{25}.
Однако читая запись беседы с Драгановым, сделанную на следующий день директором политического департамента МИДа Вёрманом, есть от чего прийти в изумление. Посланник под большим секретом рассказал о встрече с Астаховым, «с которым он отнюдь не близок», но «который пришел вчера без всякой видимой причины и просидел два часа». Драганов оговорился, что не может судить, излагал ли Астахов собственные взгляды или делал это по поручению правительства, но слова поверенного в его пересказе выглядят следующим образом. Перед СССР — три возможных пути: заключить пакт с Великобританией и Францией; продолжать затягивать переговоры с ними; пойти на сближение с Германией. Причем «Советскому Союзу более всего симпатичен последний вариант, который не требует идеологических мотивировок». «Если Германия заявит, что она не нападет на Советский Союз, или заключит с ним пакт о ненападении, Советский Союз, вероятно, уклонится от договора с Великобританией»{26}. Такова главная мысль Астахова в изложении Драганова. В записи поверенного ничего подобного нет, однако не склонный к авантюрам Драганов вряд ли мог все это придумать. Так или иначе, слова дошли по назначению. Встречаясь 16 июня с Осима и Сиратори, Риббентроп снова напомнил им, что если Токио не примет его предложений сейчас и будет упорствовать в поисках запасного выхода, Германия заключит пакт о ненападении с СССР{27}. Историки напрямую связывают это с информацией, полученной от Драганова.
В середине июня Шуленбург ненадолго съездил на родину, где встретился с Риббентропом (содержание их беседы нам неизвестно) и Астаховым. 28 июня он сообщил Молотову, что «германское правительство желает не только нормализации, но и улучшения своих отношений с СССР. Он добавил, что это заявление, сделанное им по поручению Риббентропа, получило одобрение Гитлера»{28}.
В Берлине рассчитывали на скорый ответ и ждали, что Сталин включится в реанимацию «духа Рапалло». В Москве видели и заинтересованность германской стороны, и ее нежелание идти на существенные компромиссы, а потому предпочитали выжидать. 29 июня фюрер заморозил переговоры: «Русские должны быть информированы о том, что из их позиции мы сделали вывод, что они ставят вопрос о продолжении будущих переговоров в зависимость от принятия нами основ наших с ними экономических обсуждений. […] Поскольку эта основа для нас является неприемлемой, мы в настоящее время не заинтересованы в возобновлении экономических переговоров с Россией». Вайцзеккер велел Шуленбургу не проявлять инициативы «в политической области», а ожидать инструкций{29}. О содержании резкой статьи Андрея Жданова «Английское и французское правительства не хотят равного договора с СССР», опубликованной в «Правде» 29 июня в качестве «личного мнения депутата Верховного Совета СССР», посол немедленно и, надо полагать, не без удовольствия сообщил в Берлин{30}.
Разговор Шуленбурга с заместителем наркома иностранных дел СССР Владимиром Потемкиным 1 июля был осторожным в практическом плане, но содержал интересные теоретические рассуждения. В ответ на германские авансы советские дипломаты напоминали о существовании Антикоминтерновского пакта и об участии в нем Японии, с которой в то время шла необъявленная война на Халхин-Голе. Любимое детище Риббентропа стало мешать его далеко идущим планам.
«Об этом договоре, — записывал Потемкин, — Шуленбургу несколько раз пришлось говорить с фон Риббентропом при своем последнем посещении Берлина. Фон Риббентроп вполне определенно заявлял послу, что указанный договор никогда не был направлен против СССР как государства. Он предусматривал лишь организацию своего рода идеологического фронта для борьбы с интернациональным течением, в котором три правительства усматривали опасность для существующего социального и политического строя. С течением времени и в соответствии с меняющейся обстановкой тройственный договор отошел от своей первоначальной базы: в настоящее время он приобрел ясно выраженный антианглийский характер. Об этом фон Риббентроп говорил с Шуленбургом вполне откровенно. Посол хотел бы обратить на это и наше внимание».
Не приходится сомневаться — это разъяснение было дано по указанию шефа, равно как и следующий весьма откровенный пассаж: «Фон Риббентроп настроен против Англии. Наоборот, к СССР он относится как к государству, с которым Германия могла бы поддерживать отношения дружественного сотрудничества. Фон Риббентроп развивал Шуленбургу весьма широкие планы установления такого сотрудничества не только между Германией и СССР, но и между Советским Союзом и Японией. Эта идея не представляется Шуленбургу утопической»{31}. Перед нами четкая формула континентального блока, ставшего заветной мечтой Риббентропа.
