«Может быть, он сам понял, что я не собираюсь приближать его к себе? — подумал Захар Борисович. — Может, он обиделся? Как бы не стал мне теперь мстить».
6Марьина роща
— Возьми револьвер, что ли? — сказал Скопин Мирону, наливая себе рюмку водки.
— И что я с ним буду делать? — брезгливо сморщился денщик. — Лучше ты возьми. Нельзя так и ходить без оружия-то! Зашибут.
Скопин сел на стул и положил ногу на ногу.
— Ну хоть что-нибудь возьми.
— А вот бебут возьму. Самое то, если в тесноте, — сказал Мирон, снимая с ковра длинный чуть изогнутый кинжал, которые казаки со времен начала Кавказской войны делали в виде укороченных шашек, в ответ на «камы» — прямые кинжалы горцев.
— Хорошо, — кивнул Скопин и выпил. — Только ты это… На всякий случай. Я вообще-то разговаривать иду, а не резать руки и ноги.
— Ничего, — ответил Мирон, пристегивая бебут к поясу. — Так оно солидней и для разговоров пользительней. Ну как?
— Хорош! — одобрительно кивнул Скопин.
Мирон и вправду выглядел так, как надо. Специально для похода в Марьину Рощу он вытащил из сундука свой казачий мундир и папаху. И теперь выглядел так, что хоть сейчас — в Его Императорского Величества конвой. Вот только рыжая с обильной сединой борода выдавала в нем уральские корни. А не зря яицких казаков после Пугачевского восстания переименовали в уральских — чтобы даже имени яицкого, вольного, не осталось на белом свете. Куда уж уральцам в конвой? Там пусть ходят лазоревые, атаманские казаки с Дона!
— Пошли, что ли? — спросил Скопин, поднимаясь и застегивая свою черную судейскую шинель.
— Пошли.
Под мелким моросящим дождиком они на своих двоих добрались до начала Шереметьевской, прошли через уже не работающую заставу вала и свернули направо — в Четвертый проезд.
— Вон там, — указал Скопин на серый от дождей и непогоды забор с висящей на одной петле калиткой.
Из калитки выбежала дворняга — черная, но с коричневыми подпалинами и остановилась, молча глядя на пришельцев.
— У, злая небось, — сказал Мирон. — Гляди, не брешет. Значит, сзади зайдет и укусит.
— Так прикрой меня, — предложил Скопин и пошел прямо на собаку. Та отбежала в сторону и подождала, пока люди пройдут.
— Ну что? — спросил Иван Федорович.
— Идет за нами.
Скопин прошел грязный, заваленный тряпками, осколками стекла, сломанными скамейками и табуретками двор без единой клумбы или грядки, поднялся по трем ступенькам хлипкого крыльца и постучал в дверь.
— Хорошо, не стемнело еще, — сказал сзади Мирон. — Я бы в темноте сюда не совался.
— Да ладно! — откликнулся Скопин и постучал еще раз. — Тут тоже люди живут.
— Люди-то они люди, — согласился Мирон, не выпуская собаку из поля зрения. — Да только похожи на вот этого барбоса — вроде как смирные и тихие, не тявкнут, не гавкнут, а только ты отвернешься — кинутся прямо в горло! Потому как чужой тут — это твоя законная добыча.
— А везде так, — сказал Скопин и снова постучал — теперь в полную силу. — В каждом околотке по вечерам стоят молодые. Чуть чужой идет — по морде.
— По морде — это ничего, — ответил Мирон. — Это традиция. У нас тоже вроде как все христиане, да все свои. А если что — так парни одной станицы идут бить парней другой станицы. Но это ж — для молодых, для удали. А когда ты постарше — тут другое дело. А тут, Иван Федорыч, не то.
— Да что там, умерли все, что ли? — с досадой сказал Скопин.
Вдруг окошко справа открылось внутрь, словно провалилось, и женский хриплый голос спросил:
— Ты чего колотишь? По башке захотел? Иди отсюда! Сейчас мужика своего позову.
— Это Кольку-то Надеждина? — спросил Скопин. — Так нет его дома. Весточку я от него принес.
— Весточку? — спросил женский голос. — А чего с ним?
— Впусти — узнаешь.
— А что за шинелька-то на тебе? Не разберу. Ты из полиции, что ли?
— Нет, — ответил Скопин. — С железной дороги я.
— А. Путеец. Ну, если так, то пущу. Это другое дело.
Скопин подмигнул Мирону, и в этот момент собака стремительно атаковала казака. Но тот ловко двинул ей сапогом в челюсть с такой силой, что псина все так же молча отлетела на груду гнилой соломы, увенчанную перевернутым дырявым тазом.
Послышался скрип, и перед Скопиным в темном дверном провале возникла грузная женщина, одетая в старое клетчатое пальто. Седые волосы выбивались из-под криво повязанного темно-красного платка с большими зелеными розами. Глаза женщины слезились, пахло от нее перегаром и мочой. Вероятно, зрение у нее было совсем плохим, потому что пуговиц с судейскими орлами на шинели Скопина она так и не увидела.
— Иди внутрь, — прохрипела она. — А собаку не боись, не укусит.
Тут она заметила Мирона.
— А это кто? Абрек, что ли?
— Абрек, — кивнул Скопин. — С Кавказа.
— А не зарежет? — махнула опухшими пальцами баба.
— Нет.
— Ну и он пусть идет. Только дальше сеней я вас не пущу. Не прибрано у меня.
