– Пусть бегут неуклюжи, – грустно затянул криволапый щенок. – Пусть бегут неуклюжи, пусть бегут…
Их было очень много, всяких игрушек. В этой большой черной сумке. Их было так много, что сначала казалось – вся сумка забита ими. Но они все же кончились. Они ведь лежали только сверху. Лежали, прикрывая что-то.
Они кончились – и тогда за это что-то, скрытое сумкой, взялась рука кого-то, скрытого толпой. И что-то зашипело. Вкрадчиво, ласково. Как будто мама утешает младенца: ш-ш-ш-ш… спи, мой сладкий. Ш-ш-ш-ш… все сейчас пройдет… Ш-ш-ш-ш… тебе ведь не больно… Ш-ш-ш-ш… спи, усни…
Громко, пронзительно завизжала Белоснежка, а потом зачем-то присела на корточки. Прижалась к Севиным коленям своим картофельным носом, вцепилась квадратными перламутровыми ногтями в его брюки.
– Прости господи, – меланхоличный мачо шумно дыхнул на Севу луком и мятой и осенил себя крестным знамением.
– Ма-а-м-а-а-а! – закричала Просто Некрасивая и тоже села на корточки и уткнулась мокрым лицом в Севины ноги.
«…Они будут последними, – в панике подумал Сева. – Эти потные, чужие уроды, которые прижались ко мне, – они будут последними, кого я увижу в жизни… Ненавижу… Ненавижу этих людей…»
Он задержал дыхание и зажмурился.
Дышать было нечем.
Смотреть было не на кого.
Позже он всегда вспоминал этот момент с неприятным удивлением: откуда в нем было столько злости? Он вспоминал – и не нравился себе. Вспоминал – и стыдился.
Но это уже потом. После.
После того как Белоснежка позвала их всех. Тихо-тихо, чтобы не разбудить. И не напугать.
После того как она вывела их из поезда.
После того как он увидел, что она красивая. Такая красивая, стройная, белокожая…
После того как все они шли за ней. Шли, не прикасаясь друг к другу. Шли, закрыв глаза. Шли – и не падали.
Шли всю ночь – по тонким разноцветным веткам метро.
Прямо и налево
– Болит?
– Да.
– Дать тебе таблетку?
– Нет.
– Почему?
– Я уже выпил две.
– Давно выпил?
– Полчаса назад.
– И все равно болит?
– Да.
– Это плохо… – Настя, не вставая, потянулась к дверце холодильника.
Особого беспокойства в ее голосе не было. То есть нет: было привычное, хроническое, дежурное беспокойство – и ничего больше.
Антон зажмурился, снова открыл глаза и сквозь едкую, ритмично колышущуюся завесу боли посмотрел на нее… Не дотянулась. Придвинулась вместе со стулом поближе к холодильнику, снова потянулась, тоненько крякнув, открыла дверцу, нашарила на нижней полке упаковку сливочного масла и сыр. Взяла в руку нож…
Ее рука слегка двоилась. И нож тоже. И все остальные предметы. Совсем слегка, самую малость. Просто их контур был какой-то нечеткий.
– А как со зрением? – сочувственно поинтересовалась Настя у подсохшего батона и тут же полоснула его ножом; батон, впрочем, получил лишь поверхностную царапину. – Ч-черт!.. Не режет… Когда ты его наконец поточишь…
– Так же.
– Но хотя бы не двоится? – Она на секунду перестала кромсать хлеб и посмотрела на Антона.
– Двоится.
Неправильный ответ. Он сам знал, что это неправильный ответ.
Она ведь не хочет знать, что там с тобой на самом деле. Она хочет знать, что с тобой все в порядке. Она хочет знать, что ты мужественный и сильный, что ты всегда в норме, а если даже ты вдруг не в норме, тогда ты, по крайней мере, не подаешь виду, и, значит, в общем и целом ты в норме.
– Это плохо… – сказала она все с тем же хронически дежурным выражением (или расстроилась? возможно, действительно расстроилась…) и опустила глаза.
Нахальные серые глаза, которые ни в чем не сомневались. Для которых существовала четкая грань между тем и этим. Которые видели острие ножа, а не пару расплывчатых серебристых линий.
Боль усиливалась.
– Слушай, я уверена, что все будет в порядке, – она погладила его по руке.
– Не надо меня утешать.
– Я не утешаю! Я, правда, думаю, что дело в какой-нибудь ерунде. Скорее всего, у тебя просто переутомление, ну или, я не знаю…
– Не надо! Все ты прекрасно знаешь. Со мной что-то не так. Это что-то плохое. Это не просто переутомление. Это…
…Это. Страшное. Которое не хочется называть…
– Может, ты все-таки не будешь сам себе ставить диагноз?
…Которое приходит без предупреждения. Приходит слишком рано. Приходит ненадолго. Приходит за тобой.
– Я не ставлю диагноз. Я просто чувствую.
– Все будет хорошо, – сказала Настя, просительно и беспомощно. – У тебя неправильный настрой. Не надо впадать в панику. Надо верить, что все будет хорошо.
– Да, – вяло кивнул Антон.
Боль усиливалась.
Он смотрел, как Настя аккуратно соскабливает сливочное масло с подмерзшего квадратного куска.
Боль усиливалась.
Быстро, с нажимом, вдавливая чуть ли не в стол белую хлебную мякоть, она намазывала масло на хлеб. Боль…
Вот так и с ним, так и в нем – невидимый кто-то соскабливал, вдавливал, размазывал и крошил. Его мозги, его клетки. Быстро-быстро. Больно-больно.
