Маша села за большой чисто выскобленный стол, чувствуя, как тепло медленно заполняет все ее тело. Где-то, вероятно в других комнатах, играло пианино и иногда слышался смех. Тут же захотелось в туалет, но Маша решила потерпеть — слишком хорошо ей было в этой большой светлой кухне с висевшими на стене сковородками и кастрюлями, с большими окнами, за которыми было уже совсем темно. И с этой толстой женщиной. Та принесла ей миску с нарезанной телячьей колбасой и куском серого хлеба, и Маша, быстро поблагодарив, тут же принялась жадно есть. Толстуха, не обращая на нее внимания, вернулась к своему тесту.
Наконец Маша наелась, блаженно вздохнула и спросила стряпуху:
— Тётя, что это за дом?
Не отрываясь от своего дела, женщина ответила низким хрипловатым голосом:
— Дом как дом.
— А кто хозяйка?
— Ирина Петровна хозяйка, — ответила толстуха. — Поела?
— Да, спасибо вам, — кивнула Маша. — Очень вкусно.
В этот момент дверь кухни отворилась — это вернулся Дмитрий Ильич, уже без шляпы и пальто, а с ним женщина — худая, немного горбившаяся, в темно-коричневом платье с желтым воротничком. У нее был длинный нос и больные глаза навыкате, под которыми темнели мешки.
Маша встала.
— Вот, Ирина Петровна, — сказал усатый, — сами поглядите.
Женщина подошла к столу, села на стул и крепко сцепила тонкие узловатые пальцы.
— Сядь, — приказала она властно, — в ногах правды нет.
Маша села. Дмитрий Ильич тоже подсел к столу, вынул папиросу из портсигара и закурил. Толстуха принесла ему блюдечко вместо пепельницы.
— Ну? — спросила Ирина Петровна. — Что у тебя стряслось, милочка? Кто это тебя так разукрасил?
Маша невольно коснулась пальцами лица и смутилась. До сих пор никто, кроме того молодого милого пристава в Сущевской части, не интересовались ее бедой.
— Любаша, — повернулся Дмитрий Ильич к толстухе. — Ты принеси нам бутылочку рислинга да стаканчиков.
Пока Маша в нерешительности молчала, стряпуха действительно принесла бутылку, а усатый наполнил стаканы.
— На, — сказал он, подвигая один к Маше, — выпей. Это поможет.
Девушка взяла стакан. Прежде она не пила ничего крепче кваса, но теперь обстоятельства переменились — она выпила вино и со стуком поставила стакан на стол.
— Вот и умница, — сказал Дмитрий Ильич, потягивая из своего стакана.
Ирина Петровна к вину не притронулась. Она скептически взглянула на усатого и снова повернулась к Маше.
С трудом подбирая слова, Маша начала рассказывать о себе, о своем дяде, о доме, в котором жила. Потом дошла и до ограбления. Конечно, она не рассказала об изнасиловании, ограничившись только тем, что дядя выгнал ее, заподозрив в сговоре с грабителями. О своем знакомстве с Архиповым она тоже умолчала, потому что стыдилась своего порыва, да и попросту считала, что раз Архипов не смог ее остановить, значит, нечего о нем даже и помнить.
— Понятно, — сказала Ирина Петровна и обернулась к усатому: — Пойдет. Вот только не хватает кое-чего.
Усатый кивнул. Женщина снова посмотрела на Машу.
— Теперь запоминай. Если будут тебя спрашивать, говори — мол, изнасиловали тебя. Надругались. Поняла? Так лучше будет.
Маша вздрогнула, не поверив тому, что услышала. Как смогла эта женщина догадаться, что ее изнасиловали? Что теперь она скажет? Прогонит обратно на улицу? Прямо из этой большой светлой кухни — обратно в ночь, где подстерегает Рак, готовый утащить ее в свой крохотный сырой подвал с мертвой кошкой на кровати?
— Нет-нет, — сказала она быстро, — пожалуйста!
Но Ирина Петровна ее не слушала.
— Именно так и будешь говорить, а было или не было — это никому не интересно. А вот интересно — так: и слушай, что я говорю. Я тебе плохого не посоветую.
— Слушай, слушай, — закивал головой Дмитрий Ильич. — Ирина Петровна умна. И дело свое знает.
Он снова пригладил висячие усы.
«Дело? — подумала Маша. — Какое дело?»
В это время дверь кухни распахнулась, и в проеме появилась молодая, сильно накрашенная девушка.
— Митя, — сказала она усатому. — Ты чего не идешь?
Но, заметив Ирину Петровну, девушка сконфузилась.
— Ой, простите, мадам! Я нечаянно.
Ирина Петровна поманила ее пальцем. Девушка подошла, заложив руки за спину. Одета она была как в театре — пастушкой.
— Мадлен, — сказал Ирина Петровна, — возьми эту девочку и отведи в седьмой нумер. Пусть пока освоится, переночует. Завтра подучишь ее немного, а к субботе пусть начнет выходить к гостям. Только ты все это художество на ее лице замажь, ты умеешь.
Вошедшая с интересом посмотрела на Машу и взяла ее за руку.
— Пошли, что ли, новенькая! — сказала она. — За одну битую двух небитых дают.
Маша встала и беспомощно оглянулась на Дмитрия Ильича. Тот равнодушно смотрел на нее, едва улыбаясь под своими черными усами.
— И не забудьте, Ирина Петровна, — сказал он хозяйке. — Мой процентик. Я ведь, как вы знаете, только под процентик работаю.