Войдя в душную вонючую комнату, Скопин подумал, что если уж тут «прибрано», то что творится дальше? У маленького оконца стоял дощатый стол с плесневелыми корками, комками сальной бумаги и миской с картофельными очистками. Стены были завешаны всевозможным тряпьем, грязными тулупами на серой клочковатой овчине кислого запаха. Под столом торчала горлышками вверх целая батарея разномастных бутылок. К дощатому, когда-то крашенному коричневой краской полу прилипали подошвы.
Скопин сел на табурет, а Мирон остался стоять у дверей. Баба тоже села на лавку и уставилась на Ивана Федоровича.
— Ну, что Николай? Жив? Здоров?
Скопин вздохнул.
— В бегах он. Чуть не попался фараонам. Так что велел кланяться. Когда вернется — не знает.
— В бегах? — непонимающе спросила баба. — Почему?
— Говорю, чуть не взяли его. Ищут по Москве, — терпеливо повторил Скопин.
— А куда побежал-то?
— Не сказал.
Баба насупилась, вероятно, обдумывая какую-то неприятную для себя мысль, а потом хлопнула ладонью по столу.
— Поганец! Рупь с полтиной-то он так и не отдал!
Скопин кивнул. На это он и рассчитывал. Жильцы в таких домах часто имели с хозяевами запутанные материальные отношения.
— А он мне про это сказал, — заявил он.
— Да? — заинтересовалась баба.
— Сказал! — энергично кивнул Иван Федорович. — Мол, плохо, что хозяйке рубль задолжал, а отдать не смогу.
— Рубль! — презрительно каркнула баба. — А полтора не хочешь! Нет! Два уже! Рубль!
— Ты дальше слушай. — Скопин вытащил трубку, кисет и начал набивать чашку табаком. — Он мне говорит — найди моего друга Сёмку, пусть он отдаст.
— Сёмку? Рубчика? — спросила баба.
— Ага! Рубчика, — кивнул Скопин, запоминая кличку.
— А что это Сёмка? Разве он отдаст? — засомневалась баба.
Мирон тем временем приоткрыл дверь и выглянул на улицу. Там быстро темнело, что не нравилось старому казаку.
— А почему не отдаст? — спросил Скопин у бабы. — Они же вместе слам дербанить ходили.
Баба махнула рукой.
— А! Сёмка-то раньше с братом его меньшим терся. Братца-то фараоны в железо заковали и за Бугры угнали. Тут Сёмка к Кольке и переметнулся. Мол, возьми в подельники. Нет, Сёмка не отдаст.
— Почему?
— Он все в Козицкий ходит, в дом один. К шмарам. Там есть одна — Аделька. Он на нее тратит. Любовь у него.
— А она? — спросил Скопин.
— Курва она, — ответила баба. — Как есть курва.
— А что за дом?
— Дом как дом. Откуда мне знать?
Скопин встал.
— Только Сёмка не отдаст, — сказала баба. — Может, ты дашь? А потом с Николая возьмешь, когда он вернется.
Скопин вздохнул и посмотрел на Мирона. Тот кивнул в сторону приоткрытой двери и показал рукой — пора бы уходить.
Иван Федорович сунул руку в карман, достал горсть мелочи и положил на стол.
— Вот, что есть, — сказал он.
Баба придвинула монетки к себе, не считая.
— Может, ты с абреком твоим выпить хочешь? — спросила она. — Или тебе фатера нужна? Моя-то теперь свободна, если Николай в бегах.
Скопин огляделся.
— Может, и нужна будет, — сказал он. — Тебя как зовут?
— Любкой. Меня тут все знают. Кого хошь спроси — у Любки всегда порядок, и водочка найдется. И беру я недорого — полтинник в неделю за койку. А тут воздух хороший, чистый, не то что в городе.
Мирон чуть не подавился — воздух в избе был такой, что хоть топор вешай, хоть мокрое полотенце. А еще лучше — привезти сюда ведро духов и на стены плеснуть. Если поможет.
— Может, позже придем, — сказал Скопин и пошел к двери.
Но Мирон не пропустил его, первым выйдя на крыльцо. Осмотревшись, он цыкнул на собаку. Та, признавшая в нем силу, попятилась. Мирон первым дошел до калитки, открыл ее внутрь, вышел и осмотрелся, а только потом дал знак Скопину, что можно выходить.
— Чего боишься? — спросил Иван Федорович.
— Не боюсь. Чую, — сказал старый казак.
Они пошли по доскам, брошенным по сторонам переулка, почти в полной темноте. Фонарей тут не было. Впереди уже виднелся выход на Шереметьевскую с фонарями, но тут дорогу им заступило несколько фигур. Мирон тут же остановился и положил руку на рукоятку бебута. Скопин оглянулся — сзади было свободно, но, возможно, и там кто-то мог прятаться в тени заборов.
— Вы чьи будете? — спросил длинный горбившийся парень в бушлате и картузе с лакированным козырьком. Правую руку он держал в кармане.
— Глянь, кажись не наши, — крикнул другой из стоявших, не дожидаясь ответа.
— В гости зашли, — ответил Скопин из-за плеча Мирона. — По делу.
— Тут чужим проход платный, дядя, — ответил длинный. — Гони по рублю на брата.
— Может, и отпустим, — подхватил кричавший глумливо. — Мы нонче добрые!
Остальные трое молчали, расходясь шире — но не для того, чтобы пропустить, просто очищая себе место в случае драки.
— А может, и нет, — сказал один из них. — Нечего тут…
— А вот это видел? — спросил Мирон, кивая на свой бебут.