Отмеченное Майским однообразие речей Риббентропа — не гипербола: о том же вспоминали Джонс, Шмидт и Хессе. Последний недоумевал, почему посол сразу выкладывает все карты на стол. Риббентроп ответил, что таково указание фюрера, который, четко заявляя свою позицию, хочет немедленно получить столь же четкий ответ.
«Несколько дней спустя я поехал с ответным визитом к Риббентропу, — продолжал Майский. — И вот тут с германской стороны была разыграна следующая нелепая комедия. На крыльце немецкого посольства меня встретил здоровенный плечистый парень с нагло-надменной физиономией. Он был в штатском, но выправка, манеры, ухватки не оставляли сомнения в его гестаповском [очевидно, имелось в виду эсэсовском. — В. М.] происхождении. Парень стукнул каблуками, стал во фронт и затем с низким поклоном открыл наружную дверь в посольство. В вестибюле меня встретили еще четыре парня того же гестаповского вида; они тоже стукнули каблуками, тоже стали во фронт и затем помогли мне раздеться. В приемной, где я провел несколько минут, пока Риббентропу докладывали о моем прибытии, меня занимал шестой по счету парень той же категории, но чуть-чуть интеллигентнее. На лестнице, которая вела на второй этаж, где помещался кабинет посла, стояли еще три бравых гестаповца — внизу, наверху и посредине, и, когда я проходил мимо них, каждый вытягивался и громко стукал каблуками…
Итак, девять архангелов Гиммлера салютовали советскому послу, когда он в порядке дипломатического этикета посетил германского посла! Затем в течение 15 минут Риббентроп горячо доказывал мне, что англичане не умеют управлять своей изумительно богатой империей. А после того как мы распрощались и я проследовал из кабинета германского посла к оставленной у подъезда машине, парад гестаповцев повторился еще раз. Бывший „коммивояжер“ явно хотел произвести на меня впечатление. […] Вернувшись домой, я пригласил к себе нескольких английских журналистов и подробно описал им ритуал моей встречи в германском посольстве. Журналисты громко хохотали и обещали широко огласить эту „сенсацию“ в политических кругах столицы. Они сдержали свое слово. […] [Риббентроп] скоро стал посмешищем в британской столице. […] Те самые люди, которые только что обедали или пили чай в германском посольстве, выйдя на улицу, разражались злыми насмешками по адресу хозяина и рассказывали друг другу анекдоты о его тупости и самонадеянности»{53}.
Преуспевший в черном пиаре полпред стал главным врагом нашего героя, отлично понимавшего, кто «сливает компромат» газетчикам.
Внимание прессы доставило послу другой повод для беспокойства: в газетах замелькали фотографии его старшего сына Рудольфа в визитке, цилиндре и с зонтиком — форме Вестминстерской школы, которую тот посещал[33]. «За несколько дней до моего поступления в Вестминстер, — вспоминает он, — перед домом появились фоторепортеры, чтобы сделать снимки сына нового немецкого посла. Британскую прессу всегда, в те времена, как и сегодня, сильно занимала частная жизнь видных деятелей, к чему также относится и семейная сфера. Мне пришлось привыкать к тому, что и дети видных персон были тоже втянуты в это дело. Очень неохотно я дал себя уговорить и „позировал“ (как выразился отец несколько дней позже по телефону) для журналистов. При этом, естественно, я сделал неправильно всё, что только можно было, представ с недовольным лицом и скрещенными на груди руками на лестнице дома. Что я смог знать в свои пятнадцать лет об обращении с международной прессой? Увидев на следующий день свой портрет в газетах, я сам испугался, насколько недружелюбное впечатление производила фотография. Одно до меня дошло сразу: если уж предстаешь перед фоторепортером, следует позаботиться о том, чтобы снимок для публикации вышел симпатичным и располагающим к тебе. Случай осуществить этот вывод на деле не заставил себя ждать… Когда я покидал утром наш дом на Итон-сквер, на меня набросились толпы репортеров, вспышки фотоаппаратов сверкали беспрерывно со всех сторон. Однако по фотографиям, подаренным мне на семидесятилетие одним архивом прессы, я имею право заключить, что мне удалось быстро усвоить урок. Как можно по ним убедиться, отныне я дружески улыбался в объективы камер»{54}.
В чем же проблема? «Два или три дня спустя мне позвонил вечером отец из Берлина, не на шутку раздраженно спросивший, „что мне взбрело в голову позировать для прессы?“. Он, кажется, воображал, его сыночек получил вкус к независимой, как это бы сейчас назвали, „Public-Relations-работе“. Я был возмущен: мне казалось, я неплохо справился со всем. В свою защиту я привел встречный вопрос, а что же мне оставалось делать. Что так разгневало отца? Министерство пропаганды — не будет ошибкой утверждать, „друг“ Геббельс — предоставило снимок, изображающий меня в цилиндре и с зонтиком, немецкой прессе; он, очевидно, был опубликован в различных листках. Несложно представить себе сопровождающие такую публикацию пересуды, для Риббентропов, мол, наши школы в Германии чересчур просты, неизысканны. Эта версия, уверен, была доведена также и до Гитлера. Подобные умело рассчитанные удары ниже пояса никогда не промахивались по своему воздействию на него. Таким образом, без всякого содействия с моей стороны, я сделался „ядром“ интрижки против отца. Мне стало ясно: все, что бы я ни делал теперь, возможно, отзовется в политической сфере. Отныне недостаточно было сдержанности, речь шла также о том, чтобы правильно реагировать»{55}.
