{58}.
Пакт выглядел предупреждением западным демократиям и СССР, но оставлял лазейку для заключения какого-либо договора с ними до начала военных действий. Его можно назвать документом предвоенного времени, еще не делающим войну фатально неизбежной.
Договор был готов к подписанию. 8 января дуче одобрил присланные тексты, немного исправив преамбулу[42]. Дело было за Токио. 4–5 января премьер Коноэ, не справившись с ситуацией в Китае, передал бразды правления председателю Тайного совета барону Хиранума Киитиро, старому бюрократу, не склонному к поспешным действиям, а сам занял его прежнюю должность. Министр иностранных дел Арита, сохранивший свой пост в новом кабинете, согласился с включением в число потенциальных противников Великобритании и Франции, но предложил ограничить действия Японии против них политической и экономической, но не военной сферами. 25 января конференция пяти министров[43] утвердила инструкции по заключению Договора о консультациях и взаимной помощи и направила в Европу специальную миссию, которая добралась туда только через месяц. Привезенные ими инструкции и проекты, составленные с целью избежать конкретных обязательств, были отвергнуты Риббентропом и Чиано при поддержке японских послов Осима в Берлине и Сиратори в Риме (оба назначены осенью 1938 года), пошедших на конфликт со своим начальством.
Внимание Гитлера сосредоточилось на другом направлении. В январе 1939 года генералы получили приказ начать подготовку к вторжению в Чехо-Словакию, пока что без уточнения даты. К середине февраля было уточнено, что операция будет проведена в течение месяца. 8 марта фюрер оповестил приближенных, что «положение в Праге становится нестерпимым» и что «отданы приказы о том, чтобы через несколько дней, не позднее 15 марта, Чехословакия была оккупирована войсками»{59}. Это был ответ на напоминания Лондона и Парижа о необходимости гарантировать «мюнхенские границы» Чехо-Словакии.
Десятого марта И. В. Сталин выступил на XVIII съезде ВКП(б) с отчетным докладом ЦК, раздел которого о международном положении с выводом «Новая империалистическая война стала фактом» привлек внимание всего мира. 13 марта решение Гитлера относительно Праги стало известно советской разведке от сотрудника Риббентропа Петера Клейста, который понимал, что информация уйдет «на сторону», но был уверен, что на Запад (называть его советским агентом, как делают некоторые авторы, нет оснований). Клейст добавил, что Германия хотела бы сохранить за собой Карпатскую Украину как возможную основу «Великой Украины» (Сталин высмеял этот проект как «присоединение слона к козявке»), но ее придется уступить венграм{60}. Последующие события хорошо известны: введение в Чехо-Словакии воинской повинности; протест словаков, перешедший в массовые волнения; вооруженное вмешательство Праги и замена прогерманского премьера словацкой автономии монсеньора Йозефа Тисо на провенгерского Кароля Сидора; экстренные визиты Тисо в Берлин и Риббентропа в Будапешт для согласования действий; провозглашение независимости Словакии; оккупация Карпатской Украины Венгрией с одобрения Германии; экстренный визит президента Эмиля Гахи и министра иностранных дел Франтишека Хвалковского в Берлин, закончившийся «просьбой» принять под покровительство рейха того, что осталось от Чехо-Словакии; создание имперского протектората Богемия и Моравия; переход новообразованного Независимого государства Словакия под защиту Германии по договору, подписанному Риббентропом 23 марта…
Все это отвлекло внимание мира от подписанного 22 марта договора о передаче Литвой Германии города Мемель (Клайпеда). Двумя днями ранее министр иностранных дел Юозас Урбшис был в Берлине проездом из Ватикана, возвращаясь с похорон папы Римского Пия XI. Риббентроп пригласил его к себе. Попробуем поверить Майскому, который при беседе министров не присутствовал, но информацию добывал из любых источников: «Риббентроп без обиняков заявил Урбшису, что между Германией и Литвой имеется только один „спорный вопрос“ — Мемель. Как только он будет разрешен, в отношениях между обеими странами настанет полная гармония. По мнению Риббентропа, момент для „регулирования“ мемельской проблемы наступил: Мемель должен быть возвращен Германии. Урбшис смущенно ответил, что немедленно же по возвращении в Ковно [Каунас. — В. М.] он доложит своему правительству о точке зрения Риббентропа и затем сообщит последнему принципиальный ответ литовского кабинета. Риббентроп грубо прервал Урбшиса и отрубил:
— Меня интересуют не принципы, а Мемель.
И далее, указав Урбшису на стоящий на столе телефон, Риббентроп нагло продолжал:
— Возьмите трубку, позвоните своему премьеру, и мы сразу же, без лишних проволочек, урегулируем мемельскую проблему.
Потрясенный Урбшис взмолился и просил дать ему возможность переговорить с правительством по возвращению в Ковно. Риббентроп в конце концов нехотя на это согласился, но заявил:
— Даю вам 2–3 дня на окончательное разрешение вопроса о Мемеле. Если в этот срок вы не справитесь, нам придется принять иные меры»{61}.
Так это было или нет, но 21 марта правительство Литвы согласилось на передачу территории, отметив, что делает это под давлением. 22 марта Урбшис вернулся в Берлин для подписания договора, а уже 23 марта Гитлер прибыл в Мемель. Еще одна внешнеполитическая проблема была решена — быстро, путем откровенного давления, но без крови. Польше, давно имевшей на Мемель свои виды, пришлось промолчать.
К пражской операции Риббентроп подключился на заключительном этапе. В Будапеште он, по указанию Гитлера, настаивал на совместных действиях против Чехо-Словакии, куда могли вторгнуться поляки — потенциальные противники. Ему удалось убедить венгерских лидеров в том, что Берлин для них не враг, а союзник. Во время визита Гахи Риббентроп и Хвалковский готовили документы, пока Гитлер, Геринг и Кейтель добивались капитуляции пожилого президента. Затем вместе с фюрером рейхсминистр отправился в Прагу. Там они обсуждали, как реагировать на заявления держав, отказавшихся признать новые изменения на карте Европы. Лаконичного коммюнике от 18 марта о том, что протесты британского и французского послов отклонены, оказалось недостаточно.
Общее настроение точно выразил 16 марта Кулондр в первых строках подробного доклада в Париж: «Спустя шесть месяцев после заключения Мюнхенского соглашения и всего четыре месяца после венского третейского решения Германия, обращаясь со своей собственной подписью и подписями своих партнеров как с чем-то несуществующим, спровоцировала раздел Чехословакии»{62}.
Муссолини как диктатор диктатора понимал Гитлера, но был раздражен тем, что его не известили заранее: лишь 20 марта фюрер нашел время принять посла Аттолико, а Риббентроп — написать Чиано{63}. Узнав, что «Германия в средиземноморских вопросах не будет проводить политику независимо от Италии», Муссолини решил не откладывать аннексию Албании и осуществил ее 7 апреля практически без жертв и без предварительного оповещения берлинского союзника. Пять дней спустя албанский парламент предложил Виктору Эммануилу III корону Албании.
Бонне осознал, что действия Берлина перечеркнули не только Мюнхенское соглашение (Венский арбитраж не прозвучал достаточно убедительным предупреждением!), но и декабрьскую декларацию, которой он так гордился. Даладье сказал германскому послу: «Гитлер выставил меня на посмешище» — и потребовал у парламента чрезвычайных полномочий для укреплению обороны и безопасности страны (их он немедленно получил). Де Бринон захотел бросить всё и уехать в деревню. Комитет Франция — Германия прекратил работу: предложение о самороспуске не набрало нужного количества голосов. Доклады Кулондра стали походить на передовицы «Правды»; в том же тоне выдержаны его послевоенные мемуары, где он называет себя последователем Рейно и Черчилля{64}. Активизация англо-французской дипломатии была однозначно истолкована Берлином как новое «окружение»{65}. Масла в огонь подлила резкая нота советского правительства от 18 марта, врученная наркомом иностранных дел Максимом Литвиновым германскому послу в Москве в ответ на декларацию Гитлер — Гаха и указ о создании протектората{66}.
Происходящее не прибавляло Риббентропу радости, равно как и затянувшиеся переговоры по Союзу трех, о которых он 26 апреля информировал посла в Японии Ойгена Отта (а тот, как нетрудно догадаться, доктора Зорге): «В начале апреля из Токио поступил японский проект, который в основном соответствовал итало-германскому проекту. […] Однако прежнее пожелание японцев ограничить обязательство по взаимному оказанию помощи исключительно случаем войны с Россией еще сохранялось в смягченной форме; японцы испрашивали наше категорическое согласие на то, чтобы после подписания и опубликования пакта сделать английскому, французскому и американскому послам заявление примерно следующего содержания: пакт возник в развитие антикоминтерновского соглашения; при этом партнеры в качестве своего военного противника имели в виду Россию; Англия, Франция и Америка не должны усматривать в нем угрозу для себя. Кабинет в Токио обосновывал необходимость подобного ограниченного толкования пакта тем, что Япония в данный момент по политическим и особенно по экономическим соображениям еще не в состоянии открыто выступить в качестве противника трех демократий. […] Как Чиано, так и я не оставили никакого сомнения в том, что нас не устраивает заключение договора с такой интерпретацией, прямо противоречащей его тексту»