спокойствие – субстанция кажущаяся и нереальная.
Мы обогнули Зимний в сетке и вышли на набережную. Справа, далеко за водой, лениво сиял купол Петропавловского собора.
– Такие места, как Кунсткамера, точно не открывают раньше одиннадцати... Пойдем до Исаакия... – Это была первая искренняя фраза, сказанная им.
На Адмиралтейском проспекте китайцы раскрывали шаткие столы для сувениров.
Через Александровский сад мы прошли до улицы Декабристов. У Исаакиевского собора стоял большой автобус, из него высыпали корейские туристы и сбились в кучу вокруг открытого багажника старого «жигуленка», откуда хмурый мужик продавал открытки.
Сели в ресторане гостиницы «Англетер». Иссакий дыбился за окном розовым гранитом.
– Храм мой храм молитвы наречется...
Через дорогу на мир смотрел портрет Пенелопы Крус в три этажа, рекламирующий тушь для ресниц «L'Oreale». Ее правое ухо не умещалось на фасаде и заворачивало за угол. От Исаакия оно казалось огромным, а от «Астории» – крошечным.
– Мне хорошо с тобой молчится...
– Да?
– Да. О чем ты думаешь?
– Об относительности всего... – Я обвела рукой вокруг.
– То есть?
– Вон тот человек, что вышел из храма, видишь, в полосатой рубашке... Смотрит на Пенелопу и думает, какие у бедняжки уши-великаны, а я здесь завидую ее детским раковинкам – и оба мы неправы и правы одновременно... Результат эксперимента напрямую зависит от точки зрения наблюдателя...