Дополнительно внимание газетчиков к Рудольфу привлек его однокашник Питер Устинов. «Я его припомнить не могу, — парировал Риббентроп-младший, — хотя он и утверждает, что сидел между мной и сыном нефтяного шейха, — никаких таких сыновей нефтяных шейхов в оные времена в школе не водилось»{56}. Дело в том, что будущий исполнитель роли Эркюля Пуаро был сыном барона Ионы фон Устинова, предшественника Хессе в лондонском представительстве агентства DNB. В 1935 году Геббельс уволил Устинова-старшего за недостаточно «арийское» происхождение, и тот сразу предложил свои услуги британской разведке{57}. Иона рассчитывал осложнить жизнь посла, подставляя под удар его семью (прямо скажем, несимпатичная затея), но Рудольф с гордостью вспоминал: «Headmaster [принципал школы. — В. М.] написал под моим выпускным свидетельством: „Good ambassador for his country“[34]. Родители были очень обрадованы, я видел в этих словах забавную и любезную формулировку»{58}.
Покончив с протокольными визитами, Риббентроп-старший 13 ноября отправился на охоту в имение Лондондерри, где прогостил четыре дня. Вернувшись в столицу, он встретился с лордом Галифаксом, пояснив, что делает это «не в качестве посла, а как частное лицо». Здесь на полях донесения составленного советником посольства Вёрманом, ибо шеф в тот же день 20 ноября отбыл на подписание Антикоминтерновского пакта, Нейрат поставил вопросительный знак{59}. Через неделю он вернулся к месту основной работы, как раз в разгар кризиса с отречением Эдуарда VIII.
История отречения так и не коронованного британского монарха в декабре 1936 года достаточно известна, поэтому остановимся на ней лишь в той степени, в какой она коснулась посла Германии. Риббентроп не разобрался в ситуации. Отмахиваясь от утверждений о неизбежности отречения, он заявил Хессе: «Вы разве не знаете, какие надежды возлагает фюрер на поддержку короля в будущих переговорах? Он — наша главная надежда. Не думаете ли вы, что все это — интрига наших врагов, имеющая целью лишить нас последних сильных позиций в этой стране? Вы увидите, — продолжил он уверенно, — что король женится на Уолли и они вдвоем велят Болдуину и всей его банде убираться к черту». Даже 10 декабря, когда монарх подписал акт отречения и соответствующий закон был внесен в Палату общин, Риббентроп уверял Дэвидсона, что это «конец Болдуина» и что «королевская партия восстановит Эдуарда VIII на троне». «Он сказал больше чепухи, — записал Дэвидсон, — чем я когда-либо слышал от человека в ответственном положении посла»{60}.
«Британская пресса, — вспоминал Хессе, — показала удивительную дисциплинированность в течение всей этой истории. Специальные выпуски были заготовлены уже за три дня до отречения. Как только один из них попал мне в руки, я отправился с этой новостью к Риббентропу. Он немедленно позвонил Гитлеру в Берхтесгаден. На следующее утро я открыл газету, но в ней не было ни слова об отречении. Когда я сообщил Риббентропу, что в газетах ничего нет, он пришел в ярость. Он восклицал, что безнадежно опозорен в глазах фюрера и что я лишил его поста своей бессовестной ложью.
В разгар этой сцены последовал звонок от Гитлера. Гитлер спросил, что происходит и не сошел ли Риббентроп с ума. Какой мерзавец ответствен за все это? Мне пришлось выслушать перебранку, и я впервые понял, каким истеричным может быть Гитлер. Я уговаривал Риббентропа на минуту прервать обмен любезностями и уверить фюрера, что король отречется. „Вы докажете свою правоту, — добавил я, — в течение сорока восьми часов“. Риббентроп все-таки сказал Гитлеру, что отречение всего лишь отложено. Но Гитлер просто оборвал разговор, предоставив адъютанту сообщить Риббентропу, что он, фюрер, больше не желает об этом слышать. Риббентроп чувствовал себя совершенно разбитым. Он ожидал отставки и полного краха своей карьеры.
Когда новости об отречении были обнародованы, я сказал Риббентропу: „Теперь вы можете сообщить фюреру, что вы были правы“. „Нет, — ответил он. — Сейчас я не буду ему звонить. Отправьте доклад в Берлин. Фюрер может сам позвонить мне, если захочет. Но как мы можем быть уверены, что и эта новость верна?“ Гитлер действительно позвонил Риббентропу и сказал, что безмерно благодарен ему за верную информацию, что он был прав, а все остальные — идиоты»