Однако до полной ясности было еще далеко. 8 июля, когда в Москве был согласован текст англо-франко-советского соглашения против агрессии, Астахов, беседуя в Берлине с Кулондром, отрицал наличие политического диалога с немцами. Вечером 24 июля Шнурре пригласил Астахова и заместителя торгпреда Евгения Бабарина в тихий и уютный ресторан «Эвест» в центре Берлина, чтобы обсудить с ними ситуацию в Европе. Шнурре четко обозначил свою позицию: он говорит от имени и по указанию Риббентропа, «который в точности знает мысли фюрера». Руководство рейха предлагало поэтапную нормализацию отношений: заключение кредитного и торгового соглашений; улучшение политических отношений путем «уважения интересов другой стороны в прессе и общественном мнении»; восстановление хороших политических отношений в виде нового соглашения. «Астахов назвал путь сближения с Германией соответствующим интересам обеих стран. Однако он отметил, что, вероятно, темп должен быть медленным и постепенным. Советский Союз усматривает серьезную для себя угрозу во внешней политике национал-социализма. […] Я подчеркнул, что в настоящее время германская политика на Востоке берет абсолютно иной курс» (запись Шнурре).
«Скажите, каких доказательств Вы хотите? Мы готовы на деле доказать возможность договориться по любым вопросам, дать любые гарантии. […] Если у Советского правительства есть желание серьезно говорить на эту тему, то подобное заявление Вы сможете услышать не только от меня, а от гораздо более высокопоставленных лиц. Я лично был бы очень рад, если бы мне удалось поехать в Москву, где смог бы развить эти мысли в беседе с Вашими руководителями. […] Сочувственный резонанс с нашей стороны обеспечен. Наоборот, сейчас мы не находим резонанса у Вас» (Шнурре в записи Астахова){32}.
Получив отчет поверенного, Молотов телеграфировал: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили правильно». Однако на следующий день (точнее, через пять часов!) нарком послал в Берлин конкретные указания — несомненно, после совещания со Сталиным: «Между СССР и Германией, конечно, при улучшении экономических отношений могут улучшиться и политические отношения. […] Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представлен СССР. Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны сказать нам, как они представляют конкретно это улучшение. У меня был недавно [28 июня. — В. М.] Шуленбург и тоже говорил о желательности улучшения отношений, но ничего конкретного или внятного не захотел предложить. Дело зависит здесь целиком от немцев. Всякое улучшение политических отношений между двумя странами мы, конечно, приветствовали бы»{33}.
Астахов сразу проинформировал Шнурре, что сообщил Молотову о содержании их вчерашней беседы, которое «вызвало большой интерес»{34}. Это был явный сигнал Риббентропу. Почувствовав, что лед тронулся, Клейст посоветовал шефу не торопиться и не демонстрировать Москве излишнюю заинтересованность, пояснив, что за шесть или, по меньшей мере, за три месяца можно добиться взаимоприемлемой разрядки. Услышав об этих сроках, рейхсминистр расхохотался, но причину своего веселья не объяснил — знать о скором решении «польского вопроса» Клейсту было не положено{35}.
Вечером 2 августа Астахов посетил Вайцзеккера, намереваясь выяснить, кто будет представлять Германию на сельскохозяйственной выставке в Москве. Речь зашла о ходе торговых переговоров. И тут статс-секретарь «неожиданно добавил, что случайно сейчас в своем кабинете находится Риббентроп, который желал бы меня [Астахова. — В. М.] видеть». Разумеется, никакой случайности в этом не было: «…Я намеревался продолжить беседы. […] которые ранее велись между Астаховым и членами Министерства иностранных дел с моего разрешения», — писал Риббентроп на следующий день Шуленбургу.
«Я изредка прерывал беседу, которая носила характер монолога», — телеграфировал Астахов в Москву. Он записал слова Риббентропа гораздо подробнее, чем это сделал сам рейхсминистр. Опытный дипломат и журналист, Астахов понимал, события какой важности разворачиваются перед ним и при его непосредственном участии. Приведу наиболее важные фрагменты его записи: «Р[иббентроп] начал с выражения своего удовлетворения по поводу благоприятных перспектив советско-германской торговли. […] Я [Риббентроп. —