– Интересно. – Он озадаченно поворошил осколки. – Почему это… Почему у нее внутри вата? И елочные иголки…
– Просто так. – Я старался говорить как можно более равнодушно, но пот тек по мне градом, и вся шерсть на лице была мокрой от пота. – Наверное… Я думаю, вату тогда клали во все… Нет!!!
Он развернул вату и вытащил колбу – такую же, как те три, что он уже облюбовал, но с единственным отличием: те были пустые. А эта, четвертая, нет.
– Что это?! – Он держал ее двумя пальцами.
– Осторожно, уронишь!
– Я. Спрашиваю. Что. Это?
– Просто… просто колбочка.
– Это я и без тебя вижу. Но почему она здесь? И что внутри?
Я устал. Я так устал.
– Ну-ка, ну-ка, что внутри, говори на раз-два-три!
Я так устал от него.
– Раз, два…
– Яд, – сказал я. – Внутри – яд.
Он сразу же разжал пальцы. Но я поймал ее: реакция у меня всегда была ничего. Теперь колба была в моих руках – и такая диспозиция нравилась мне куда больше; впрочем, если бы он захотел забрать ее, я был бы обязан ему отдать…
– Отдай! – Старик умоляюще уставился на меня с блестящей поверхности красного осколка. – Отдай колбу! Я ее вижу! Пожалуйста! Отдай мне ее, пожалуйста!
– А это что за старый козел? – Мой гость с интересом разглядывал старика.
– Хозяин дома, – объяснил я. – Бывший.
– Та-а-ак, – удовлетворенно протянул кредитор. – Давай-ка рассказывай, что к чему.
– Тебя не касается, – промямлил я.
– Вот именно, не касается, – огрызнулся старик.
– Ну, как хотите… Значит, я, пожалуй, эту колбочку возьму. – Он потянулся ко мне.
– Нет!
– Ну, тогда я тебя внимательно слушаю. Тайну расскажи, душу обнажи…
И я рассказал – хотя что тут рассказывать!..
…Из эвакуации вернулись не все. Лиза не вернулась, и моя мама тоже. Я старался себя убедить, что она просто осталась с Лизой и маленькой, а не сгинула в промозглом товарняке, еще по дороге туда, но проверить никак не мог, и поверить тоже. И, вспоминая о матери, всегда с ужасом ловил себя на том, что думаю о ней как о мертвой…
Вернулся Лев, худой, спокойный и безразличный днем, а ночью бредивший ураном, дейтерием, клопами и иногда Соней. Вернулась Валя – злая, жалкая, готовая к компромиссам. Некоторое время они еще склеивали, неловко и равнодушно, как аутисты аппликацию, свою разорванную совместную жизнь – пока я самолично не взял в руки ножницы… Ну, «ножницы» – это образно выражаясь. На самом деле я взял в руки лист бумаги – тот самый черновик доноса, исписанный Валиным крупным почерком. Было 31 декабря. Утро. Лев работал в кабинете. В гостиной стояла наряженная елка. Пахло мандаринами. Пахло хвоей. Пахло праздником. Валя на кухне строгала новогодний салат.
Она готовилась к Новому году, толстозадая гадина, готовилась к празднику – и ей было что праздновать. У нее была елка, были мандарины, шпроты, салат и селедка, у нее был дом, у нее была какая-никакая семья, какой-никакой муж, какая-никакая жизнь. У меня никого не было. Никого не осталось.
Зато у меня был листок – черновик доноса. Я долго хранил его. Но в то утро я взял его и подсунул Льву. В качестве новогоднего сюрприза.
Он нашел его. Прочитал, скомкал, положил в пепельницу и сжег. («Что у тебя там за запах, Левушка? Что-то горит?». – «Не обращай внимания, я просто работаю».) Я думал, он пойдет к ней, ударит ее, выгонит из дому, проклянет… Ничего этого он не сделал. Он весь день колдовал над своими пузырьками и колбочками, и руки у него чуть-чуть дрожали.
Она весь день нарезала, пекла, жарила, раскладывала по тарелкам, мыла и чистила.
В двенадцатом часу они уселись в гостиной, за праздничным столом. Он открыл шампанское. Она вышла на кухню посмотреть, как там пирог. Он разлил шампанское по бокалам, вытащил из кармана маленькую колбочку – из тех, что он использовал для своих химических опытов, – и добавил в ее бокал еще что-то. Она вернулась, и они выпили за Старый год. Она сказала:
– Кто старое помянет, тому глаз вон.
И он сказал:
– Ну, конечно. Конечно.
До полуночи оставалась еще четверть часа, а говорить было, в сущности, не о чем. Она решила, что ему будет приятно поговорить о работе, и спросила, над чем он весь день трудился. Он сказал:
– Вот над этим, – и поставил на стол свою колбочку.
– Как интересно. – сказала она, еле сдерживая зевоту. – А что это?
Он объяснил ей, что это такое специальное вещество, которое всего за полчаса полностью растворяется в человеческой крови – совершенно полностью, так, что ни одна медицинская экспертиза его не обнаружит, и…
– Очень интересно, – быстро перебила она, потому что от одной мысли о крови и экспертизе ей стало немного нехорошо. – Давай не к столу, ладно?.. Посмотри, уже без одной минуты двенадцать! Давай, подлей мне шампанского! Ну… Как Новый год встретишь, так его и проведешь! – Она выпила залпом.
Да, так и проведешь. И все последующие годы тоже. До скончания времен – остановившийся миг…
– Ну вот, уже двенадцать. – Она встала и пошатнулась. – Надо поцеловаться.
