Мотивы:
1. Церковь мешает нашим нормальным условиям жизни и отдыха.
2. Деятельность церковников разлагающе влияет на наших детей.
3. Таким же образом влияет на учащихся Узбекского института имени т. Сталина (церковь напротив института).
4. Закрытие церкви верующих не стеснит, так как в окружности имеется много других церквей и храмов.
5. В нашем районе нет клуба для культурной работы и отдыха трудящихся.
Поэтому предлагаем церковь закрыть и передать под клуб или же пустить на снос, использовав имеющиеся ценности.
– Подписывайте, – устало скомандовал мужик и шумно потянул носом.
Выигрывая время, Лев вдумчиво повертел листок в руках и даже перевернул обратной стороной, на которой неожиданно тоже обнаружился текст. Почерк, впрочем, здесь был другой – неразборчивый и какой-то нудный, все слова автор безжалостно растягивал и сплющивал, так что в одной строчке помещалось не больше двух-трех:
Мотив первый недостаточно веский. Мотив второй самый веский и убедительный. Третий мотив непонятен. На узбеков одинаково влияет любая московская церковь. Соображения п. 4 правильные. Церквей у нас больше чем достаточно. Мотив пятый несерьезный. Ни для какого клуба церковь не пригодна. Церковь необходимо возможно скорее снести и расширить улицы, и к такому требованию я безусловно присоединяюсь.
5/I 1929 г.
Далее следовала длинная неразборчивая подпись и лаконичный адрес: кв. 20.
Лева смущенно хмыкнул и попытался вернуть «документ» обратно, клешне. Мужик за порогом не шелохнулся. Клешня, давно уже ретировавшаяся из прихожей в просторный карман мужикова тулупа, вылезать наружу и забирать бумажку не собиралась.
– Подписывайте, – с нажимом повторил мужик и угрюмо взглянул на Леву несчастными похмельными глазами.
– Но я… Но мне не мешает эта церковь. – Лева снова протянул бумажку неподвижному мужику.
– Вы что, верующий? – вяло удивился мужик.
– Нет, атеист.
– Дети есть?
– Есть.
– Сколько?
– Одна. Дочка.
– Сколько?
– Одна, я же сказал!
– Сколько ей лет, – снисходительно пояснил мужик.
– Ей… – Лева, как обычно, на секунду замялся. Сходу назвать Лизин возраст он никогда не мог, всегда требовались подсчеты, и Валя за это на него страшно обижалась, а он лицемерно недоумевал: «Но Валюша, это же естественно: возраст меняется, а год рождения – нет». – Ей три годика.
– Ей мешает.
– Простите?
– Вам церковь не мешает, а ребенку мешает. Деятельность церковников разлагающе влияет на наших детей.
– Поверьте, ей церковь тоже не мешает. – Лев начал наконец злиться; светло-карие его глаза слегка позеленели, а это был первый признак. – Прошу меня извинить, я занят.
Левина рука, протягивающая листок, снова глупо повисла в воздухе.
– Жене, – спокойно сказал мужик.
– Что «жене»?!
– Вашей жене мешает церковь.
– Моей жене совсем…
– Мешает, мешает. Мы с ней про это уже говорили. И где она, кстати? – мужик вдруг вышел из своего столбняка и бодро заглянул в квартиру из-за Левиного плеча, но потом снова оцепенел. – Она собиралась подписать. Волнуется за нормальные условия жизни ребенка… Где?
– Гуляет с ребенком.
– Тогда вы подпишите, покамест она гуляет. А она потом подпишет.
– Хорошо, – сдался Лева; перспектива вечернего скандала с женой, у которой после рождения Лизы сильно испортился характер, его явно напугала, к тому же ссориться с Валей из-за такой ерунды вообще было бы довольно глупо. – Давайте ручку.
Красная клешня вылезла наконец из своего укрытия и, сжимая короткий обгрызенный карандаш, снова устремилась в прихожую, врезав по невидимой морде.
Лева с отвращением, двумя пальцами, взялся за обмусоленный карандаш. И тогда я изо всех сил толкнул его под локоть.
Вообще-то вмешиваться в ход вещей плохо. Не то чтобы нельзя, а именно плохо – так у нас считается… Но я очень хотел помешать. Не ради какого-то там Бога, в которого я отродясь не верил, но ради того конкретного бога, или как там его, который жил в том конкретном здании церкви и приходился мне родственником. В той или иной степени родства мы состояли со всеми нам подобными в этом районе.
Саму церковь я никогда, кстати, не видел – только на обтрепанной фотографии, которая хранилась в Левином семейном альбоме. Мне ее показывала моя бабка, незадолго до смерти.
– Смотри, – проскрипела она, – это церковь Святого Спиридона Тримифунтского на Козьих Болотах. Она совсем рядом с нашим домом…
Простенькое белое здание церкви нисколько меня не впечатлило, зато очень понравилось имя святого: оно наводило на мысли о трех фунтах засахаренного фундука…
– …А вот, видишь, это у входа Левушкина мама стоит. Ты ее, наверное, не помнишь, она умерла, когда родила Левушку, в тысяча девятисотом году, ты еще совсем маленький был…
Лица женщины было не разобрать. Впрочем, я легко мог его себе вообразить – стоило мне только взглянуть на бабку. Бабка моя была глубокой-глубокой старухой, но лицо ее до самого конца оставалось молодым и красивым. Это было лицо Левушкиной мамы – в том возрасте, когда та умерла. После ее смерти бабушка совсем не изменилась… Этого я никогда не понимал, но на все расспросы та упрямо отвечала одно: «Была бы в доме еще одна баба – изменилась бы, да ведь остались только мужики, старый да малый!» – это она про Левушку и его отца… «Но ведь ты все равно должна была измениться, стать похожей на мужика!» – не унимался Я. «Должна была», – загадочно соглашалась бабка. «Тогда как же?..» – «А ну их, мужиков этих, – отмахивалась бабка так непринужденно, будто она сама решала, на кого ей быть похожей, а на кого нет. – Ну их к лешему! Была бы в доме еще одна баба…» – и разговор выходил на новый виток.
