{49}.
Приехав в Париж с «внушительной свитой экспертов по экономике и финансам, большинство которых», как «с удивлением констатировал» Бонне, «служили еще Германской республике», Риббентроп первым делом посетил президента Альбера Лебрена в Елисейском дворце, позавтракал с Даладье в Матиньонском дворце (резиденции премьер-министра), а оттуда отправился на переговоры в Министерство иностранных дел{50}.
Бонне был встревожен враждебной демонстрацией в итальянском парламенте 30 ноября, когда во время речи Чиано о «естественных стремлениях» страны группа депутатов начала скандировать «Тунис! Корсика! Савойя!». В дневнике Чиано утверждал, что демонстрация была спонтанной, хотя дуче еще 8 ноября назвал ему направления дальнейшей экспансии: присоединение Корсики и кондоминиум в Тунисе и Джибути (Савойя его не интересовала) — и соответствующая пропагандистская кампания уже началась. Учитывая особые отношения Берлина с Римом, Бонне начал именно с этого вопроса. Риббентроп ответил, что Германия не была оповещена о готовящемся демарше, в средиземноморских делах прямо не заинтересована, но «ее принципиальная позиция… определяется ее дружбой с Италией. Непоколебимой основой германской внешней политики является ось Берлин — Рим». На вопрос о колониях Бонне дал понять, что Франция ничего не уступит Италии и «в настоящее время в колониальном вопросе ничего не сможет сделать для Германии».
Риббентроп не настаивал. Его интересовало другое: будет ли Франция мешать «обустройству» Центральной Европы и участвовать в «окружении» рейха? Согласно германской записи, «Бонне заверил, что и французское правительство абсолютно против большевизма и что оно также совершенно ничего не имеет против победы Франко». Однако французский министр не отмежевался от пакта с Москвой, подчеркнув, что тот «не направлен против какой-либо европейской державы», хотя и заметил, что его подписали «не те, кто сейчас входит в правительство». Рейхсминистр ответил, что он в курсе и это его не беспокоит.
Вопрос о Центральной Европе повис в воздухе. В разгар германо-польского конфликта, когда Париж выступил на стороне Варшавы, Риббентроп в письме к Бонне 13 июля 1939 года утверждал, что по обоюдному согласию упомянутые в декларации «особые отношения» для Германии означали только Италию, а для Франции только Англию и что Франция заявила о незаинтересованности в «сфере германских жизненных интересов» на Востоке{51}. Бонне отверг такую трактовку, ссылаясь на присутствовавшего при беседе и конспектировавшего ее генерального секретаря МИДа Алексиса Леже, и неустанно повторял это впоследствии. Шмидт, внимательно слушавший беседу (переводчики не понадобились, так как министры говорили по-французски), утверждал, что слова о незаинтересованности были произнесены, но Бонне мог отнести их к прошлому и к Чехословакии, а Риббентроп распространить на будущее и на всю Восточную Европу; однако в сделанной Шмидтом записи этих слов нет{52}.
Кульминацией визита стало подписание совместной декларации. В парадной зале здания МИДа на Кэ д’Орсэ стояла такая тишина, что слышалось шуршание перьев по бумаге. Стороны заявляли, что «мирные и добрососедские отношения между Францией и Германией представляют собой один из существеннейших элементов упрочения положения в Европе и поддержания всеобщего мира», и «решили, поскольку это не затрагивает их особых отношений с третьими державами, поддерживать контакт друг с другом по всем вопросам, интересующим обе их страны, и взаимно консультироваться в случае, если бы последующее развитие этих вопросов могло бы привести к международным осложнениям».
Бонне особенно гордился констатацией того факта, что «между странами не имеется более никаких неразрешенных вопросов территориального характера» и что они «торжественно признают в качестве окончательной границу между их странами, как она существует в настоящее время». Официальный отказ Германии от Эльзаса и Лотарингии Риббентроп назвал «самопожертвованием», повторив слова Гитлера, сказанные им Кулондру при вручении верительных грамот{53}.
Министры обменялись речами, причем гость произнес свою сначала по-немецки, а затем и по-французски[41]: «С заключением сегодняшней декларации Франция и Германия, полагаясь на прочную основу дружбы, которая соединяет их с другими странами, решили положить конец давнему пограничному конфликту и, взаимно признавая территорию друг друга, облегчить путь к обоюдному признанию своих жизненных национальных интересов.
