ько раз полоснул по лицу.
Вот уж она и дергаться перестала. Только тогда Рубчик отпустил горло, подтянул штаны и, тяжело дыша, подумал — что теперь? А впрочем, Андрюха ее привел, значит, сам пусть и решает! А что? Сёмка, довольный ловким решением сложного вопроса, вложил в руку друга окровавленный нож и тихонько выбрался из сарая через дыру в стене.
Правда, потом оказалось, что девчонка-то выжила. Хорошо хоть, что она не в себе была и его лица не запомнила. Андрюху же схватили, и он признался. Но не говорил, что, мол, не помнил, как резал. И Сёмку не сдал — молодец! И поделом такому дурню, как Андрюха. Всегда дураки за умных отдувались.
Рубчик встал, отошел в угол и помочился на стропила. Есть хотелось нестерпимо. Он выглянул наружу через дырку от вывалившегося сучка — уже темнело. Он вытащил из кармана шкатулку, протер ее крышку рукавом и полюбовался. Можно, конечно, продать скупщику. А можно сделать и по-другому…
Ирина Петровна пришла к Маше под вечер и принесла сверток.
— Надень, — приказала она и осталась стоять, наблюдая, как Маша снимает сорочку и натягивает узкое серое платье, в каких ходили летом барышни из Екатерининского женского училища. Потом в «седьмой нумер» пришла Нюрка, которая усадила Машу на кровать и под все тем же пристальным взглядом Ирины Петровны причесала.
— Синяки твои быстро сходят, — сказала Ирина Петровна. — Вот что значит молодость. Но все равно пока краситься будешь. Нюрка, неси сюда белила да румяна.
Маша покорно разрешала делать с ней все, что им угодно. Ее воли в этом мире больше не было. Как не было больше страха и стыда.
— Пошли, — скомандовала Ирина Петровна.
Они спустились по лестнице на первый этаж, в большую залу, где на стенах горели газовые лампы, а окна были плотно занавешены темно-зелеными шторами. У стены стояло пианино с поднятой крышкой.
— Лёвчик пришел? — спросила Нюрка.
— Нет еще, — ответила Ирина Петровна.
Нюра повернулась к Маше.
— Вон туда садись, в кресло.
Маша покорно прошла в угол зала и села в высокое кресло. Рядом стояло еще несколько таких же кресел, обитых зеленой парчой с золотыми лилиями. У другой стены стоял диван, низкий столик с вазой, из которой торчали на длинных стеблях несколько увядающих астр. Вскоре в зал спустились и остальные девушки — Маша видела их за завтраком и обедом на кухне, но теперь узнавала с трудом — все они были наряжены и раскрашены, как куклы. Адель и Мадлен — француженками, Сафо — гречанкой, а Дуняша была похожа на большую самоварную бабу. Она была толстая и спокойная, как сом на дне омута. Девушки, проходя мимо Маши, кивали ей — все, кроме Верки-Сафо. Маленькая и чернявая, она скривила тонкий накрашенный рот.
По коридору простучали шаги, дверь в зал открылась, и вошел худой юноша с большим носом и курчавыми черными волосами.
— Лёвчик! — крикнула Нюрка. — Опаздываешь.
— Нисколько! — ответил тот весело, скинул коротенькое пальто и отдал Дуняше. Потом сел за пианино и скосил глаза на Машу.
— Новенькая? — спросил он и, не дожидаясь ответа, начал играть.
Он играл Шопена, но Маша не знала этого, она просто вдруг услышала прекрасную музыку, совершенно неуместную в этом доме, среди этих женщин. Даже не так! Эта музыка была совершенно неуместна в ее нынешней жизни, в том, что через несколько часов ее ожидало.
— Хорош, Лёвчик! — крикнула подошедшая к ее креслу Нюрка. — Сейчас все уснут. Сыграй что-нибудь нормальное.
И молодой пианист, не прерываясь, перешел на какую-то мазурку.
— Вот так лучше, — одобрила Нюрка.
Гости начали подъезжать очень скоро. Маша сидела в кресле, не замечая, как крепко вцепилась пальцами в подлокотники. Незнакомые мужчины входили уже без верхней одежды — они оставляли ее швейцару. Дымили сигарами и папиросами, садились на диван или в кресла, к ним тут же подсаживались девушки и начинали выпрашивать закуски или выпивку. Некоторые мужчины приглашали девиц на танец, что-то шептали им на ухо, а потом удалялись наверх по лестнице — в «нумера». Пару раз подошли и к Маше. Сначала — пожилой с бакенбардами. Он пришел с сыном-студентом. Потом какой-то хлыщ, похожий на лавочника. Но всех их брала под руку Ирина Петровна и уводила к другим девушкам, что-то нашептывая на ухо.
Через час прибыл Дмитрий Ильич. Он вошел быстрым шагом, перецеловал всех девушек, поздоровался с Ириной Петровной и сунул ей в руку какой-то конверт. Вероятно, с «желтым билетом» для Маши. Потом выпил рюмку клюквенной настойки и направился в угол, где сидела его подопечная.
— Ну-с, — бодро сказал сутенер, приглаживая усы, — дело сделано, теперь ты в полном ажуре, так сказать.
Маша посмотрела на него с презрением.
— Спасли, чтобы продать?
— Ну, — небрежно возразил Дмитрий Ильич. — Поверь мне, Филька куда хуже любого из местной публики. Да и Ирина Петровна не даст в обиду! Уж куда лучше, голубушка, чем по улицам болтаться. Надо это отметить.