– …Раньше церковь была деревянной, там жил мой двоюродный прадед, – продолжала скрипеть бабушка. – Потом она сгорела, на ее месте построили новую, каменную, и прадед перебрался туда – хотя запах гари так до конца и не выветрился и каменное здание обещало стать дурным местом. Но он был упрямым, мой прадед, и очень любил свое место. Он говорил: «Лучше уж дурное место, чем покинутое»… Так что наши родственники живут там до сих пор.
…«Наши родственники живут там до сих пор», – всплыли у меня в голове бабушкины слова, и тогда я толкнул Леву под локоть. Карандаш выпал, я подхватил его, вышвырнул за дверь, а потом выскочил на лестничную клетку и изо всех сил придавил карандаш ногой. Я давил и давил, пока карандаш этот не превратился в деревянные щепки, выпачканные в грифельной пыли… Я давил и давил, точно мог хоть что-то изменить.
Естественно, не в карандаше было дело (хотя я никогда не мог отделаться от ложного ощущения, что если просто устранить представляющий угрозу предмет, сама эта угроза тоже исчезнет). Лев вежливо извинился перед мужиком «за свою неловкость», сходил в кабинет, принес оттуда ручку и красиво, размашисто расписался под заявлением. Мужик деловито кивнул, шершавая клешня аккуратно изъяла у Левы листок.
Видимо, «документ» не слишком впечатлил городские власти: церковь тогда не снесли. Зато снесли через полтора года, впечатлившись другим документом, который Лев тоже подмахнул – и с куда большим удовольствием, чем первый. Возбужденно жестикулируя, с радостным блеском в глазах он рассказывал Вале, что у Химико-технологического института, в котором он иногда читал лекции, будет, будет, появится наконец дополнительное здание, которое институту давно уже просто необходимо, и что здание это будет прямо рядом с их домом, и что это он, он, Лев, посоветовал институтской администрации подать в Моссовет ходатайство о сносе церкви и постройке здания под институтские нужды… Валентина слушала вполуха или, точнее, не слушала вообще. После слова «институт», а тем более «химико-технологический», сознание ее выключалось: любые разговоры, в которых Лев употреблял эти или подобные слова, автоматически проходили у нее по разряду «разговоров о работе», а любые разговоры о работе вызывали скуку – впрочем, она не подавала виду, никогда не перебивала, старалась даже заинтересованно кивать в интонационно акцентированных местах, – словом, была чрезвычайно терпелива, потому что знала, что мужчине «разговоры о работе» очень нужны.
Осенью тридцатого года церковь снесли. Новое здание затеяли строить только в тридцать втором, достроили в тридцать четвертом, так что если даже во время сноса кто-то из нашей родни выжил, за эти четыре бездомных года они погибли уже наверняка.
Этого я Льву не простил.
Самое же смешное – никакого дома для нужд Химико-технологического института там не построили. А построили жилую пятиэтажку с барельефами на фасаде. Пятиэтажка Льву не понравилась, он обиделся за институт, ругал барельефы. Раздраженно объяснял Вале, спрашивавшей, «что это за мужчины и женщины вылеплены сверху на новом доме», что это не мужчины и не женщины, а такие аллегории – Техника, Искусство и Наука. И что они должны, мол, создавать для жителей этого и окрестных домов образ нового человека, умного, сильного и красивого социалиста… Только вот совершенно непонятно, почему Техника держит в руках модель дирижабля так, точно целится из винтовки, а Наука стоит, неприлично отклячив зад, будто собирается кому-то отдаться… Единственное, что Льву нравилось – материал, который использовался при постройке. Он несколько раз объяснял безучастной Вале, что дом сделан из теплобетона – «совершенно, совершенно новой штуки!».
…Дойдя до конца Спиридоньевского, я увидел наконец этот дом. Серый пятиэтажный урод стоял углом – ровно на том месте, которое я рассматривал когда-то на фотографии. Сейчас место выглядело совершенно покинутым. Я помялся немного и пошел к себе. Старик был прав: Техника целилась из винтовки, Наука собиралась отдаться, дом был выстроен из бетона. Ничего особенного.
Я потянулся к замочной скважине ключом, но дверь неожиданно открылась сама. Из моей квартиры вышли три абсолютно неизвестные мне женщины. Одна – высокая пожилая пергидрольная блондинка в мини-юбочке и пышном полушубке из искусственного меха. Две другие – низкорослые, мужиковатые (какие-то почти квадратные, точно тумбочки), неопределенного возраста, с волосами цвета воронова крыла, с плоскими, желтыми лицами и с раскосыми, нечеловеческими глазами-щелками… Эти две мне особенно не понравились. Они были похожи одна на другую как две капли воды (ну разве что если очень приглядываться – у одной щелки были чуть пошире), и обе сильно смахивали на ведьм.