— Знаю, знаю, — ответила Ирина Петровна. — А ты не забудь завтра съездить выправить ей билет. А то придут с проверкой, а у меня — безбилетная.
— Не сомневайтесь, — весело ответил усатый. — Будет вам билетик. Желтый, как осенний листик! — И он засмеялся.
8Аделькино горе
Сёмка Рубчик все утро прослонялся по берегам прудов, там, где Палиха пересекается со Старой Сущевской. Старший Надеждин выбрал хорошее место — вокруг густо росли кусты, в которых летом можно было наткнуться на спящих пьяниц или нищих, отдыхающих от промысла. Но теперь, по глубокой осени, здесь было пустынно — лучшее место, чтобы разделить деньги, вырученные за добычу. Ночь Сёмка провел на чердаке дома, который раньше делил с младшим Надеждиным. Спал он как убитый, а проснувшись, долго не вставал, вспоминал приключение с той девчонкой, дом, который они обчистили. Сёмка твердо решил вернуться, подкараулить девушку и затащить ее в уголок потемнее — теперь-то уж она ломаться не будет!
Бродя среди кустов, он снова начал вспоминать Машу, но очень скоро приятные мысли были вытеснены волнением — куда пропал старший Надеждин? Неужели он решил деньги оставить себе?
Сёмка не хотел идти в Марьину Рощу, искать там, потому как был должен старухе. Соображая, что ему теперь делать, где искать бритого, он распустил поясок штанов, спустил их и справил нужду тут же в кустах. Оправляя одежду, Рубчик решил: к старухе он пойдет в последнюю очередь. Не то чтобы он боялся этой тетки, просто она умела вцепиться как клещ и вытрясти всю душу. Поэтому поначалу Сёмка придумал пойти в кабак, где он однажды уже встречался с Надеждиным. Кабак этот местные промеж себя называли «Бутырский приют», потому как находился он за Долгоруковской улицей недалеко от Бутырского тюремного замка.
Денег у Сёмки осталось всего полтина с двугривенным. В кабаке он взял бутылку водки, рыжиков и кусок колбасы, от которой крепко пахло перцем и чесноком. Потом задержал полового и спросил про Надеждина. Половой просто пожал плечами.
— Да я не фараон! — с досадой сказал Сёмка. — Это товарищ мой. Встречались мы тут с ним. Позавчера.
Половой почесал голову.
— Может, Прохор Силантьевич знает? — ответил он. — Только он еще не пришел.
— Кто такой Прохор Силантьевич? — спросил Рубчик.
— Человек.
— Да я тебя не спрашиваю, человек он или конь, — вскипел Рубчик. — Что он за человек?
— Хороший человек, — ответил половой, нетерпеливо семеня около стола, желая поскорее уйти к другим посетителям. — Он из местных. Может помочь.
Сёмка отпустил полового и начал экономно пить, закусывая рыжиками и занюхивая колбасой. Народу в кабаке было немного. Пришли на обед трое надзирателей из Бутырки, заказали две пары чая и вчерашних щей. Потом надзиратели ушли, зато появились мужики — по виду пильщики с Лесного рынка, — все обсыпанные мелкой стружкой. Они сидели недолго. Рубчик осоловевшими глазами смотрел, как они ели кашу с грибами и пили чай. Люди приходили и уходили. Бутылка перед Рубчиком почти опустела. Он дожевывал колбасу, когда половой подошел и кивнул в угол. Там сидел человек, появление которого Сёмка пропустил. Он был похож на лавочника — в рубахе с жилетом, в хорошо начищенных сапогах с мягкими голенищами гармошкой. Бороду он стриг коротко, но вот голова его была совершенно лысой и шишковатой.
Сёмка кинул деньги на стол, поднялся и с трудом дошел до угла Прохора Силантьевича.
— Наше вам, — сказал он, падая на скамью напротив бородатого. Тот посмотрел неодобрительно и вытер рот тыльной стороной ладони. Перед ним стояла большая миска с пшенной кашей, густо сдобренной изюмом, чайник чая и стакан на маленьком блюдечке. Прохор Силантьевич не ответил на приветствие, продолжая молча глядеть на Сёмку. Тот почувствовал, как хмельная беззаботность сменяется тревогой.
— Простите, дядя, что беспокою, — сказал Сёмка с трудом ворочая языком после выпитой бутылки. — Ищу товарища своего. Может, вы что про него слыхали?
Тут подошел половой.
— Это я, Прохор Силантьевич, прислал его к вам, — тихо проговорил он. — Уж не обессудьте. Только вопросец у него занятный. Я ему ничего не сказал. Но подумал, вам интересно будет поглядеть на этого парня.
Сёмка в недоумении слушал полового.
— Не вовремя ты, — услышал он густой голос Прохора, обращавшегося к половому. — Сам знаешь. — Потом обернулся к Рубчику и спросил: — Кого ищешь?
— Надеждин. Николай… ну… бритый такой, — пояснил Сёмка.
— А, этот! — кивнул Прохор Силантьевич. — И зачем он тебе?
— Да так, — замялся Рубчик, не желая рассказывать про то, что он собирался получить с бритого долю. — Было дело одно… Причитается с него, то есть.
В кабак зашел еще один надзиратель и посмотрел, глядя в сторону Прохора Силантьевича, и замялся. Тот кивнул половому и указал на Сёмку.
— Ну, убери его пока.
Половой схватил Рубчика за рукав.
— Пойдем! Пойдем пока. После договоришь.
Он отвел его за прежний стол, усадил на скамью и, нагнувшись к самому уху, прошептал: