{15}. Этой же версии придерживается и его сын: цитируя неопубликованные записки Шнурре, который сообщает то же, что и Хильгер, он подвергает сомнению их сообщения. «В противном случае разве состоялась бы вообще встреча с Хильгером и Шнурре? Существует, напротив, хорошо известный рутинный прием руководящих работников, когда сотрудникам предлагается изложить уже известные факты»{16}. Однако версия про март и это объяснение не кажутся мне убедительными.
Через десять дней МИД уведомил Шуленбурга, что Берлин готов возобновить переговоры по экономическим вопросам, однако Риббентроп предписал ему соблюдать максимальную осторожность. 20 мая посол принес эту весть Молотову, который был корректен, но не проявил ни малейшего энтузиазма. Напомнив о неприезде Шнурре и выразив сомнение в серьезности намерений партнера, нарком посетовал на отсутствие «политической базы» переговоров, пожелав выслушать более конкретные предложения{17}.
Между 22 и 26 мая Риббентроп подписал проект инструкций Шуленбургу. Вот что он хотел довести до сведения Молотова в качестве «политической базы»:
«В последние годы направление германской внешней политики в основном определялось противодействием Коминтерну. Первой задачей национал-социализма было построение новой сильной Германии, абсолютно защищенной от проникновения коммунистических тенденций. Эта задача выполнена. Конечно, мы и впредь будем решительно подавлять любую коммунистическую агитацию внутри Германии и любое влияние Коминтерна извне.
Однако отношения между двумя государствами — Германией и Советской Россией — совершенно другое дело, если мы в Германии можем исходить из предположения, что советское правительство, в свою очередь, воздержится от агрессивных нападений на Германию посредством забрасываемых в нее идей коммунизма и мировой революции. По некоторым событиям последних месяцев мы полагаем, что уловили знаки перемен во взглядах России в данном отношении. […] [Далее — прямая ссылка на речь Сталина на XVIII съезде. — В. М.].
Если эта посылка верна, мы можем без колебаний установить, что между Германией и Советской Россией не существует реального противоречия интересов в международных делах. Во всяком случае, мы со своей стороны не видим ни одного комплекса вопросов, где наши взаимные интересы были бы прямо противоположны друг другу. Поэтому мы хорошо представляем себе, что пришло время для умиротворения и нормализации германо-советских отношений.
В последние месяцы эта германская точка зрения в некоторых аспектах уже нашла свое выражение. Прежняя полемика в прессе против Советской России существенно приглушена. […]
Главным фактором в германской внешней политике является тесная связь с Италией, ныне закрепленная договором о союзе [„Стальной пакт“ от 22 мая. — В. М.]. Этот союз, как видно из самой сути вещей, не направлен против Советской России и никоим образом, даже косвенно, не затрагивает ее интересов. Он направлен исключительно против англо-французской комбинации. Что касается наших отношений с Японией, то мы откровенно заявляем, что намереваемся расширять и укреплять их. Остается фактом, что германо-японские отношения исторически развивались под антикоминтерновским лозунгом. Однако этот лозунг не означает нынешней, реально-политической сути того, что мы ныне подразумеваем под укреплением германо-японских отношений. В большей степени мы имеем в виду наше общее противостояние Британии. Имея хорошие отношения с Японией, мы верим, что можем способствовать преодолению русско-японских расхождений; в любом случае, мы никоим образом не заинтересованы в углублении этих расхождений, а, напротив, уверены, что способны содействовать тому, чтобы японская внешняя политика приняла курс, который не приведет к конфликту с Россией.
Наши расхождения с Польшей хорошо известны. Мы считаем, что проблемы Данцига и Коридора некогда будут разрешены; со своей стороны, мы не намерены навязывать их решение путем войны. Если же, вопреки нашему желанию, дело дойдет до военных действий с Польшей, мы твердо уверены, что даже это не приведет к столкновению наших интересов с Советской Россией. Даже сегодня… мы готовы принять во внимание русские интересы. С сугубо военной точки зрения, Польша вообще не представляет для нас никакой проблемы…
Взвесив реальное соотношение сил и интересов, мы не видим, что могло бы на деле подвигнуть Советскую Россию активно включиться в игру британской политики по окружению [Германии. — В. М.]. […] Британских усилий по окружению мы нисколько не боимся… Объединение России с Британией против Германии может быть объяснимо с точки зрения русских интересов, только если Советское правительство опасается агрессивных намерений Германии в отношении России. Как уже говорилось выше, мы не имеем в виду ничего подобного. […] Я не имею ничего против, если по ходу разговора вы сообщите русским, что итальянцы и японцы в общих чертах проинформированы о русско-германских переговорах»{18}. Все это предписывалось передать исключительно на словах.
