— Мертв, — решительно ответил доктор и стряхнул пепел со своей черной бороды.
— Это я уже знаю. Причина смерти?
— Потеря крови от множественных ранений. Я уже составил отчет… Вернее…
— Что? — спросил Архипов.
— Я его порвал. Буду писать новый. Там есть странности.
— Какие?
— Пока не скажу, — ответил доктор, глубоко затягиваясь. — Мне нужно еще немного поизучать господина коллекционера. Видите ли, это первый коллекционер, с которым я познакомился так близко. Правда, у нас несколько одностороннее знакомство. Как, впрочем, и с другими моими пациентами.
— Ну, хоть что-то определенное вы мне можете сказать, кроме того, что я и сам знаю? — спросил Архипов, привычно переходя в свое несколько раздраженное состояние.
— Восемнадцать ран средней глубины не больше дюйма обоюдоострым лезвием. И еще много более мелких порезов, причем другим лезвием. Такое впечатление, что его резали сразу двое. Или один человек, но сразу с двух рук. Впрочем, не думаю, что это возможно. Вторым ножом резали мелко, не втыкали, как первым, а чиркали. Словно это делал… ребенок.
— Ребенок? — удивился Архипов.
Зиновьев пожал плечами и снова затянулся.
— Или старуха. Это вы следователь. Я всего лишь врач, который предлагает свои аргументы на основе опыта.
Архипов засунул озябшие руки в карманы.
— Вы что, видели, как режет старуха? Или ребенок?
— Увы, попадалось, — кивнул Зиновьев. — Городок наш спокойный, но слишком большой. А закон жизни прост: чем больше людей собирается в одном месте, тем больше среди них попадается сумасшедших или маньяков. Вам уже встречались маньяки в вашей практике, Захар Борисович?
— Нет пока.
— Интересный народец, — весело сказал доктор, отбрасывая докуренную папиросу в кучку мусора, сметенную к стене морга дневальным пожарным. — У них особая логика, совершенно отличная от нашей. Я как заполучу маньяка в уже охлажденном, так сказать, виде, первым делом произвожу трепанацию.
— Что? — спросил Архипов, не знакомый с медицинскими терминами.
— Отпиливаю верхнюю часть черепа, чтобы обнажить мозг. Мне до крайности интересно — чем мозг маньяка отличается от мозга обычного человека… Э-э-э… впрочем, я вижу, что вам это неинтересно, хотя смею уверить… впрочем, регарде а ну мутонс, вернемся к нашим баранам. Мне нужно еще время, чтобы исследовать раны на теле покойного коллекционера. Меня там кое-что смущает.
— Прошу сразу поставить меня в известность, — сухо попросил Архипов.
— Вас или Ивана Федоровича? — невинно спросил доктор.
Захар Борисович пожал плечами.
— Теперь это все равно. Вы, кстати, не видели его?
— Ивана Федоровича? Нет, он здесь не появлялся. Сходите к нему домой. Знаете, где он живет?
— На Лазаревском, — кивнул Архипов и, попрощавшись, пошел прочь.
Уже в сумерках он вышел на Селезнёвку и пошел в сторону женских училищ. У бань стояли служащие с красными распаренными лицами, дышали свежим воздухом. Чуть в стороне от них примостился на куске черного от грязи коврика нищий с желтой прокуренной бородой. Он протянул было грязную широкую ладонь к Архипову, но молодой следователь строго посмотрел на попрошайку, и тот отдернул ладонь.
— Христа ради, — пробормотал нищий. — Господин хороший.
По другой стороне улицы шли две бонны в новеньких цветастых душегрейках — наверное, из хороших семей, где хозяйки, следуя моде, одевали нянек а-ля рюсс, хотя в деревнях молодежь уже давно переоделась в городское и только в отдаленных губерниях можно было в праздники увидеть настоящую деревенскую одежду.
Архипов скользнул взглядом по боннам, державшим за руки мальчика и девочку в теплых пальтишках. Он быстро дошел до площади, окруженной двумя женскими училищами — Екатерининским и Александровским. Невольно вспомнилось ему Машино серое платье, как у учениц Александровского училища. Он снова со стыдом вспомнил, как, выйдя из Бутырки, почувствовал облегчение от мысли, что свободен, что не заперт в толстых крепких стенах, помнивших еще Пугачева. И тут же подумал о Маше: как он мог радоваться своей свободе в тот момент, когда любимая страдала в камере!
Захар Борисович не заметил, как дошел до Лазаревского переулка и оказался перед калиткой дома Скопина.
Он прошел к крыльцу и постучал в дверь. Дверь открыл Мирон.
— Иван Федорович дома? — спросил Архипов.
— Дома, спит.
— Разбуди.
Мирон медленно помотал седой кудлатой головой. Архипов строго насупил брови и снял цилиндр.
— Я по делу. Разбуди.
— Ты проходи, — посторонился Мирон. — Может, он и сам скоро проснется.
Захар Борисович с неудовольствием отметил это «ты».
— Пьет, что ли? — спросил он по-простому.
— Не, правда спит. Ты, Захар Борисович, погоди, не буди его. Он редко когда спит спокойно. Все кошмарами мучается. Оттого и пьет, — пояснил Мирон.
И только теперь, по этому доверительному замечанию, Архипов понял, что Мирон «тыкал» ему не от дерзости, а в знак товарищества.
— И долго он будет спать? — спросил Захар Борисович, проходя в дверь.
