— Смогу.
— Хорошо.
Штемпель сунул револьвер в кобуру и пошел в сторону дворца. Вдруг он услышал слабый голос Скопина:
— Фридрих Карлович!
Майор остановился, повернулся и побежал к офицеру, лежавшему на руках солдат.
— Что?
Скопин едва мог держать открытыми глаза. Он извел все силы на крик и теперь чуть слышно прошептал:
— В Цитадели предатель… нас ждали…
Лицо майора помрачнело. Он коротко кивнул:
— Да. Не беспокойтесь об этом больше.
Он махнул рукой солдатам, и те понесли израненного Скопина на госпитальный двор.
Мирон сидел на стуле, глядя на картину Верещагина.
— Чего удумал, — бормотал он. — Нешто я это на стенку повешу? Надо оно мне? И Ивану Федоровичу, конечно.
Сзади скрипнула дверь.
— Любуешься? — спросил Скопин, снимая шинель.
— Да ну!
— Картина, конечно, хорошая, — сказал Иван Федорович. — Только вот…
Мирон встал, перевернул картину и засунул за платяной шкаф.
— Пусть тут постоит, — сказал он. — Целее будет.
Скопин кивнул.
— Чайник поставь, а то я продрог, — сказал он денщику. — И пожрать бы чего…
Сёмка в тот день проснулся на своем чердаке поздно, голодный и больной — из носа текло, он никак не мог прокашляться и все время мерз. Наконец, напялив на себя два свитера и бушлат, Рубчик спустился на улицу и пошел в сторону Сухаревки. По всему выходило, что заказчиком ограбления был либо тот самый Прохор из трактира у Бутырской тюрьмы, либо неведомый Маркел Антонович, на которого Прохор ссылался. А значит, надо было Рубчику с ними переговорить. Не подыхать же ему с голоду на своем чердаке! Молодой парень с завистью проводил взглядом пролетку, в которой ехал полный молодой мужчина с усами, бородкой и в папахе. Он что-то строчил в блокноте, не обращая внимания на тряску. Колесо пролетки попало в лужу — серые брызги веером плеснули в отскочившего Сёмку.
— У, черт! — крикнул тот вдогонку кучеру.
Идти было далеко. Сёмку донимал кашель, в голове как будто медленно перетекал овсяный кисель. Хотелось сесть прямо на тротуар, примоститься спиной к стене дома и подремать. Но Рубчик упорно шел, мечтая о том, как доберется до трактира и закажет горячего чаю, а потом водки.
— Сбитенек горячий! Сбитенек! Гречишнички с маслицем! — зазывал на углу разносчик с ящиком на пузе. Ремень от ящика он перекинул через плечо.
Сёмка сплюнул и прошел мимо. Эх, горячего сбитню да гречишника бы! Но ни единой копеечки не было в Сёмкиных карманах — только озябшие кулаки! Он нарочно толкнул плечом снулого чиновника, который сначала хотел выругать Рубчика, а потом наткнулся на его горячечный взгляд и проглотил возмущение.
Наконец вдали показалась громада Сухаревой башни и длинные торговые ряды, вдоль которых медленно двигались толпы покупателей. Сёмка свернул через Троицкую слободу, переулками подошел к Мещанской, пересек ее и так же задами вышел прямо к Шереметьевской больнице. А там уж, ничего не поделаешь, надо было идти в толпу, искать возле антикварных лавок того самого Прохора Силантьича. Если лысый не сидел сейчас в теплом трактире у Бутырки, передавая очередному надзирателю увесистый сверток с гостинцами для сидельцев.
— Ты че, пьяный? Так дома сидел бы! — сказала баба, которую Сёмка схватил за руку, чтобы не упасть от внезапной слабости.
— Заболел, кажись, — ответил Рубчик.
— Так и тем более иди домой!
— А ты меня к себе пригласи, — нагло ответил Рубчик. — Согреешь, покормишь.
Баба возмущенно фыркнула, подобрала повыше корзинку, прикрытую плотной серой салфеткой, и ввинтилась в толпу у лавки с вязаными носками и шарфами — самый ходкий товар по студеному времени.
— Па-а-аберегись! — раздалось сзади. — Зашибу! Па-а-аберегись!
Мужик катил нагруженную горшками тележку через узкий проход расходящихся в стороны людей.
— Куда прешь? — сказал Рубчик. — Не видишь, люди.
Но мужик, не обращая внимания, прокатил свою тележку чуть не по ногам Сёмки и снова закричал свое:
— Па-а-аберегись!
Сёмка брел в толпе, плохо понимая, что происходит вокруг него — озноб сменился жаром, и в голове все гудело и звенело.
— Подай мне ту! Не ту, а вон ту, красную!
— Наше вам! Сила Матвеевич! Откуда такой цветущий?
— Ну, Глаша, ну, пойдем обратно, сил уже нет.
Рубчик покосился на двух девчонок в хорошей господской одежде.
— Че, девки, из дому сбежали? — спросил он.
Девушки испуганно посмотрели на него и быстро пошли прочь.
— Целки, — ощерился Рубчик. — Но ничего… ничего… я вас еще…
Тут он увидел лавку, в которой сидел старик, продававший старинные вещи, но в первую очередь глаз Сёмки выхватил четыре шкатулки и несколько коробочек на полке за спиной старика.
— Слушай, дед, — Рубчик привалился к прилавку. — Купи у меня… купи у меня…
Он полез рукой в карман штанов и вытащил шкатулку, которую взял у той девчонки в доме коллекционера.
— Вот. Только дешево не отдам. Она мне дорога.
Старик сначала скептически посмотрел на Сёмку, потом перевел взгляд на шкатулку и неожиданно охнул.
