{32}. Переводчик Шмидт почувствовал в этих словах неприкрытый сарказм.
Вражда министров стала обоюдной. «Риббентроп многословен и непостоянен. Дуче говорит, что он принадлежит к той категории немцев, которые являются несчастьем для Германии. Он твердит о войне налево и направо, без четкого противника и определенной цели. Порой он хочет уничтожить Россию, в сотрудничестве с Японией. В другой момент он мечет громы и молнии против Франции и Англии. Иногда он угрожает Соединенным Штатам. Это всегда заставляет меня относиться к его проектам с большой осторожностью»{33}.
После войны Дино Альфиери, итальянский посол в Берлине в 1940–1943 годах и друг Чиано, утверждал: «Исключительно плохие отношения существовали между Чиано и Риббентропом […] Чиано был умен, весел, сообразителен, хорошо воспитан, совершенно естествен в поведении, переменчив и великодушен. Риббентроп был холоден, формален, исключительно тщеславен, невежествен и подозрителен. Оба были хороши собой и честолюбивы. Чиано, моложе по возрасту, но старше по годам пребывания в должности, находил возрастающее высокомерие коллеги все более невыносимым и, педантичный в соблюдении всех формальностей, частным образом отзывался о нем в самых оскорбительных выражениях». Немецкий переводчик итальянского министра Ойген Доллман дополнил эту картину: «Оба были невероятно тщеславными, самоуверенными и высокомерными, но Чиано нравился мне как более человечный. […] Манеры Риббентропа были безукоризненны, а Чиано приводил Гитлера в ужас своими манерами за столом и, хуже того, привычкой яростно чесать себе такие места, нашествие блох на которые Риббентроп выдержал бы, не дрогнув ни единым мускулом. Я никогда не понимал, почему немецкий министр навеки застыл в своем величии вместо того чтобы хоть немного расслабиться и получить удовольствие»{34}.
Возможно, зная об истинном отношении «коллеги», Риббентроп писал: «Чиано был не только завистлив и тщеславен, но и коварен и ненадежен. С правдой у него были нелады. Это затрудняло не только личное, но и служебное общение с ним. Та манера, с которой он в июле 1943 года предал в фашистском совете своего собственного тестя Муссолини, характеризует его особенно гадко. Дуче говорил мне позже, что никто и никогда (причем много лет) не обманывал его так, как Чиано, и что тот виновен в коррумпировании фашистской партии, а тем самым и в ее расколе»{35}.
Игры за спиной дуче привели Чиано к опале, участию в заговоре и, наконец, к стрелковому взводу в Вероне в начале 1944 года. В стремлении оправдаться бывшие сослуживцы пытались представить его жертвой, если не борцом с фашизмом, но несостоятельность этих утверждений очевидна. Оба министра пользовались всеми благами режима и были соучастниками деяний диктаторов, хотя позиция Чиано, по наблюдению его румынского коллеги Григоре Гафенку, допускала сомнения и даже возражения, оставлявшие за дуче свободу маневра. Риббентроп производил впечатление «сосредоточенной, фанатичной убежденности» в правоте фюрера, а циник Чиано делал вид, что ничего не принимает всерьез, включая собственные слова. Германский министр был помешан на секретности, итальянский выбалтывал государственные тайны направо и налево, чем пользовался Гитлер, желая конфиденциально сообщить что-то в… Лондон{36}. Сработаться таким разным людям было непросто.
Тем временем активизировалась подготовка к решению Судетского вопроса. 24 марта 1938 года Гитлер обсуждал дальнейшие шаги с Риббентропом и Геббельсом. 28 марта фюрер в присутствии Риббентропа и Гесса инструктировал главу Судетской германской партии Конрада Генлейна, получавшего деньги и указания из Берлина (по линии МИДа и Абвера) еще с 1935 года. 29 марта рейхсминистр провел совещание с лидерами судетских немцев Генлейном, Карлом Германом Франком, Францем Кюнцелем и Антоном Крейсслем при участии Макензена, Вайцзеккера, Кордта и посланника в Чехословакии Эйзенлора, на котором были окончательно сформулированы разработанные под руководством Гитлера требования к Праге. 24 апреля Генлейн огласил их на партийном съезде в Карловых Варах, в связи с чем они стали известны как Карлсбадская программа:
1) полное равноправие немецкого и чешского народов;
2) признание судето-немецкой этнической группы юридическим лицом и соблюдение ее соответствующего положения в государстве;
3) определение границ и признание области проживания немцев в ЧСР;
4) создание судето-немецкого самоуправления во всех областях общественной жизни там, где это отвечает интересам и положению немецкой этнической группы;
5) законодательная гарантия защиты прав граждан немецкой национальности, проживающих вне судето-немецкой области;
6) устранение несправедливости, допущенной в отношении судетских немцев в 1918 году, и компенсация понесенного ими вследствие этого ущерба;
7) признание и претворение в жизнь основополагающего принципа: немецкие чиновники на немецкой территории;
8) полная свобода для германской культуры и германского мировоззрения{37}.
