Архипов решился.
— Иван Федорович… Это не относится к нашему делу… Но… Почему вы избили ту женщину в трактире?
Желваки на скулах Скопина заходили ходуном.
— Это мое дело, — ответил он быстро. — И вам до него нет никакого касательства. Достаточно того, что я жалею о том случае.
Он отвернулся.
В этот момент загремел засов, дверь в воротах отворилась, и женская фигурка выскользнула наружу. Архипов узнал Машу. Она крутила головой в сером платке, а в руках у нее был узелок.
— Идите, — сказал Скопин. — Выпустили уже.
Захар Борисович метнулся вон из пролетки, побежал к Маше и крепко обнял ее.
— Ну вот! — сказал он, совершенно забыв о разговоре с Иваном Федоровичем. — Ну вот, видишь! Смотри, и синяков уже не видно. Поедем скорее.
Маша молча прижималась к Архипову, из ее глаз текли слезы.
Когда они подошли к пролетке, Скопина в ней не было.
Иван Федорович пешком дошел до своего трактира, поздоровался с одноруким стариком, оправившимся от болезни, и заказал водки.
— Закусить-то? — спросил старик.
— Не надо, — ответил Скопин. — Зря только тратиться.
Он медленно выпил первый стакан и подумал, что Мирон, наверное, сегодня за ним уже не придет. Теперь у него было о ком заботиться.
Скопин налил второй стакан и положил ноги в сапогах на лавку. Мимо прошел худой горбун с футляром под мышкой. Это был скрипач Щукин, который играл по трактирам.
— Щукин! — крикнул ему Иван Федорович.
Горбун остановился и улыбнулся Скопину.
— Мое почтение! — сказал он.
Скопин порылся в кармане шинели и бросил на стол двугривенный.
— Сыграй мне «Лучину».
Горбун кивнул и сгреб со стола монетку. Он поставил футляр на табурет, раскрыл его и достал скрипку.
— Что, Ваня, — спросил музыкант, который со всеми в Москве был на «ты», независимо от положения или достатка. — Грустишь, что ли?
Скопин скривился.
— Ну! — ответил он. — Имею право!
Щукин кивнул, натирая смычок камешком канифоли. Потом он приладил скрипку к плечу, склонил голову и начал выводить простую русскую песню.
Иван Федорович выпил второй стакан, оперся спиной о стену и закрыл глаза. Он слушал скрипку и думал — сколько же лет прошло с тех пор? Он ведь и не помнит больше лица Ани. От нее остались только сны. Сны, которых он так боится не потому, что они наполнены кошмарами, а потому, что он чувствует в этих снах огромную вину. За то, что не смог уберечь Аню. И не смог уберечь еще многих и многих. Эта вина и была его самым главным кошмаром, от которого он пытался спастись, заглушая водкой вопль ужаса своей души каждую ночь.
Эпилог
— Ты, Скопин, лишил меня прекрасного дела, — сказал прокурор Шуберт-Никольский. — Я уже не говорю, что количество жертв просто ужасно. Неужели нельзя быть более расторопным — глядишь, пара-тройка человек и выжили бы?
— Виноват, Станислав Григорьевич.
— Виноват. Виноват. Но вот мне иногда кажется, что ты специально проводишь дело так, чтобы преступники… как бы это сказать… понесли кару еще до суда.
Прокурор скептически посмотрел на Ивана Федоровича.
— Мы давеча говорили с тобой о том деле… с младшим Надеждиным.
Скопин внимательно взглянул на своего начальника и кивнул.
— Хотя дело прошедшее, да и, как я говорил, этот Надеждин все равно станет преступником… Но — вот.
Он открыл ящик стола и положил на зеленое сукно лист с печатью.
— Это постановление о возобновлении расследования и необходимости вернуть Андрея Надеждина с места каторги в Москву.
Скопин встал.
— Спасибо, Станислав Григорьевич! Камень с души сняли!
— Погоди. Сядь.
Скопин сел обратно на стул.
— Вот тебе еще одно предписание.
Из ящика появилась новая бумага.
— Что это? — спросил Иван Федорович.
— Здесь написано, что ты командируешься на остров Сахалин, где должен найти осужденного преступника Андрея Надеждина и препроводить его в Москву на доследование.
— Почему я? — удивился Скопин.
Прокурор вздохнул.
— Фамилия Печенькин Лавр Петрович тебе ничего не говорит?
Скопин внутренне подобрался.
— А что?
— Говорит или нет?
— Не помню.
Шуберт-Никольский поморщился.
— Ну, вспоминай! Я тут с тобой не в игрушки играю.
— Шулер?
— Именно. Недавно был задержан во время облавы на очередной «мельнице». И вот, когда его прижали, дал показания на судебного следователя Скопина Ивана Федоровича, который обманом завлек некоего школьного учителя Грюбера, опоил его, а потом и отравил.
— Сволочь, — процедил сквозь зубы Скопин.
— И вот теперь Министерство внутренних дел хочет отомстить тебе за ту историю с Михеевым и поддельными желтыми билетами. А если они в тебя вцепятся, то… Я уж не вспоминаю про реформу… Представляешь, если ты попадаешь им в лапы, но не как судебный следователь, а как простое частное лицо?
— Да уж, — поник Скопин. Ему отчаянно захотелось выпить. Прямо сейчас.
— Так что — на Сахалин, Ваня! Поезжай из Одессы на пароходе. Это займет много времени, а там, глядишь, все забудется. И чем больше ты проведешь времени в поисках своего Надеждина, тем, поверь, лучше. Я уже выписал тебе очень солидную сумму на расходы и не удивлюсь, если ты с такими деньжищами сбежишь в Америку. Во всяком случае, человек предприимчивый на твоем месте так бы и поступил.
— Обижаете, Станислав Григорьевич!
— Знаю, что ты не сбежишь. Но тогда — вперед, на Сахалин. И не смей появляться в Москве в ближайший год-полтора. А то и два.
Скопин вышел на улицу, низко надвинув кепи с судейской кокардой. Засунув руки в карманы, он стоял просто так, потом нащупал трубку и сунул ее в зубы, не прикуривая.
— Нищему собраться — только подпоясаться, — пробормотал он. — А Мирон, я чаю, останется за домом следить.
Оглядевшись по сторонам, он увидел двух мастеровых.
— Братцы! — окликнул их Иван Федорович. — А есть где поблизости кабак?