Он подошел к ней, когда она уже перестала двигаться, но еще дышала, опустился рядом на колени и поцеловал в лоб.
Через полчаса он вызвал «скорую». Потом немного прибрался на полу и накрыл тело простыней. Когда он пошел открывать дверь, колбочка по-прежнему стояла на столе…
– Отдай ее мне! – заскулил в звездном осколке старик. – Отдай, ты ее украл!
– Я тебя спас, идиот! Они бы ее нашли. Ее просто невозможно было не заметить, химическую колбу среди праздничных салатов, разиня!
…Я спас его. Потерять его снова, снова отправить его в тюрьму я не мог. Есть, конечно, принцип невмешательства, и его никто не отменял, но…
Пока он ходил открывать, я сдернул с елки звезду, развинтил ее, засунул колбочку внутрь и, чтобы она не разбилась, обложил со всех сторон ватой. Ватой, которую Валя разбросала под елкой, как будто это снег… Потом я завинтил звезду и вернул ее на место.
Все прошло гладко: вскрытие ничего не показало; в доме никто ничего не нашел – ни «скорая», ни милиция, ни сам Лев… ни старик – когда он стал стариком. Тогда, первого января, он сложил все елочные украшения в коробку и закинул, как обычно, на антресоли. Я все думал, что надо бы перепрятать колбу, но потом понял, что лучшего тайника, чем эта звезда, мне не найти. Потому что с тех пор старик ни разу не доставал коробку и ни разу не наряжал елку.
Он искал эту злосчастную колбу много лет. Пытался вспомнить. Ха! Он думал, что сам ее куда-то засунул. Что он, конечно же, спрятал ее до приезда «скорой», но был в тот момент в таком шоке, что это действие совершенно стерлось из его памяти. Конечно же он так и не «вспомнил», где колба. И тени не смогли ее унести, когда старик умер. И он не смог стать свободным. Этот маленький прозрачный пузырек с прозрачной (надо же: не помутнела за столько лет!) жидкостью не выпускал его из дома.
Я не выпускал его из дома.
– Ну, отдай же!.. – взмолился старик.
– А почему ты ему не отдаешь? – полюбопытствовал кредитор.
– Сначала… сначала просто не отдавал. А теперь она мне самому пригодится.
– Насчет пригодится – это ты не спеши. Может, я ее еще себе заберу.
– Нет! – подал голос старик.
– Твое право, – ответил я, скорее чтобы досадить старику, чем из природного чувства справедливости.
В любом случае, такая покорность моему гостю понравилась:
– Ладно, ладно. Не нужна мне эта ваша химия. Я люблю, чтоб уютно все, по-домашнему. Вот сервиз – это да… А тебе-то эта гадость зачем?
– Для дела.
– Для какого дела? Говори-ка смело! – Гость подмигнул мне лазурно-голубым глазом.
– Отравить хочу кое-кого.
– Опаньки… – Порванный рот открылся от удивления.
– Не надо, – старик попросил так жалобно, что мне стало его почти жалко. – Не надо! Выпусти меня отсюда… – Осколок звезды покрылся испариной. – Ну, пожалуйста, пусть все закончится!
– Нет, – твердо сказал я. – Нет. Я сочувствую тебе, но кто-то ведь должен навести здесь порядок. Это не дом, а проходной двор! В доме живет ведьма. В доме происходят оргии. В дом таскаются все кто ни попадя. Я их всех изведу!
…Всех, всех. И Шаньшань, и этих ее сестер-братьев. Завтра вечером у них как раз будет сборище. И ни один не уйдет отсюда живым.
– Ни один! – я с вызовом посмотрел в звездный осколок, но увидел там только собственную седую физиономию.
– Обиделся, – констатировал кредитор. – Ладно. Пойду я тоже, пожалуй. В гостях хорошо, а дома лучше. А ты мне, это… упакуй-ка мои вещи. И, пожалуйста, аккуратнее. Чтоб ничего не разбилось.
Пора им уже было прийти. Я ждал. Я все продумал. Сначала я собирался добавить яд прямо в электрочайник – она нажмет на кнопочку, они разложат по чашкам свои пакетики, через полминуты вода вскипит, она плеснет ее из чайника, и дело с концом, но потом испугался, что от кипячения с ядом может что-то случиться. Хотел по этому поводу проконсультироваться со стариком, но он не пожелал отвечать. Оно и понятно…
В итоге я отказался от этого плана и решил, что добавлю жидкость из колбы в уже налитый чай, когда они выйдут из-за стола, чтобы водить свои хороводы…
Но все мои планы рухнули. Сестры и братья не пришли – вернее, пришла только одна, узкоглазая ведьмина сестра. А еще пришла старая блондинка в розовых брюках клеш – та самая, которая несколько месяцев назад привела сюда Шаньшань.
Чай они не пили.
– Что вас не устраивает? – с порога зачирикала блондинка. – Спросите ее, что ее не устраивает? Я не понимаю, миссис Шаньшань, что здесь может как бы не нравиться? Такая уютная квартирка, так хорошо обставлена, все как бы к месту, и вам, пожалуйста, кухонный гарнитурчик, и стенка, венгерская, между прочим, и софа мягкая, в тон, ну я как бы не понимаю, в чем…
Шаньшань затянула какую-то заунывную песню.
– Госпожа Шаньшань говорить, мебель хорошо, – сказала сестра. – Мебель очень удачно. Говорить спасибо. Но еще говорить: дурной дом, дурной место. Кошка здесь не жить…