Ее руки…
– Что ты так странно смотришь?
…теперь уже не просто двоились. Они как будто немного изменили цвет. Все изменило цвет.
– Лиловый…
– Что? Что «лиловый»?
…оттенок у масла, у хлеба, у ее кожи. Лиловый двоящийся бутерброд. С двойным лиловым маслом, двойным лиловым сыром и двойным лиловым белым хлебом.
Лиловый дабл-чизбургер…
– Нет, ничего. Показалось.
Это длилось с минуту. Потом отпустило. Цвета снова стали нормальными, и даже боль в голове почти прошла.
– Бутерброд будешь? – спросила Настя.
– Буду.
– Когда у тебя результаты?
– Какие результаты? – Он блаженно улыбнулся. Без головной боли было пусто и хорошо. Так хорошо. Почти счастье.
– Результаты обследования. Когда тебе скажут?
– Завтра. – Антон вдруг очень остро почувствовал, что улыбка все еще висит на его лице и что она до ужаса, до ужаса неуместна.
– Ты туда позвонишь?
– Нет. Поеду. К десяти утра. По телефону они такое не говорят.
– Хочешь, я поеду с тобой?
– Да… нет.
– Почему?
– Ну, просто… Скорее всего, все ведь будет нормально. Чего тебе зря мотаться? Ты ведь не любишь больницы… Да к тому же она в такой заднице! От метро еще минут пятнадцать пешком.
– Ничего, дойду как-нибудь. А какое метро?
– Метро… – Он нахмурился. – Это метро… Как его…
Название.
…главное – не впадать в панику…
Он не помнил названия. За последнюю неделю он приезжал в эту больницу два раза – …нужно просто расслабиться – и оно вспомнится само… – а теперь не мог вспомнить названия станции. Память услужливо предлагала ненужный, не имеющий отношения к делу хлам: «Белорусская», «Комсомольская», «Петрозаводская», «Марьино»… Это все не то. А ему нужна станция…
– Что, забыл? – насторожилась Настя.
– Ну да, как-то просто вылетело из головы…
…Только без паники… Без паники… Есть вот какой прекрасный способ вспомнить забытое слово: нужно проговаривать про себя буквы в алфавитном порядке. Когда дойдешь до нужной буквы – той, с которой начинается слово, – память включится. И слово всплывет. «А»… Нет, не «А». «Бэ»… Нет. «Вэ»…
– Но у тебя ведь где-то записан адрес?
…Гэ… Дэ…
– Да, записан.
…Е… Жэ…
– Ну, так посмотри, как называется станция!
– Нет, я хочу вспомнить…
…Зэ…
– Слушай, не сходи с ума, а? Каждый может забыть название станции. Я тоже могу забыть. И это совершенно не значит…
– Да дай ты мне сосредоточиться, а?!
…Зэ… И…
– Не кричи на меня!
И… Кэ… Кэ?
– На «кэ»!
– Что?!
– Название станции – начинается на букву «кэ».
– Антон…
…На «кэ». Ну, а дальше что? Дальше-то что?..
– «Комсомольская»? – безжизненным голосом предположила Настя.
– Нет.
– «Курская»?
– Да нет же! – Он почти орал.
Настя резко поднялась и вышла из кухни.
– Насть, извини! – крикнул ей вслед Антон. – Настя! Не обижайся, пожалуйста!
Она вернулась. В руке календарик. На календарике – схема московского метрополитена.
– Вот, – она протянула схему ему.
– Нет, я так вспомню.
– Это какой-то бред! – Теперь уже она орала. – Это бред, понимаешь?! Посмотри на схему! Найдешь там эту чертову станцию! Увидишь, как она называется! И скажешь мне! И все! Вот и все!
– Хорошо, – Антон взял схему. – Ладно, хорошо… А-а… «Калужская».
– Точно «Калужская»?
– Точно. «Калужская».
«Это все уже как будто было, – подумал Антон. – Опять то же самое. Она стояла вот так же. В той же позе. А я сидел. В той же позе. Сейчас она скажет: “Ну вот и отлично!”»
– Ну вот и отлично!
…А я скажу: «Да»…
– Да.
…Теперь она сядет на стул… – ага, вот так, именно так… – и скажет: «Ну так что»…
– Ну так что…
«Мне поехать с тобой…»
– Мне поехать с тобой?
– Настя!
«Что?»
– Что? – Она вздрогнула.
– Я все это помню.
«Что ты помнишь?»
– Что ты помнишь?
– Это.
Теперь в ее глазах появился страх.
«…Ага, отлично, – с отчаянием подумал Антон. – Приехали. Она думает, что я сумасшедший. Она боится. Она просто боится. Не за меня. Меня».
Волшебство вдруг кончилось: больше он не помнил.
Не помнил, что будет дальше.
– Что ты помнишь? – повторила Настя.
– Как будто все это уже было. Как будто… ну, как будто я все это уже видел то ли во сне, то ли еще где-то…
– Ну да, – она облегченно вздохнула. – Это бывает. Дежавю. Когда тебе кажется, что что-то происходит с тобой не в первый раз. Со мной тоже случалось… А может, – она улыбнулась, – может, все это уже действительно было? В прошлой жизни. И иногда, очень редко, мы вдруг что-то вспоминаем… – Настя заметно оживилась.