— Что? — спросил Сёмка. — Нравится?
Старик-антиквар нервно кашлянул.
— Откуда вещичка? — спросил он. — Я краденое не беру.
— Да какой там краденое! — возмутился Рубчик. — Девушка подарила. На память, — он подмигнул. — За ночь любви, понимаешь? Вот только поиздержался я. Выпить хочется. А так никогда бы не отдал!
— Да ты и так выпивши, — сказал старик, беря шкатулку, как будто чтобы рассмотреть получше.
— Нет! Это я приболел. А выпью чаю с водкой, так выздоровлю.
— И сколько ты хочешь? — спросил старик Ионыч.
Сёмка задумался.
— Червонец!
— Черво-о-онец! — удивился старик. — Так ведь ей рубль — красная цена!
— Не хочешь, другому продам! — Сёмка цапнул шкатулку из пальцев старика.
— Трешницу дам, так и быть, — быстро ответил старик.
— Пятерку!
Ионыч замялся. Вернет ли тот судейский деньги, если он купит шкатулку за пять рублей, хотя сам же продал ее Трегубову за три? С другой стороны, похоже, тот человек в шинели был сильно заинтересован и шкатулкой, и ее продавцом. Так что Ионыч вынул из-под прилавка кошелек и отсчитал пять целковых.
— На, папаша, носи на здоровье! — хохотнул Сёмка, бросил на прилавок шкатулку и сгреб деньги. — Где у вас тут кабак?
— А вон туда иди, видишь, там дом с красной крышей? Там внизу есть.
Сёмка сунул деньги в карман и, довольный, пошел в указанном направлении. А Ионыч, проследив, когда фигура парня затеряется в толпе, кликнул соседа, попросив приглядеть за лавкой, а сам поспешил к Самсону.
Захар Борисович не послушался Скопина. Прежде чем засесть за старые отчеты, он пешком дошел до Долгоруковской, пересек ее и скоро стоял перед воротами Бутырского тюремного замка.
— Позови-ка, братец, офицера, — велел он часовому, пробравшись через толпу женщин с узелками, принесших передачки для своих родных сидельцев.
Часовой, закутанный в неуставной вязаный шарф, невозмутимо посмотрел на Архипова.
— По какому делу?
— Скажи, пристав Сущевской части Архипов розыск ведет. Надо переговорить с заключенной.
Часовой приоткрыл дверь караулки и крикнул внутрь:
— Лёха! Позови начальника!
Архипов ждал на улице, глядя на женщин с узелками. Те терпеливо ждали урочного часа, когда придет смотритель за передачами. Они топтались, собираясь небольшими группками, тихо жаловались друг другу или просто стояли с уставшими каменными лицами. Наконец, дверь караулки открылась и вышел худой сутулый человек в шинели, накинутой поверх мундира тюремного министерства.
— Слушаю вас.
— Следственный пристав Архипов. Сущевская часть, — представился Захар Борисович. — К вам недавно доставили арестованную Марию Рябову. Хочу допросить ее по делу об убийстве ее дяди Михайлы Фомича Трегубова.
— Предписание? — спросил офицер.
— Дело ведет судебный следователь Скопин, — ответил Архипов твердо, стараясь не выдавать волнение. — Его срочно вызвали к другому свидетелю, так что предписание он выписать не успел. Я пришлю его позже с нарочным.
Сутулый офицер продел руки в рукава шинели.
— Без предписания нельзя, — ответил он устало. — Хотя… Скопин? Иван Федорович?
— Так точно.
— Ну, раз Скопин…
Он пожевал губами.
— Вот всегда у него так! — сказал он грустно. — Вы давно с ним работаете?
— Неделю всего.
Сутулый понимающе кивнул.
— Вы Ивану Федоровичу передайте, — сказал он, — что в следующий раз не пущу. Ну, что это за дела, а? Ведь человек он хороший, однако порядков никогда не соблюдает. Ладно уж, идите. Только побыстрее. Не ровен час, начальство нагрянет — дадут мне по шее!
Он провел Архипова в накуренную и провонявшую мокрой шерстью караулку.
— Табачкин, проводи в женскую часть, в комнату для свиданий. И найди заключенную Рябову Марию.
Они прошли гулкими полутемными коридорами, выкрашенными коричневой краской, с рядом железных дверей. Потом смотритель, гремя связкой ключей, открыл последнюю дверь и пропустил Архипова внутрь.
— Щас, — сказал он, — посидите. Пойду искать вашу Рябову. Только я того, дверку прикрою. Положено так, не обессудьте.
Архипов кивнул. За его спиной лязгнула тяжелая дверь, и послышался скрежет ключа в замке.
Захар Борисович прошел вперед и сел за длинный стол, по обеим сторонам которого стояли лавки, отполированные бесчисленными посетителями. Он положил руки на стол и прислушался — несмотря на толстые стены, тишины тут не было. Где-то вдалеке слышался скрип и чей-то монотонный голос — вероятно, смотритель открывал двери камер и выкликал Машу. Из высокого окошка, забранного решеткой, доносился звук пилы — вероятно, заключенные на внутреннем дворе пилили дрова.
«Печка здесь не помешала бы», — подумал Архипов. В просторной комнате с высоким закругленным потолком было холодно, от окна несло сквозняком. Архипов стал думать о Маше, о том, каково ей здесь находиться. Сердце его вдруг тревожно забилось, он больше не мог сидеть просто так, без дела и вскочил, подошел к двери, но не нашел на ней никакой ручки. Он вернулся к столу, постучал пальцами по столешнице. И тут раздался скрежет ключа в замке, дверь со скрипом отворилась. На пороге стояла Маша, а из-за ее плеча выглядывал смотритель.