Гитлер не был готов к столь решительным шагам: 22 мая Кулондр сообщил Бонне о стремлении Риббентропа договориться с Москвой, которое наталкивается на идеологически мотивированную оппозицию фюрера{19}. Проект инструкций был доложен ему 26 мая, но сразу же отправился в архив, поэтому историки предпочитают его игнорировать. В тот же день Вайцзеккер телеграфно предписал Шуленбургу: «Вы не должны предпринимать никаких действий без дополнительных указаний; Хильгер не должен искать никаких контактов; наконец, нет намерений посылать Шнурре в Москву в ближайшее время»{20}.
Тем не менее Риббентроп продолжал добиваться одобрения своей программы. 30 мая Вайцзеккер пригласил Астахова и повел с ним разговор по привычному сценарию — от текущих дел (открытие отделения торгпредства в оккупированной немцами Праге) к как бы случайному зондажу «по моему личному мнению», хотя многоопытный статс-секретарь готовился к встрече несколько дней и исписал не один лист бумаги. Он сравнил германскую политику с… лавкой, где для России есть широкий выбор товаров — от нормализации отношений до непримиримого антагонизма. Нет в ней только симпатий к коммунизму. «Выбор зависит от Советского правительства. Германское правительство готово к дальнейшим шагам по пути нормализации и наоборот», — резюмировал он. Астахов принял к сведению всё сказанное как минимум с санкции Риббентропа и немедленно доложил в Москву. Одновременно Вайцзеккер сообщил Шуленбургу, что прежняя жесткая позиция смягчается и Хильгер может возобновить общение с наркомом внешней торговли CCCР Анастасом Микояном{21}.
Каковы бы ни были отношения между Риббентропом и Шуленбургом, оба они объективно работали на советско-германское сближение. Вайцзеккер придерживался той же позиции, но более осторожно. При всей пресловутой надменности, за которой скрывалась слабохарактерность, Риббентроп нуждался в одобрении и поддержке своих «русских» планов со стороны Шуленбурга и Вайцзеккера — это придавало ему уверенность в отстаивании их перед Гитлером, хотя личной симпатии к обоим дипломатам рейхсминистр, возможно, и не испытывал. С другой стороны, ни Вайцзеккер, ни Шуленбург не имели прямого выхода на Гитлера и не могли рассчитывать на то, что фюрер — в силу известной нелюбви к дипломатам и аристократам — прислушается к их суждениям. К ним прислушивался Риббентроп, транслировавший Гитлеру сказанное, если это совпадало с его собственными идеями.
Летом 1939 года схема работала исправно. Шуленбург всячески убеждал начальство в том, что Молотов не отвергает сближение с Германией в принципе и что дело лишь в частностях, которые вполне преодолимы. Когда 31 мая Молотов выступил на 3-й сессии Верховного совета СССР, Шуленбург немедленно отправил перевод речи в Берлин, не только отметив отсутствие антигерманских выпадов, но и усмотрев в ней готовность продолжать контакты{22}. Это прибавляло Риббентропу бодрости, когда прочих оснований для оптимизма недоставало.
Обстановка в Европе продолжала накаляться. Между 17 и 19 июня Клейст доверительно сказал своему знакомому, оказавшемуся информатором Москвы: «Фюрер и Риббентроп считают при сегодняшнем положении невозможным, чтобы Советский Союз в германо-польском конфликте выступил бы активно на антигерманской стороне. Фюрер в течение последних недель тщательно занимался Советским Союзом и сказал Риббентропу, что по разрешении польского вопроса в германо-русских отношениях должен наступить новый рапалльский этап и что по образцу германо-польского соглашения нужно будет в течение известного времени вести с Москвой политику сближения и экономического сотрудничества. Это сближение временное и будет носить характер паузы. Миролюбивые отношения между Германией и Россией во время ближайших 2-х лет, по мнению фюрера, являются предпосылкой разрешения проблем в Западной Европе»{23}.
Отмечу, что в ранее опубликованном пространном варианте этой же записи нет слов о «временном» характере сближения, но есть формулировка «инсценировать в германо-русских отношениях новый рапалльский этап»{24}.
Контекст беседы становится понятен, если сопоставить имеющиеся факты и документы. 14 июня Астахов побывал у своего болгарского коллеги Парвана Драганова. Хозяин жаловался на антиболгарскую политику Румынии и Греции и вопрошал: «Кто поможет Болгарии осуществить ее справедливые стремления — СССР или Германия? Этим определится дальнейшая позиция Болгарии. Особенно резко настроен он против Англии, доказывая и мне нецелесообразность соглашения СССР с Англией с точки зрения наших интересов. По его мнению, Германия непременно начнет войну, едва только союз между СССР и Англией будет заключен. Гитлер не станет ждать, пока „политика окружения“ получит еще более конкретное воплощение в виде совместной работы штабов, содействия в вооружении и т. п.». «Вы сможете с немцами договориться, — успокаивал и как будто даже уговаривал Драганов, — они охотно пойдут здесь на самый широкий обмен мнениями (намек на возможность договориться о разделе „сфер влияния“)». В заключение Астахов отметил, что «на этот раз посланник был значительно более откровенным и упорным апологетом прогерманской линии, чем раньше»