Будучи равноправными партнерами, две великие державы после значительных расхождений в прошлом заявляют о готовности установить добрососедские отношения на будущее. Они убеждены, что между ними нет никаких важных противоречий, которые могли бы оправдать серьезный конфликт. Экономические интересы сторон дополняют друг друга. Искусство и духовная жизнь Германии черпали вдохновение во Франции и, в свою очередь, зачастую обогащали французское искусство. Мужество, проявленное германским и французским народами в годы мировой войны, в мирное время может в полной мере воплотиться и приумножиться в труде.
Убежден, что сегодняшняя франко-германская декларация послужит изживанию исторических предрассудков и что выраженная в ней разрядка наших отношений найдет одобрение не только у руководителей, но и у народов обеих стран. Чувства германского народа к новому направлению отношений между нашими странами выразились в теплом приеме, который был оказан в Мюнхене председателю Совета министров Франции Эдуарду Даладье. Многочисленные проявления симпатии, свидетелем которых я стал за несколько часов пребывания в Париже, показывают, насколько эти чувства разделяются французским народом. Надеюсь, что сегодняшняя декларация откроет новую эру в отношениях между нами»{54}.
Вечером Бонне устроил торжественный ужин в честь Риббентропа, который до того успел переговорить с итальянским послом. Левая пресса шумно обратила внимание на отсутствие среди гостей евреев-министров Манделя и Жана Зея. Глава МИДа объяснил: «У нас была мысль пригласить всех 22 членов кабинета, но служба протокола указала, что это окажет Риббентропу исключительные почести, полагающиеся только главам правительств. В случае приезда во Францию министра иностранных дел по раз навсегда утвержденному списку собирают лишь определенных министров, исходя из их обязанностей [в дополнение к министру иностранных дел Франции. — В. М.]: это министр внутренних дел, который обеспечивает безопасность иностранного гостя; министр общественных работ, который его перевозит; министры финансов и торговли, которые заключают соглашения; наконец, три министра национальной обороны [армии, флота и авиации. — В. М.]. Итого семь человек из двадцати двух. Министр просвещения Зей не был приглашен, как и министр колоний Мандель, министр почт Жюльен, министр здравоохранения Рюкар и дюжина других»{55}.
Еврейская тема уже звучала в разговоре: Бонне убеждал собеседника положить конец преследованиям евреев (как будто тот мог что-то сделать!). Риббентроп ответил: «Это вопрос внутренней политики Германии. Я не уполномочен обсуждать его официально и могу говорить лишь в сугубо частном порядке». По свидетельству французского министра, гость обещал, что Германия направит наблюдателя на запланированную международную конференцию по проблеме беженцев. Согласно сообщению английского посла, Бонне заявил, что «Франция не может принимать евреев бесконечно», но тот после войны публично опроверг это{56}.
Утром 7 декабря Риббентроп в сопровождении Бонне возложил венок со свастикой к Могиле Неизвестного Солдата и отправился на завтрак в Комитет Франция — Германия. Затем он встретился с представителями немецкой колонии и прогулялся по Лувру в обществе Бонне, задержавшись перед любимой картиной — «Купание Дианы» Франсуа Буше. Вечером состоялся банкет в германском посольстве, куда пришли и неарийские члены кабинета.
Восьмого декабря Риббентроп со свитой отбыл в обратный путь. Поезд сделал вынужденную остановку в Крейе, где железнодорожные рабочие устроили гостю овацию. Хотелось надеяться на лучшее, но Бонне, выступая в парламенте, призвал не расслабляться и продолжать модернизацию армии. По мнению польского посла в Париже Юлиуша Лукасевича, декларация разрядила напряженность в двусторонних отношениях, но не приблизила общеевропейское урегулирование, прежде всего из-за позиции Италии и продолжавшейся там антифранцузской кампании{57}.
В первый день нового, 1939 года Муссолини объявил Чиано, что принимает предложение о превращении Антикоминтерновского пакта в трехсторонний военный альянс и готов подписать соответствующий договор в конце января. Риббентроп был доволен, заверив, что к этому времени будут готовы и немцы, и японцы. 6 января итальянский посол Аттолико прислал из Берлина окончательный текст пакта: цель — борьба с коммунистической угрозой (преамбула), консультации об общих мерах в случае трудностей (ст. 1), экономическая и политическая помощь в случае угрозы (ст. 2), помощь и поддержка в случае неспровоцированной агрессии с обязательством немедленно конкретизировать меры этой помощи (ст. 3), обязательство не заключать сепаратного мира (ст. 4), скорейшая ратификация (ст. 5). Секретный дополнительный протокол предусматривал создание трехсторонних комиссий для изучения ситуации и обмена информацией. Из проекта исчезло обязательство не заключать соглашения, противоречащие данному, — положение, действующее прежде всего в мирное время