В разговоре с Гендерсоном Риббентроп назвал их разумными и умеренными и «говорил о них как об основе для переговоров, не квалифицируя их при этом как минимальные». Британский посол передал это чехословацкому посланнику Войтеху Мастному и посоветовал серьезно отнестись к сказанному, считая, что, сделав уступки, можно обойтись без кровопролития. Французский посол был настроен пессимистически{38}. Для Праги Карлсбадская программа была совершенно неприемлемой.
Решению Судетского вопроса, закончившемуся Мюнхенским соглашением 29 сентября 1938 года, посвящена обширная, но большей частью пристрастная, а потому неравноценная, точнее, в основном не имеющая ценности, литература, тональность которой менялась в зависимости от исторических условий и политической конъюнктуры. Чехословакия, созданная в Версале за счет побежденных, оказалась нежизнеспособным государством, которое разрушили межнациональные противоречия между чехами и словаками, а также между чехами и национальными меньшинствами, прежде всего немецким и венгерским. «Пороховой погреб Европы», как называл эту страну лорд Ротермир, был обречен взорваться. К тому же судьбу Чехословакии решали лидеры тех самых стран, которые создали ее двумя десятилетиями раньше, — Франции, Англии и Италии: «Я тебя породил, я тебя и убью». Мир был спасен хотя бы на время.
Вопрос о том, блефовал ли Гитлер (как утверждали беллицисты), угрожая применением военной силы против Чехословакии, можно считать решенным: не блефовал. Остается вопрос: каковы были шансы сторон на успех в случае военного конфликта? Если не ограничиваться подсчетом дивизий, танков и самолетов, а рассмотреть ситуацию в целом: отсутствие у Франции и СССР границ с Чехословакией; отказ Польши и Румынии пропустить не только советские эшелоны, но и самолеты; реваншистские намерения Польши и Венгрии в отношении Чехословакии; отказ Великобритании вмешиваться в войну иначе как в случае агрессии против Франции; благожелательный нейтралитет Италии, Югославии и Японии в пользу Германии; наконец, фактор «морального духа», дававший преимущество вермахту, — приходится сделать следующий вывод. Если бы Франция и СССР вступили в войну на стороне Чехословакии против Германии, это привело бы к многостороннему конфликту с небезусловным исходом, так как ни одна из сторон не могла рассчитывать на скорую и решительную победу. Война началась бы на год раньше и повлекла за собой большие жертвы, чем кампании 1939/40 года.
В «эпопее Мюнхена» Риббентроп принимал лишь номинальное участие, поскольку практическое решение с помощью военных и аппарата доктора Геббельса взял на себя лично Гитлер. Дипломатические тонкости фюрера уже не интересовали. Роль же Риббентропа ограничилась сердитыми заявлениями, например, во время тревоги 20–21 мая, когда необоснованные слухи о выдвижении частей вермахта к границе подвигли Прагу и Париж к частичной мобилизации (именно из-за этого Гитлер 28 мая приказал готовить военную операцию против Чехословакии). Мастный сообщил из Берлина: «Он [Гитлер. — В. М.] не может примириться с тем, что в Праге наше правительство продолжает давать другим государствам ложные сообщения о концентрации войск, и особо подчеркивает, что распространение таких сообщений могло бы привести к их осуществлению и к действительной концентрации войск против ЧСР».
Гендерсон обратился за разъяснениями не в МИД, а к Вильгельму Кейтелю, поэтому с британским послом рейхсминистр был особенно резок, повторяя, что «немецкая кровь проливается в Чехословакии и что семьдесят пять миллионов немцев поднимутся, как один человек, на ее защиту»{39}. Их отношения, исходно не отличавшиеся доверием и симпатией, испортились до предела — на радость «третьим смеющимся». 24 мая Гендерсон писал Галифаксу, что «если Гитлер прыгает на фут, Риббентроп прыгает на ярд»[39] и что глава Вильгельмштрассе «тщеславен настолько же, насколько глуп, и глуп настолько же, насколько тщеславен», повторив эту оценку в мемуарах{40}. Рейхсминистр прочитал «Провал миссии» и счел нужным особо опровергнуть «злостные извращения и лживые утверждения» книги о его «роковых советах» и «дурном влиянии» на Гитлера{41}.
В Судетском вопросе Риббентроп стремился лишь к исполнению воли фюрера. Это видно из его июльских и августовских указаний Вайцзеккеру, который, подобно большинству дипломатов, не считал жесткий курс лучшим: статс-секретарю не нравился флотский принцип — лучше действовать неверно, чем никак — хотя сам в прошлом был морским офицером