— Это уж как придется.
Небо над осажденной Цитаделью начало быстро темнеть. Повеял слабый ветерок. Защитники крепости начали укладываться спать — солдаты прямо на земле, вповалку. Офицеры и охотники из купцов разбрелись по низким жилищам с плоскими крышами, стоявшим не только вдоль стен, но и заполнявшим любой уголок, кроме площади перед дворцом. Не спали только часовые на стенах и воротах, готовые в любой момент поднять крик и пальбу. Скопин, сильно хромая на раненую ногу и держась за перевязанный бок, дошел до Самаркандских ворот, махнул рукой часовому и принялся подниматься по широким, стершимся ступеням наверх. Часовой не стал спрашивать у него пароля — не из-за ослабления дисциплины, а потому, что все здесь знали друг друга в лицо.
Подниматься было тяжело — раны, нанесенные «халатниками», жгли. Наскоро зашитые шелковой нитью, они кровоточили. Оба доктора — и старый, и молодой — потребовали было от Скопина не покидать импровизированного госпиталя на площади, но потом забыли про молодого офицера. Впрочем, оставаться на площади было опасно, да Скопин и не хотел.
Наконец, с трудом переводя дыхание, он взобрался на самый верх, опершись на пушку, постоял, переводя дыхание.
— Гуляете, вашбродь? — спросил подошедший часовой, на голове которого вместо форменного кепи был напялен один только белый чехол.
— Гуляю, — выдохнул Иван Федорович. — Для здоровья, говорят, полезно. А ты сторожишь?
— А, сторожу, — отозвался часовой. Был он лет тридцати, с худым обветренным лицом, давно не бритым. — Да только басурмане-то все спать легли. Они по ночам спят. Потому как воинского порядка они не знают.
Скопин распрямился и кивнул в сторону воротных зубцов, возвышавшихся темными тенями неподалеку.
— А этот как, жив еще?
Солдат оглянулся.
— Этот? Жив. Все плакал, а потом затих. Я думал, может, помер? А он выть вдруг начал. Так тихонечко, как котенок. Но я вот что скажу: и поделом. Иуда это. Своих продавал.
— Я поговорю с ним? — спросил Скопин.
Часовой пожал плечами. Майор не оставил никаких приказов насчет пленного купца.
— Поговори, если хочешь, вашбродь. Только не высовывайся. Басурмане, может, и спят. А может, и не спят. Они ж неразумные. Рази ж разумный человек против нас полезет?
Скопин подошел к зубцу, к которому была привязана веревка, удерживающая Косолапова, и осторожно выглянул вниз. Купец висел, связанный по рукам и ногам, не подавая признаков жизни.
— Эй ты, слышишь? — спросил Скопин висевшего.
Ответа не последовало.
— Косолапов, ты меня слышишь? — Иван Федорович повысил голос.
— Вы отойдите, вашбродь, — раздался сзади голос часового. — Щас я его разбужу.
Он снял с плеча ружье и прикладом толкнул веревку, на которой висел предатель. Тело качнулось и дернулось.
— Проснулся, — с удовлетворением отметил солдат, закидывая ружье обратно за спину.
Скопин снова выглянул наружу.
— Косолапов!
Купец поднял вверх обожженное солнцем широкое лицо. Борода встала торчком.
— Воды! — прохрипел он.
Скопин снова почувствовал боль в ране и привалился к камням укрепления.
— Да как же я тебе дам воды? — спросил он устало. — Ты там, а я тут.
— Воды, Господа Бога ради! — простонал Косолапов. — Дай воды, помираю!
Скопин смутился. Он знал, что предатель наказан пусть жестоко, но вполне справедливо. Однако человеческое сочувствие и воспитание восставали в нем против такой жестокости. Не проще было бы расстрелять предателя? Или, если уж солдаты жалели патроны, так нужные при осаде, не гуманнее было бы заколоть Косолапова штыком или зарубить саблей? Кому майор Штемпель хотел преподать такой страшный урок? Другим предателям, которые могли оставаться в стенах Цитадели? Или он мстил купцу-иуде за потерянных гонцов, замученных неприятелем?
— Не у того просишь, — зло ответил наконец Скопин. — Твоими стараниями нас перехватили. Одного казака живьем изжарили. Ему воды никто не поднес, пламя не потушил. Я и сам еле спасся. Так что виси тут, Косолапов, мучайся.
— Это не я, — просипел снизу предатель. — Помилуй, не я!
— Он это! — убежденно сказал солдат, набивавший глиняную трубочку. Ружье свое он прислонил к соседнему зубцу. — Я сам слышал, как его майор допрашивал. Тоже на часах стоял, только во дворце. Этот самый иуда жил во-о-он в том домишке, — солдат указал пальцем на строение с традиционной плоской крышей. — Сейчас темно уже. Но если присмотришься, то там мешок на крыше привален. Видишь?
— Нет, — ответил Скопин, пытаясь в темноте разглядеть то, о чем говорил ему солдат.
— Ну, там он, в общем. Так этот подлец — что? Все время у дворца вертелся, со всеми болтал. В доверие входил. Мол, у него девица из местных есть. Осталась в трех верстах в деревне. Все говорил, мол, жалко девку. Она хоть и киргизка, а молодая и добрая. И все просил: мол, если кто туда поедет, пусть весточку передаст, что живой он. Все деньги совал. Червонцы.