Маша пожала плечами и встала. Не все ли равно — Дмитрий Ильич это будет или любой другой из зала?
Вдруг все тело ее как будто сковало судорогой. Она не мигая смотрела за спину Дмитрия Ильича.
— Что такое? — спросил сутенер. — Привидение увидела?
— Да, — сдавленно ответила Маша.
Но это было не привидение. В дверях стоял тот самый молодой грабитель, который лишил ее невинности в дядином доме. Руки он держал в карманах и смотрел в сторону, на девушку по имени Адель.
— Пойдемте скорее, — сказала Маша, прячась за Дмитрия Ильича. — Уведите меня отсюда.
Сутенер оглянулся, но не увидел в зале никого, кто мог бы вызвать такую реакцию девушки.
— Где тебя поселили? — спросил он.
— Седьмой нумер, — быстро ответила Маша, наблюдая, как молодой насильник подходит к Адели.
— А, я знаю где, — ответил Дмитрий Ильич, взял Машу за руку и повел наверх. На лестнице Маша на мгновение обернулась, но Сёмка так и не обратил на нее внимания.
— Олечка, красоточка, — бормотал Сёмка, — пойдем наверх, прошу тебя.
Адель стояла к нему вполоборота, не отвечая.
— У меня для тебя подарочек, — продолжал Сёмка. — Дорогой.
— А деньги есть? — презрительно обронила Адель.
— Есть! Есть! — соврал Сёмка. — Я скоро уезжаю. Навсегда. Вот, пришел попрощаться. Было у нас с тобой хорошо… Потом плохо стало. Я в этом виноват, признаю. Да только как мне уехать, с тобой не попрощавшись? Ведь ты мне в душу тогда запала! И все, что я творил, — не от злобы! Нет, Олечка! От глупости да от любви!
Сёмка говорил все то, что, как он знал, хотела бы услышать любая женщина. Слова лились легко, весенним ручейком. Он даже не задумывался об их содержании, говорил по наитию, сам начиная верить и в любовь, и в свою вину. И когда он увидел, что у Адели глаза вдруг наполнились слезами, он подпустил жалости в свой голос, стал тяжело вздыхать и корить себя последними словами.
— Ну хорошо, — сказала вдруг Адель. — Уговорил. Пойдем попрощаемся. За ради прошлого.
Она коротко всхлипнула, взяла Сёмку за руку и повела наверх. Сёмка шел за ней, наливаясь злой тяжелой радостью. От входной двери его провожал встревоженным взглядом здоровый швейцар.
— Чего так-то ходить? — спросил Мирон, выходя за Скопиным из очередного борделя. — Может, по ходу завалим пару девок, а, Иван Федорыч?
— Мы на службе, — флегматично ответил следователь.
— Так ночь уже! Какая служба?
Скопин, не отвечая, пошел вперед по тротуару — к последнему дому в списке, полученному в Тверской части. Он очень устал и был голоден.
— Вот ежели бы я был на твоем месте, — не унимался Мирон, — так я бы допрос учинял совсем по-другому. Во-первых, звал бы не бандершу, а самых симпатичных девчонок. Во-вторых…
— Пожрать бы, — перебил его Скопин и зевнул.
— Так вот и давай! — засуетился Мирон. — Зайдем сейчас, потребуем себе пожрать, да еще и водочки пусть нальют. Ты ж лицо уполномоченное, судейское. Они таких страсть как боятся.
— Мы на службе, — повторил Иван Федорович менее уверенно.
— Так что ж, нам теперь и помереть на службе? — возразил денщик. — Домой-то еще нескоро. Или ты извозчика возьмешь?
Скопин пожал плечами. Он не был скуп, но жалованья судебного следователя не хватало. Особенно если не берешь взяток.
У двери большого трехэтажного дома с занавешенными окнами и непременным красным фонарем вместо вывески стоял швейцар в высокой фуражке и долгополом пальто с малиновым кантом. Его черная борода опускалась на грудь, а большие, навыкате, глаза смотрели строго.
— Ты, дядя, из гренадер, что ли? — спросил Мирон.
Швейцар оглядел его казацкий наряд, а потом перевел взгляд на черное судейское пальто Скопина, задержался на пуговицах, выдававших принадлежность к ведомству.
— Вы по делу, господа хорошие, али так, отдохнуть? — спросил он, делая шаг в сторону и закрывая своим телом дверь.
— А если по делу, то что? Не пропустишь? — устало спросил Скопин.
— А по делу по ночам не ходят, — сказал Гаврила. — Нет такого закона, чтобы по ночам тревожить.
— А ты, дядя, храбр! — саркастически отозвался Мирон. — Смотри, дурья башка, с кем ты так разговариваешь.
— С кем? — недоверчиво пробасил швейцар.
— С самим господином судебным следователем, — пояснил Мирон, — который не только при исполнении, так еще и голодный… Мы оба, — добавил он.
— Давай, пропускай. — Скопин вяло махнул рукой. — Не задерживай, некогда мне тут с тобой…
Швейцар, казалось, все еще сомневался, но потом отворил дверь и, когда гости вошли, пошел за ними следом.
В нумере Дмитрий Ильич лег на кровать и закурил папиросу. Маша стояла у двери с громко бьющимся сердцем из-за появления Сёмки. Дмитрий Ильич скинул туфли — один носок на пятке протерся до дырки. Сутенер больше не улыбался и вообще не старался казаться милым. Его морщинистое лицо стало похоже на маску, вырезанную из коры старого дерева.
— Ну давай, раздевайся! — раздраженно приказал он и стряхнул пепел прямо на тумбочку. — Я долго ждать буду?